– Она проходит терапию у доктора Фалькштейна, – говорю я.

– Здесь, в нашем доме?

– Здесь, в нашем доме. – Пауза. – Так мы и познакомились. В коридоре.

– Я думал, вы знакомы со школы, – сказал Артур.

– Мы учились в одной школе, – говорю я, – но там мы никогда не разговаривали. – Я делаю глубокий вдох и вытягиваю шею так, что она, наконец, хрустит. – Мы с ее братом были в одной параллели. В старших классах у нас было несколько общих предметов.

– Ты знал ее брата?

Я киваю.

– Не очень хорошо. Но да, Кристофера я знал.

И снова тишина. Только его и мое дыхание, рядом в ванной – Джулия, и над нами – люди.

– Ладно, – говорит Артур. – Но если ты знал про все, что случилось с ее братом и как ей плохо, что она переживает и все такое, то почему, черт возьми, допустил, чтобы мы смотрели такой сериал? – Артур непонимающе качает головой. – Я хочу сказать, что было ведь совершенно ясно, как она отреагирует.

– Откуда мне знать, о чем этот дурацкий сериал? – спрашиваю я.

– А разве ты не знал?

– Нет, откуда?

– Ну, если сериал называется «Мертвые девушки не лгут», это, как минимум, не предполагает радостного сюжета, как считаешь?

– Сериал называется «Мертвые девушки не лгут»? – раздраженно спрашиваю я.

– Да, – отвечает Артур.

– Тогда огромная благодарность тебе за то, что вначале ты назвал его «13 причин почему».

– Я так сказал? – хмурится он.

– Да, сказал.

– О.

Я издаю неодобрительный звук.

– Не то чтобы я придумал это название, – говорит Артур. – Сериал называется так в оригинале.

– Теперь мне это уже известно.

На какое-то мгновение мы умолкаем.

– И что теперь? – спрашивает Артур.

– И теперь ничего, – отвечаю я. – Теперь ты об этом знаешь.

Пауза.

– Могу я что-нибудь сделать? – снова спрашивает он.

Я уже собираюсь сказать нет, когда понимаю, что он действительно может кое-что сделать. И для этого ему даже не нужно будет напрягаться.

– Можешь, – говорю я. – Просто будь таким, как всегда. Это делает людей счастливыми.

Луиза

Сейчас 21:12, а мамы все еще нет дома. Я сижу за накрытым кухонным столом и наблюдаю, как секундная стрелка больших часов наворачивает свои круги. Время не стоит на месте только потому, что так делаем мы. Может быть, поэтому говорят «Жизнь продолжается».

Я приготовила запеканку из макарон. Ровно в семь она была готова. Теперь она остыла. И мне все равно. Я ходила за покупками, потому что холодильник был пуст. Так же пуст, как и я. А еще потому, что уже не могла находиться в квартире. Я приняла душ, потом немного посмотрела телевизор. Затем подумала о том, чтобы позвонить Минг, но не стала этого делать. И тогда я вышла из дома. Отправилась в REWE[8], сделав небольшой крюк, как всегда. До светофора, потом к магазину косметики и налево. Я просто не могу ступить на каменные плиты, на которых лежал Кристофер. Это было бы подобно прогулке по его могиле. Я не была там с тех пор, как его похоронили. На его могиле, имею в виду. Не могу и все.

В REWE дышать стало легче. Мои наушники приказали миру оставить меня в покое – он так и сделал. А потом я готовила. Пахло томатным соусом, плавленым сыром и базиликом. Похоже на то, как пахло у Джейкоба. Только здесь не хватало жизни. По-настоящему хорошая еда – это не только правильные ингредиенты.

Теперь же этот запах выдохся, и в кухне пахнет остывшей запеканкой. Не знаю, что хуже: то, что мама не пришла, или то, что я знала, что она не придет. По крайней мере, в семь. Вовремя. Она никогда не приходит вовремя. Я провожу вилкой по подставке для посуды, гадая, зачем вообще готовила. Зная, что она либо опоздает, либо вовсе не появится. Тем не менее я ходила по магазинам, готовила еду, накрывала на стол и складывала салфетки. Я – живое доказательство того, что грань между принятием желаемого за действительное и надеждой довольно тонка.

21:19. Какой смысл продолжать сидеть здесь и ждать ее? И зачем я зря трачу свое время, зная, что его не вернешь? Что оно растворяется в незначительности, если вы не придаете ему никакого значения.

С этой мыслью я встаю и иду в свою комнату. Подальше от часов и их секундной стрелки. А потом складываю несколько вещей в свой большой рюкзак. Трусы, брюки, три футболки, майка, два свитера, носки. И ноутбук, и зарядный кабель, и наушники. И школьные учебники, которые мне понадобятся в ближайшие дни. И свою подушку-обнимашку. Наконец, я иду в ванную за дезодорантом и зубной щеткой. Ее обязательно нужно взять с собой. Она слишком долго простояла в этом стакане одна.

На часах 21:38, когда я помещаю запеканку в холодильник и убираю одну из двух тарелок, ложку и вилку. Салфетку я выбрасываю в мусорное ведро. Она была произведена, потом куплена мной, сложена и теперь утилизирована. И никто ею не воспользовался.

