– Я просто пытаюсь тебе помочь.

– Но мне не нужна твоя помощь, – говорю я, и становится тихо. Болезненно тихо. – Может быть, нам будет лучше какое-то время не звонить друг другу.

Минг смотрит на меня. Ее подбородок дрожит, а по щекам текут слезы. Крупные и медленные. Я смотрю в них, как в зеркало. Она обижена. И разочарована. И злится. Ее взгляд говорит о том, что больше всего в эту минуту она хотела бы сказать мне все, что обо мне думает. И мне почти хочется, чтобы она это сделала. Мне хочется, чтобы она, наконец, накричала на меня.

Но она этого не делает.

Она проявляет чуткость. И отключается.

Пятница, 31 марта

Луиза

Прошлая ночь была похожа на перетягивание каната между моими угрызениями совести и снотворным. В какой-то момент таблетки победили.

В последний раз я посмотрела на часы в 3:08. В следующий раз уже в 5:46. Это были беспокойные часы, полные обрывков сновидений, невнятных и далеких. И все же они подошли достаточно близко, чтобы оставить после себя чувство тоски.

Я проснулась, потому что захотела в туалет, и пошла в ванную, сопровождаемая тем смутным страхом, который постоянно испытывала в темноте со дня смерти брата. Мне нужно включить свет, иначе я не доверяю самой себе, словно я маленький ребенок. Когда мир настолько черен, что уже ничего не видно, моя голова наполняется образами. В основном теми, которые мне не нужны. Как будто мой усталый разум не может их оттолкнуть. Но, когда свет включен, все в порядке.

Вернувшись в свою комнату, я снова легла в постель и заснула. Совсем не глубоко. Как будто я погрузилась в сон ровно настолько, чтобы лишь оторваться от поверхности реальности.

Я сидела в тусклом, голубоватом лунном свете у небольшого пруда, и его поверхность казалась гладкой, как полотно. Луг и воздух пропитались росой. Сначала я различала только очертания, а потом передо мной встал он: олень с черными глазами и внушительными рогами. Его взгляд был похож на мой. Скептичный и странный. Больше я ничего не могу вспомнить.

Проснулась я подавленной и угнетенной. Я сидела в своей постели с ощущением пустоты в груди и непреложной уверенностью, что мой брат никогда не вернется. Что он ушел. Навсегда.

Эта мысль была настолько тяжелой и невыносимой, что полностью заполнила меня. Не знаю, как долго я так просидела, но это заняло определенное время. В какой-то момент я встала и приняла душ. В ванной все было белым, светлым и невинным. Как будто мой брат не выпрыгнул из этого самого окна. Как будто это неправда, и он рядом.

Отрицание – ошеломляющее чувство. Оно обволакивает тебя защитным слоем. А правда врезается в него. Снова и снова. Но в какой-то момент она проникнет сквозь этот слой. И, когда она это сделает, все рухнет.


Я бью боксерскую грушу. Один раз, второй, до тех пор, пока мои руки не начинают гореть. Но даже тогда я не останавливаюсь и продолжаю молотить по мешку, напрягая каждый мускул. Пот струится мне в глаза, в боку саднит, и я чувствую только боль. Такую приятную, физическую. Такую преходящую. Она прекратится, когда я остановлюсь. Но я пока не могу остановиться. Моей душе все еще нужен перерыв.

Фоном играет музыка, но я не особенно вслушиваюсь. Она гремит во мне, басы вибрируют в костях. Слезы смешиваются с потом, голова горячая и все пульсирует, но я не перестаю молотить боксерскую грушу. Меня не волнует, правильно ли я двигаюсь, мне просто хочется избавиться от гнева. От гнева и всего остального, чего мне не хочется чувствовать. Я выбиваю это из себя. В песок. До тех пор, пока не истекают девяносто минут.


Сегодня был не лучший день. Я – сплошная смесь грусти и гнева и бесконечно одинока. В школе было скучно, обед был скудным, а послеобеденные занятия казались бесконечными. Я думала, бокс поможет. И он помог. Пока я истязала мешок с песком, все было в порядке. Голова освободилась. Это в боксе мне нравится больше всего. Мысли уходят, я перестаю размышлять и только реагирую на то, что чувствует мое тело, борясь до изнеможения. После бокса я успокаиваюсь. Как будто с последним ударом я запираю все внутри себя. В прошлый раз это состояние длилось несколько часов, но не в этот раз.

Я стою на трамвайной остановке и жду. Без наушников. Их я забыла. Так что слушаю город, а не музыку. Воздух еще прохладный, но уже немного похоже на весну. Я думаю о своем сне. Первом сне за долгое время. Он пришел посреди ночи. После похода в туалет. Я еще раздумывала, не принять ли вторую таблетку, но потом отказалась от этой идеи. Как будто одна – это хорошо, а две – слишком много. Меня это устраивает. Иногда я сама себя не понимаю. Я думаю о Минг и о том, что ей наговорила. Нельзя причинять людям боль. Что бы ни произошло.

Подходит трамвай, но это не мой. Он несет с собой порыв ветра, и земля под ногами вибрирует. Люди входят и выходят, потом он снова уезжает. Я смотрю в небо. Оно почти такое же синее, как и во сне. Оттенок между днем и ночью. Как начало. Или конец.

В кармане куртки гудит телефон. Я вытаскиваю его и смотрю на дисплей. Номер мне не знаком. Мгновение я колеблюсь, но потом отвечаю.

– Алло?

– Привет, Луиза, это доктор Фалькштейн.

Этого еще не хватало.

