— Нет. Виселицы были задрапированы внизу, так что никто не мог видеть тела, пока доктор не объявлял время смерти.

— Доктор заходил внутрь, чтобы проверить, был ли у них ещё пульс?

— Да. Только врач мог зайти за драпировку. А как только он объявлял, что человек был мёртв, они обрезали верёвку, клали тело в деревянный ящик, а после отвезли их всех в крематорий. Там же и были сделаны эти снимки.

— Так ты говоришь, только доктор имел доступ за занавес, пока они были ещё живы? И одного его вердикта о смерти было достаточно? Никто больше ничего не проверял?

— Вроде да, — медленно ответила я, чувствуя, что Урсула явно что-то нащупала.

— Дай угадаю: доктор был американец?

— Кажется… я не уверена… Думаю, там были и другие врачи, только я не знаю, проверяли ли они тела. К чему ты ведёшь?

— Сейчас поймёшь. А перевозкой тел и кремацией кто руководил? Тоже американцы? Не ОСС, случайно?

— Я не… Чёрт, не знаю я. Ты же знаешь, какие они, эти агенты; они же не объявляют во всеуслышание, что они из ОСС. Вполне может быть.

— Вот именно. — Урсула заулыбалась.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ничего конкретного, так, размышляю вслух. Раз уж они из под самого носа союзников ещё летом сорок пятого почти тысячу человек вывезли — разыскиваемых военных преступников, между прочим — для своих научных проектов, военных наук, разведки, медицины, да и ещё кучи чего… Чего им стоило ещё одного таким же образом вывезти?

Я с трудом сглотнула, впившись в подругу взглядом.

— Ты хочешь сказать, что они каким-то образом вмешались в его казнь? Что его и вовсе не повесили?

— Родная, меньше всего я хочу вселить в тебя напрасную надежду. Но это единственно возможный вариант. Другого объяснения я всему происходящему просто не нахожу.

— Но зачем им так рисковать перед лицом у своих союзников, когда они запросто могли вывезти его через границу, как только арестовали, ещё в мае сорок пятого? Это же просто нелогично!

— А может, он им тогда был не нужен. Может, он молчал сначала, надеялся отделаться коротким сроком, а когда понял, что они его вешать собрались, выдал им какую-то сверхважную информацию в обмен на свободу или что-то в этом духе?

— Нет… Не может быть. Генрих бы знал. Агент Фостер бы знал. Они сказали бы мне!

— А может, это была какая-то чересчур секретная миссия, и даже они ничего не подозревали? На высшем уровне?

Чем больше мы развивали тему, тем больше лицо моё озарялось надеждой. А что, если мы действительно оказались правы в наших догадках, и Эрнст и вправду был жив, и жил всё это время где-то поблизости, но не мог показать своего лица по какой-то своей причине? И какой бы невероятной не казалась мне возможность подстроенной казни, я не раз убеждалась, что кто-кто, а ОСС умели добывать то, что им было нужно, да и заметать за собой следы получше нашего бывшего гестапо. Я снова начала верить.

4 июля 1950

Генрих, я, наши трое детей и Штерны направлялись к Хадсон-ривер вместе с разнородной толпой нью-йоркцев, громко переговаривающихся между собой в ожидании фейерверка в честь Дня Независимости. В Соединённых Штатах четвёртое июля было большим праздником, вкус к которому уже давно переняли наши дети. Я сама толпу не очень-то любила, но отказать детям в фейерверке было в моих глазах просто кощунством.

Генрих усадил Герти себе на плечи, чтобы малышка могла лучше видеть происходящее вокруг, в то время как Макс проделал тот же трюк с нашим младшим сыном, Хайни. При виде нашего небольшого «детского сада», добросердечные нью-йоркцы (почему их остальное население Соединённых Штатов усиленно считало грубейшими и безманерными янки до сих пор остаётся для меня загадкой) пропустили нас к самой воде, откуда Эрни и Грета, немедленно просунувшие руки через толстую решётку, могли беспрепятственно наблюдать за праздничным шоу. Нам пришлось подождать ещё минут двадцать, пока вокруг не стемнело достаточно для салюта, и как только первый огненный шар с хлопком раскрылся над нашими головами, дети разразились радостными криками, и все вокруг начали аплодировать.

Миллионы цветов окрасили моё лицо, поднятое к бархатному небосклону, и я невольно крепче сжала плечи сына, стоящего передо мной, и сама чувствуя себя ребёнком в этой общей радости. А затем кто-то коснулся моего бедра. Сначала я не придала этому никакого значения, решив, что кто-то из толпы случайно задел меня, как вдруг я почувствовала чью-то руку, с явным намерением кладущую что-то в карман моего летнего платья. Я инстинктивно потянулась рукой к карману, как электрический шок пронзил мой позвоночник тысячевольтным разрядом при звуке такого знакомого, хоть и давно забытого голоса у меня над ухом:

— Не оборачивайся.

