«Может и так», не успела подумать я, как он остановился у одного из однотипных домов, на вид совершенно не отличавшегося от остальных на улице.

— Приехали, леди.

У меня вдруг пересохло во рту от волнения, а потому я просто кивнула вместо благодарности, протянула ему ещё одну двадцатку, и вышла из машины.

— Мне вас подождать? — окликнул меня таксист, видимо, надеясь на ещё одну щедрую подачку. — Не похоже, чтобы кто-то был дома. Машины нет.

— Ничего страшного. Я просто подожду у двери, — ответила я, не в силах отвести взгляд от дома.

Он уже давно уехал, пока я стояла на пороге, никак не решаясь постучать в дверь. Наконец собравшись с духом, я подняла руку и заставила себя пересилить волнение. Дверь мне открыла незнакомая женщина лет сорока, державшая пушистый перовой веник для смахивания пыли в руке.

— Вам помочь, мисс? — вежливо поинтересовалась она.

— Да, хм… — я сверила номер дома с запиской и в смущении снова подняла на неё глаза. — Я не уверена, что у меня верный адрес…

— Ах, это вы! — лицо незнакомки вдруг просветлело; по всей видимости она меня откуда-то знала, хоть я и видела её первый раз в жизни. — Вы — Эмма, верно ведь? Эмма Розенберг?

— Да, — ответила я, ещё больше запутавшись.

— Прошу вас, проходите! Мистер Ширмер вас ждал со дня на день, и вот вы здесь! — она впустила меня внутрь и закрыла за мной дверь. «Мистер Ширмер?» — А я вас сразу узнала. У него ваши фото расставлены по всему дому.

— А где…сам мистер Ширмер? — повторила я незнакомое имя.

— Должно быть ещё на работе. Я — его домработница, Оливия. Не хотите ли чашечку кофе, пока ждёте? Или чаю? Прошу вас, присаживайтесь же! Он с минуты на минуту вернётся; они редко его задерживают после шести.

У меня в голове вертелось миллион вопросов, но я всё же решила молчать и не спрашивать ничего компрометирующего; я всё-таки до сих пор находилась в полнейшем неведении относительно того, как Эрнсту вообще удалось выжить, а на кого он тут работал в Вашингтоне я и вовсе понятия не имела. Кто знал, подозревала ли эта таинственная Оливия, что работала на бывшего военного преступника, или же и она была частью этой огромной правительственной махинации… Городок-то всё же, согласно моему новому знакомому таксисту, был военным.

Я огляделась вокруг просторной гостиной, пока Оливия была занята приготовлением кофе на кухне. Она не солгала, когда сказала, что у него действительно были мои фотографии на каждой стене, на кофейном столике и даже на полке с книгами, причём все они были сделаны, когда я и не подозревала, что позировала для них. На одной я стояла вдалеке с ещё совсем маленьким Эрни, сидящим на качелях, в Центральном Парке; на другой я толкала перед собой коляску, держа за руку сына, несущего какую-то палку; на ещё одной я сидела на ступенях моего дома, одна, с грустным взглядом, сосредоточенным на чём-то вдалеке… Неужели это он сделал все эти снимки, и если так, то как ему удавалось оставаться незамеченным всё это время? Или же он так и следовал за мной, всегда на пару шагов позади, а я была настолько уверена в его смерти, что ни разу не подумала обернуться?

Оливия опустила поднос с кофе и бисквитами на стол передо мной.

— Мне нужно идти; ещё пару домов надо успеть убрать через дорогу. Вы не против, если я вас тут одну оставлю?

— Нет, конечно, — улыбнулась я. — И спасибо вам огромное за кофе.

— Не стоит благодарности, мисс. Он так обрадуется, когда увидит вас. Только о вас и говорит всегда. И о вашем сыне, конечно же.

Домработница тепло мне улыбнулась на прощанье и ушла, закрыв за собой дверь. Я отпила немного крепкого, чуть горьковатого кофе и, не в силах спокойно усидеть на месте, отправилась обследовать дом.

Это был самый что ни на есть обычный двухэтажный, типично американский дом — почти идентичная копия стоящих по соседству с ним. Обстановка внутри была настолько безлико-стерильной, в отличие от его бывшей виллы в Берлине, что я всерьёз усомнилась, что здесь действительно жил Эрнст, а особенно после того, как я не нашла ни одной пепельницы ни в одной из комнат.

Я прошла через светлую, такую же стерильно-безыскусную кухню, вернулась в гостиную, проводя рукой по мебели; остановилась, чтобы рассмотреть книги на полках — в основном немецкую классику, несколько книг по истории, пару словарей и даже американскую юридическую энциклопедию. Одна из дверей на первом этаже была закрыта на ключ (его рабочий кабинет, как я поняла), я и остановилась в нерешительности у ступеней, ведущих наверх. Помявшись немного у лестницы, покрытой мягким серым ковролином, я сделала первый шаг наверх и вскоре оказалась стоящей перед дверью спальни, как я догадалась. Немного помедлив, я всё же повернула ручку и вошла внутрь.