– Я хотел спросить, как ты смотришь на то, чтобы наверстать упущенное в прошлый раз сегодня?

Я не отвечаю.

– Луиза? Ты еще там?

– Да, – отвечаю я.

– Через полчаса успеешь?

– Это… так неожиданно.

– А у тебя другая встреча? – спрашивает он.

– Нет, но…

– Отлично, – перебивает он, – значит, увидимся?

Я только киваю. И, словно увидев это, он добавляет:

– Очень хорошо, рад, что мы договорились.

Потом он вешает трубку. И подъезжает мой трамвай.

Луиза

– Ты злишься на своего брата? – спрашивает доктор Фалькштейн.

– Нет, – отвечаю я.

– Что, правда совсем не сердишься?

– Нет, – говорю я снова. Мой голос звучит раздраженно.

Доктор Фалькштейн изучает меня, но его взгляд не выдает его мыслей. Меня они и не интересуют. Пусть думает, что хочет.

Я смотрю мимо доктора Фалькштейна на темную картину, висящую у него за спиной. Олень стоит на поляне. У него печальный и успокаивающий вид.

– Тебе нравится олень, да? Ты всегда смотришь на него, когда здесь.

Я не отвечаю.

– Олени – особенные животные, – говорит доктор Фалькштейн. – Они возникают в самых разных культурах. Как символ божественности и нового начала.

– Знаю, – говорю я, не глядя на него.

– Ты это знаешь?

Я киваю.

– А ты знаешь почему? – спрашивает он.

– Потому что его рога вырастают вновь и вновь. – Теперь я смотрю на него. – Он сбрасывает их, но они появляются снова.

Доктор Фалькштейн одобрительно кивает.

– Ты интересуешься мифологией?

– Не особенно, – говорю я и снова отворачиваюсь.

Я думаю об инсталляции Бойса и Гарри Поттере. И о крови на камнях. И о пустых глазах моего брата. Ярко-голубых и мертвых. Я думаю о своем сне прошлой ночью и телефонном разговоре с Минг, и о том, как ей было больно незадолго до того, как она повесила трубку.

– Могу я спросить, какой формой биполярного расстройства страдал твой брат? – спрашивает доктор Фалькштейн.

Какой дерьмово-идиотский вопрос. Он ведь уже спрашивал. Я изучаю его взглядом. Не двигаясь. Словно кукла с бьющимся сердцем.

– Кто-нибудь объяснял тебе различия? – спрашивает он, но я не реагирую. – Существуют различные проявления биполярного расстройства.

«Какой идиот».

– Различают биполярное расстройство первого типа, биполярное расстройство второго типа, циклотимию, «быструю» цикличность и смешанные формы. – Короткая пауза. Опытный взгляд. – Ты знаешь, чем был Кристофер?

– Да, – говорю я, – моим братом.

Тишина. Доктор Фалькштейн выпрямляется. Ему неловко, и он откашливается:

– Я имел в виду, что…

– Я знаю, что вы имели в виду. Но сказали другое.

Он хмурится, а потом кивает.

– Ты права. С моей стороны это было некорректно. Конечно, твой брат – гораздо больше, чем его болезнь. – Он делает паузу и смотрит прямо на меня. – Мне очень жаль.

– Моему брату поставили диагноз биполярное расстройство второго типа с длительной тяжелой депрессией и умеренно продолжительной гипоманией, – говорю я, не задумываясь. Не успев по-настоящему принять решение.

Доктор Фалькштейн складывает руки у себя на коленях, как будто молится, и затем спрашивает:

– Есть ли другие случаи психических расстройств в вашей семье?

– А что? – спрашиваю я, скрестив руки на груди. – Считаете, одного недостаточно?

– Люди, у которых диагностируют биполярное расстройство, в основном генетически предрасположены к этому, – игнорирует он мое высказывание. – Почти всегда имеется семейный анамнез психических расстройств. К сожалению, об этом зачастую не говорят.

«Об этом».

Дед со стороны отца покончил жизнь самоубийством. По крайней мере, так говорит мой отец. Бабушка утверждает, что это был несчастный случай. Мне неизвестно, что из этого правда. А еще я не знаю, почему мы не говорим об этом: то ли потому, что никто из нас не хочет знать правду, то ли потому, что никто из нас ее не знает. Я не в курсе, оставил ли мой дедушка предсмертную записку и было ли у него психическое расстройство, но знаю, что он утонул в ванне в обычное воскресенье. Вот так.

Моему отцу тогда было двенадцать лет. Моей тете – четырнадцать. Она как-то сказала, что раньше он уже пробовал это сделать. «Если кто-то действительно хочет умереть, – сказала она, – его невозможно остановить».

Жаль, что я не смогла остановить моего брата. Жаль, что меня не хватило. Я всегда старалась подбодрить его, чтобы он оставался счастливым и живым. Но в плохие периоды он просто смотрел сквозь меня, как через стекло. Я старалась быть тем, в чем он нуждался, быть всегда немного другой, но ему было недостаточно. Меня было недостаточно. Ни для него, ни для кого. Вечно вторая. Здоровый ребенок. «Он ничего не может с этим поделать, Луиза». Он никогда не мог. «Кристофер не это имел в виду. Тебе следует понимать». Мне всегда приходилось понимать. Все, что он делал. Мой брат не совершал ошибок, он был болен. И этот факт окружал его как щит непостоянства и инерции. Я всегда находилась в его тени. Это было правильно. И в то же время я ненавидела его. А теперь тени нет. И я уже не знаю, куда мне деваться.