Я сажусь за стол с листком бумаги и ручкой. Мое предложение только и ждет, чтобы его записали. Что-то вроде «Я ушла. И, не будь этого сообщения, ты бы этого даже не заметила». Но я этого не пишу. Потому что слишком занята тем, что стараюсь вытеснить из головы мысль, что мой брат, возможно, сидел именно здесь, когда писал мне свою прощальную записку. За несколько минут до того, как выпрыгнуть из окна. Я гадаю, сидел ли он на этом же самом стуле? И писал ли он свою последнюю фразу этой шариковой ручкой? Эта одна из его ручек. Одна из тех, что он всегда использовал для рисования.

Я смотрю на ручку, и мои глаза горят. Тупая боль тянется через все тело. На листок падает слеза. Бумага впитывает ее и выгибается. Мой брат никогда не вернется. Никогда больше.

Я слышу, как в замок вставляется и поворачивается ключ, и за этим звуком следует голос матери.

– Пчелка, – зовет она в темноте прихожей. – Пчелка, ты тут?

И спустя несколько секунд она появляется в дверном проеме. У нее в руках две большие коробки с пиццей, а под глазами – темные круги.

– Вот ты где, – говорит она, но я ничего не отвечаю. – Я принесла нам поесть, – она слегка приподнимает коробки. Как будто до этого их не было видно. – Гавайская пицца, – с улыбкой добавляет она, – ты же ее больше всего любишь.

Она ставит коробки на стол. Рядом с тарелкой и салфеткой. Ключи от дома она держит в руке, как будто собиралась сразу же уйти.

– На самом деле не очень, – говорю я. – Мне нравится с салями.

Мама просто стоит и смотрит на меня. Выражение ее лица говорит «Черт возьми, это не та пицца», но она не произносит этого.

– В следующий раз я учту, – тихо говорит она.

«В следующий раз».

– Я приготовила нам еду. Макаронную запеканку. Она была готова в семь, но теперь уже остыла.

– Ты готовила для нас? – Я киваю. – Как мило с твоей стороны.

– Ты сказала, что придешь в семь, – говорю я.

– Послушай, Пчелка, ты же знаешь, как это бывает. Иногда приходится немного задержаться.

– Немного? – спрашиваю я. – Сейчас без пятнадцати десять.

– Да, хорошо, – сердится она, – без пятнадцати десять. Я опоздала. Теперь ты довольна?

– Довольна ли я? Я сидела здесь три часа и ждала тебя.

– У меня есть работа. Я должна платить за нашу жизнь, платить за квартиру, на мне ответственность.

– Да, – отвечаю я, – за меня.

– Так оно и есть, – раздраженно говорит она, снимая пальто и вешая его на спинку стула. – Я должна заботиться о том, чтобы тебе всего хватало. И для этого мне нужно работать.

Больше всего мне хочется сказать ей, что мне не хватает всего на свете, но я этого не делаю. Понятия не имею почему.

Она садится за стол напротив меня. Ее взгляд падает на сложенную перед ней салфетку. Потом на мой рюкзак.

– Для чего тебе рюкзак? – спрашивает она. Но я не отвечаю. – Луиза, я задала тебе вопрос.

– Знаю, – говорю я, – но сейчас мне нечего тебе сказать.

– Прекрати, – говорит она.

– Прекратить что? – спрашиваю я.

Стол стоит между нами, как стена. Пахнет пиццей. Я голодна.

– Прекрати это показное подростковое упрямство. Это действительно последнее, что мне сейчас нужно. – Она делает паузу. – Кроме того, это совсем не твое.

– Ты даже не представляешь, что вообще мое, – говорю я. – Ты даже не знаешь, какую пиццу я люблю.

– Черт возьми, Луиза, да хватит уже об этой дурацкой пицце! Я устала, я перепутала, ясно? Боже мой, – она придвигает верхнюю коробку ближе к себе, открывает ее и вынимает кусок. – Это просто еда, – говорит она и откусывает.

– Нет, не просто, – поправляю я. – Это любимая пицца Кристофера.

Она перестает жевать. Слышно только тиканье секундной стрелки. Затем мама откладывает кусок пиццы, как будто он сразу стал невкусным.

– Ты сказала, что придешь в семь, – снова говорю я.

– Боже, ты сводишь меня с ума, – она берет сложенную салфетку, вытирает ею руки и бросает на стол. – Мне пришлось задержаться. На моей работе выбирать не приходится.

Она смотрит на меня. А я смотрю на нее. И она мне абсолютно чужая. Словно устаревшая версия кого-то, кого я когда-то знала.

– Вчерашнюю ночь я провела у парня, – невпопад говорю я.

– У какого парня? – хмурится она.

– Ты его не знаешь.

Тишина.

– Только для того, чтобы я правильно поняла, – произносит она спустя несколько секунд. – Ты провела ночь у парня, но не с ним. Правильно?

Я игнорирую ее вопрос и вместо этого говорю:

– В последнее время я часто бываю с ним. Мне нравится там находиться.

– Где это там, скажи на милость? – спрашивает она.

– Во всяком случае, не здесь, – отвечаю я. Она делает глубокий вдох и снова выдыхает. – Я поссорилась с Минг. А еще начала заниматься боксом.

– Что?

– Ты не имеешь ни малейшего понятия ни обо мне, ни о моей жизни. В последний раз мы разговаривали друг с другом в день моего рождения. Хотя это тоже был ненастоящий разговор.

Она избегает моего взгляда, снова хватается за салфетку и крепко впивается в нее своими пальцами.