Эрнст, а теперь-то я жизнью своей готова была ручаться, что это был именно он, всё ещё сжимал мою руку, которую он поймал у моего кармана. Я стояла, не шевелясь и не дыша, с широко распахнутыми глазами, невидяще уставившимися в пространство передо мной, боясь хоть раз моргнуть, чтобы не дай бог не проснуться от самого прекрасного сна в моей жизни. А затем он провёл рукой по моей, от самого запястья до предплечья, легонько стиснул пальцы, будто не желая выпускать меня из рук, и затем также бесследно растворился в ночи.

Я наконец вспомнила, как нужно дышать, и резко развернулась, только чтобы увидеть счастливые лица нью-йоркцев перед собой. Он уже давно исчез. Только чтобы убедиться, что я всё это не выдумала, я опустила руку в карман и нащупала маленькую записку, что он туда опустил. Я зажала в руке свою драгоценную находку и не выпускала её из пальцев всю дорогу до дома, боясь не дай бог её потерять.

— Ты что-то тихая сегодня, — Генрих заметил на обратном пути, легонько толкая меня плечом. — И почему у тебя такой вид, будто ты призрака увидела?

«Ты и понятия не имеешь, насколько ты близок к истине», — я чуть было не сказала в ответ, но быстро взяла себя в руки и просто улыбнулась. Мне не терпелось вернуться домой, где, вместо приготовления чая для праздничного ужина, я первым делом проскользнула в ванную, закрыла за собой дверь и развернула записку дрожащими пальцами.

Я сразу же узнала его почерк, хотя записка и состояла всего из нескольких слов и цифр, но я вновь и вновь покрывала эти короткие несколько слов поцелуями, утирая счастливейшие слёзы с мокрых щёк. Это был адрес: номер дома, улица и город — Вашингтон, не Нью-Йорк, но в тот момент мне разницы не было, даже если бы там стоял индекс Аляски или Гавайев. Я наконец-то знала, где его искать, и готова была пешком проделать весь путь, если пришлось бы. Так что мне были несколько каких-то часов езды?

Я поймала своё отражение в зеркале, откуда на меня смотрела вдруг раз помолодевшая, та, другая Аннализа, которая, как мне казалось, погибла в развалинах военного Берлина, с огромными глазами, святящимися надеждой впервые за несколько невыносимо долгих лет.

— Эрни, — я прошептала самое любимое на свете имя, улыбаясь своему отражению, и спрятала записку обратно в карман, прежде чем вернуться к семье и гостям. — Я скоро буду. Только дождись меня.

Днём позже

Я всё рассказала Урсуле на следующее же утро, заставив её поклясться на жизни дочери, что она ничего не скажет Генриху или своему мужу. Она покачала головой, но всё же пообещала присмотреть за моими детьми, пока я буду в Вашингтоне. Для Генриха я сочинила какую-то преглупую отговорку, что детям не лишне было бы получше ознакомиться с историей их новой родины, и где это было сделать, как не в столице демократии, объяснив свой отъезд тем, что хотела вначале сама выбрать для них самые интересные музеи. Хоть он и заметно удивился внезапно проснувшемуся во мне патриотизму, мой муж ничего возражать не стал и отпустил меня без лишних расспросов.

По дороге в столицу, прислонившись лбом к окну автобуса, я чувствовала себя жутко виноватой, что снова вот так в открытую ему лгала, но что мне было с собой поделать? В конце концов, я только что узнала, что Эрни, мой любимый Эрни, был жив и ждал меня где-то там, за несколько сот километров, а любовь, что я испытывала к нему, не признавала ни границ, ни доводов. Несколько часов пути показались мне вечностью, и, в нетерпении соскочив с подножки автобуса, я немедленно схватила первого же таксиста, курившего у выхода из терминала.

— О, это довольно далеко, леди, — почесал затылок он, когда я показала ему записку с адресом. — Это за городом. Долго ехать придётся.

— Ничего! — чтобы немного приободрить явно раздумывавшего над моим предложением таксиста, я быстро сунула ему в руку несколько купюр с более чем щедрыми чаевыми сверху. — Получите столько же, если доедем быстро.

Враз повеселевший мужчина чуть ли не сорвался с места с визгом тормозов и широкой улыбкой на небритом лице. Он действительно превзошёл все мои ожидания, прибыв по адресу меньше чем за час, и сбавил скорость только свернув на нужную улицу, чтобы найти номер дома в этом тихом районе, заметно отличавшемся от только что промелькнувшего у меня перед глазами города.

— Он у вас в армии служит?

— Кто? — переспросила я водителя, не поняв вопроса.

— Тот, к кому вы едете. Это военный городок.

Я слегка нахмурилась, невольно усомнившись в его словах, потому как никаких военных я вокруг пока не видела.

— Ну, не совсем военный, — быстро поправился мой «гид», заметив мой скептический взгляд в зеркале заднего вида. — Какая-то правительственная база тут своих людей размещает или что-то вроде того. Разведка, кажется.

— Какая же это разведка, если все знают, где они живут? — усмехнулась я, так и не приняв на веру его слова.

— Это Америка, леди. У нас тут правительство от своих граждан ничего не скрывает. Мы тут у себя дома, — объяснил он, пожав плечом.