Спартанский, на удивление безыскусный вид комнаты меня немного удивил, учитывая, насколько Эрнст всегда любил красивую обстановку. Спальня была совсем простой, выкрашенной чуть ли не в казарменно-серый цвет, с обычной одноместной кроватью посредине, аккуратно укрытой таким же простым, серым одеялом, с парой подушек в изголовье. Из остальной мебели в комнате был только ночной столик рядом с кроватью, на котором стоял будильник, незамысловатая лампа, моя фотография — та самая, что я послала ему в Нюрнберг, на которой я кормила нашего сына, — и какая-то книга рядом с ней; вот насколько простой оказалась его спальня. Я приблизилась к встроенному шкафу у противоположной стены, немного краснея при мысли о том, что я собиралась вот так сунуть свой нос в чужую жизнь, но всё же не удержалась и открыла двери.

Не знаю даже, чего я ожидала там найти, но содержимое шкафа оказалось таким же незатейливым, как и всё в доме: несколько тёмных костюмов, несколько белых рубашек, пара свитеров, кардиганов; галстуки, обувь и пара шляп. Я протянула руку к одному из костюмов, слегка погладив шерстяную ткань, и поднесла рукав к носу, надеясь поймать знакомый отголосок сигаретного дыма, который всегда оставался на его униформе, как бы хорошо его горничная её не отчищала. Этот костюм пах шерстью и едва заметно одеколоном, и больше ничем. Я сдвинула брови, снова усомнившись в том, что дом и вправду принадлежал моему Эрнсту. Он жить не мог без своих сигарет, и первым делом выкурил бы одну, едва оказавшись на свободе. Но ничего другого, как ждать, мне не оставалось, и я, вздохнув, направилась обратно вниз.

Эпилог

Говорят, время — относительное понятие. Когда ты хочешь остановить мгновение, драгоценные минуты проскальзывают сквозь пальцы, как песок; когда же ты ждёшь чего-то и желаешь ускорить наступление заветного события, время будет безжалостно тянуться, издеваясь над твоей беспомощностью. Я не могла больше смотреть на часы на стене, чьи стрелки двигались как казалось с нарочитой нерасторопностью. У меня уже начало сводить запястья от нервно сцепленных на коленях рук, и занемели пальцы от бесконечного постукивания носком туфли по ковру. Время здесь будто и вовсе остановилось, как в той сюрреалистичной сказке, где девочка провалилась в кроличью нору, и вечер, казалось, никогда не наступит. И вот наконец я услышала характерный шорох гравия под колёсами подъезжающей машины, и звук заглушаемого мотора.

Я сидела не шевелясь, и пока не видела вошедшего человека, который открыл дверь своим ключом и бросил связку на столик для почты в прихожей. Я замерла, прислушиваясь к шуршанию бумаги, пока он просматривал почту, что Оливия разложила для него перед уходом; но, когда ожидание превратилось в невыносимую пытку, я вскочила на ноги, в своей нервной неловкости задев коленом кофейный столик. Чашка с недопитым кофе и кувшинчик для сливок протестующе звякнули на серебряном подносе, и я снова замерла, вместе с незнакомцем в холле.

Неслушающимися руками расправив платье, я двинулась к коридору, различая теперь и его приближающиеся шаги. Мы едва не столкнулись на углу, он и я, и сердце моё остановилось в груди на секунду, пока я пыталась заставить себя поверить моим застланным слезами глазам, что стояла я в каких-то сантиметрах от моего Эрнста, живого и самого что ни на есть настоящего. А затем он ухмыльнулся мне, той характерной ухмылкой из прошлой жизни, которую я почти забыла, и стиснул меня в объятиях с такой нечеловеческой силой, что я смеялась, задыхаясь от счастья и ощущения таких родных рук.

Мы ни слова друг другу не сказали; он просто взял моё лицо в ладони, долго смотрел мне в глаза, а потом поцеловал, жадно и с силой, как я и ожидала от него после стольких лет, проведённых в разлуке. Я и сама вцепилась в него, не в силах отпустить ни на секунду, и несколько минут мы так и провели в прихожей, ненасытно целуя друг друга, пока он не поднял меня на руки и не отнёс наверх.

Мы сразу же смяли аккуратно застеленное покрывало, как только упали поверх кровати, я — смеясь и стараясь не задохнуться под весом его тела. Он снова вернул себе свою прежнюю форму, превратившись из уставшего, измученного узника в того устрашающего лидера австрийских СС, каким я его впервые встретила.

Времени на то, чтобы раздеть меня или сбросить свою одежду он решил не тратить, скинув только тесный пиджак, и меньше чем через минуту мы занимались любовью, будто завтра никогда уже не наступит. Обнимая его ногами и растворяясь в его поцелуях, я всё в тот момент для себя решила: что никогда больше его не оставлю, что останусь с ним до самого конца, как его любовница или вашингтонская жена — до статуса мне дела, откровенно говоря, никакого больше не было. Он наконец оторвался от моих губ и долго и серьёзно смотрел на меня, прежде чем заявить тоном, не терпящим возражений:

— Никогда тебя не отпущу, слышишь? Никогда. Запру тебя здесь, если придётся, к кровати привяжу, но никогда больше не отпущу тебя, ни на секунду.