– А вы вообще в курсе, что ваш диван жутко неудобный?

Его взгляд – смесь удивления и веселья.

– Нет, – отвечает он, – я этого не знал.

– Нет, он, конечно, красивый, – говорю я, – то есть, я имею в виду, он сочетается со всем остальным… – Он выдавливает из себя улыбку. – Но ведь он твердый как камень. – Доктор Фалькштейн просто смотрит на меня. – Не очень-то приятно целый час сидеть на такой твердокаменной штуковине.

– Я полностью с тобой согласен, – говорит он, делая какую-то пометку в блокноте. Хотелось бы мне знать, что он там пишет, но я не спрашиваю. Наверное, что-нибудь про мою наглость. Он что-то подчеркивает, а потом снова поднимает взгляд на меня.

– Хорошо, Луиза, – он откладывает ручку. – Как прошла твоя неделя?

В первый момент мне хочется сказать ему в ответ что-нибудь глупое и саркастичное, но я не делаю этого. Вместо этого говорю:

– Довольно разнообразно.

Это ненадолго сбивает его с толку. Он, наверное, тоже ожидал какого-то дурацкого ответа.

– Хочешь рассказать мне об этом?

Я киваю. А потом рассказываю ему о ссоре с Минг. И из-за чего мы поссорились. И что мне ее не хватает. А потом я рассказываю ему о сериале. Что я не понимаю, как можно убить себя. И как иногда злюсь на брата за то, что он это сделал. И как невероятно по нему скучаю. Я говорю без точек и запятых. Как будто плотину прорвало, и водные массы вышли из-под контроля. Я рассказываю доктору Фалькштейну о своей матери. Что ее нет со мной. Что ее отчего-то никогда и не было со мной на самом деле. Она никогда не была со мной так, как с Кристофером. Я говорю ему, что раньше не замечала этого, потому что мой брат был светом, а я тенью. Здоровый ребенок, который не может жаловаться, потому что он, в конце концов, не болен. Я рассказываю ему о неправильной пицце и об оправданиях матери. И плачу, хотя и не хочу этого.

– Иногда я спрашиваю себя, хочет ли она, в глубине души, чтобы умерла я, а не мой брат… мой замечательный, мой гениальный брат, – пренебрежительно говорю я. И действительно так думаю, но в то же время мне очень жаль.

– Я думаю, такие мысли вполне естественны, – заявляет доктор Фалькштейн. – Вполне понятно, если ты задаешь себе такие вопросы.

– Но я не хочу задавать себе такие вопросы.

– Наш мозг мало заботится о том, чего мы хотим, – говорит он. – По крайней мере, у меня так.

– У меня тоже, – говорю я, и доктор Фалькштейн улыбается.

– Что случилось потом? – спрашивает он.

– Я ушла.

– Вы разговаривали об этом?

– Мы созванивались. Но не разговаривали.

– Вы виделись после этого?

– Нет. Я не была с тех пор дома.

Я жду ответной реакции. Того, что он скажет мне, что так не пойдет, что моя мать наверняка вне себя от беспокойства, что, в конце концов, я еще несовершеннолетняя и должна с ней поговорить. Вместо этого он спрашивает:

– И где же ты тогда была?

Мгновение я колеблюсь.

– У одного друга.

– У друга? Или у бойфренда? – спрашивает он.

– У друга, – говорю я. – Мы не вместе.

– Но вы близки…

Я киваю.

– Могу я спросить, насколько близки?

– Мы не спим друг с другом, если вы это имеете в виду.

– Я не это имел в виду, – говорит он. – Кроме того, физическая близость не обязательно является признаком близости истинной. – Пауза. – Хотя на самом деле должно быть именно так. – Он качает головой и вздыхает. – Ты удивишься, сколько у меня пациентов, которым легче с кем-то переспать, чем открыться кому-нибудь по-настоящему. – Он смотрит на меня. – Я сформулирую свой вопрос по-другому. Ты можешь поговорить с этим другом? Иными словами, ты доверяешь ему?

– Да, доверяю, – киваю я.

– Хорошо, – говорит он. – Это самое главное.

А потом время выходит. И я испытываю облегчение. Но в первый раз не из-за того, что наконец-то ухожу отсюда, а потому, что разговор с ним мне помог. Возможно, Минг была права. Может быть, иногда действительно нужно поговорить с кем-то, кто тебе не особенно близок.

Луиза

Я стою на лестничной площадке и заношу в телефон дополнительную встречу с доктором Фалькштейном. Пятница, 14:30. Напоминание: за час до события.

Никогда бы не подумала, что расстроюсь из-за того, что в течение двух недель не буду посещать сеансы терапии. Наоборот. Еще совсем недавно это стало бы поводом для праздника. Теперь же я почти жалею об этом.

Я и не думала, что доктор Фалькштейн может уехать. Потому что сама никогда не уезжаю. Я всегда здесь. Он отправляется в путешествие со своей семьей. Они летят на Майорку, сказал он. В отель на берегу моря. Мне представляется, что у него двое детей. Мальчик и девочка. Они еще маленькие. А он из тех отцов, что строят с детьми замки из песка и целыми днями барахтаются в воде. А может, даже из тех, что читают своим детям по вечерам книги. Хороший отец. Не то что у меня.

Думаю, после смерти Кристофера он поставил на нас крест. Тот факт, что его сын был психически болен, на каком-то эмоциональном уровне заставлял его оставаться частью нашей жизни. Теперь Кристофер мертв, и он свободен. Послезавтра мой отец и Флегмарион улетают в Индию на четыре недели. Она собирается медитировать, а он хочет отдохнуть. Интересно, от чего.

Я сохраняю запись о встрече. И в тот момент, когда собираюсь спрятать телефон, приходит новое письмо.

Отправитель: futureme.org.

Futureme.org

Кому: [email protected]

Раны с напоминанием


Дорогая Лиз.

Помнишь, как мы были маленькими и танцевали? Ты и я в хозяйственных перчатках? Я часто думал об этом. Или о том, как я читал тебе раньше по вечерам. Помнишь? Задолго до Гарри Поттера. Когда ты была еще маленькой. Я ложился к тебе в постель, и ты смотрела на меня своими чернильными глазами, а потом я читал. Твои веки становились все тяжелее и тяжелее и в какой-то момент закрывались. У тебя была такая короткая розовая ночная сорочка. Когда ты надевала ее, то была похожа на куклу. По-моему, это было самое умиротворяющее зрелище в моей жизни: как ты сладко спишь в этой коротенькой ночной рубашке. Иногда я оставался с тобой ненадолго и наблюдал, как ты спишь. Тогда ты была рядом со мной и в то же время бесконечно далеко.

Мне здесь особо нечем заняться, поэтому я подолгу сижу на пристани и думаю. И тогда мне вспоминаются многие вещи, о которых я, казалось, забыл. Я научил тебя плавать. Помнишь? Тебе тогда, наверное, было четыре. И ты научилась очень быстро. А потом ты сказала, что хочешь быть золотой рыбкой. Всегда в воде. Помнишь? Я сказал тебе тогда, что ты, скорее всего, будешь жить в склянке, что стоит на пианино, и сможешь плавать только по кругу, а ты ответила: «А ты будешь в этой склянке со мной?» Я до сих пор помню, как расплакался. Уже тогда. И даже сейчас я плачу, стоит мне об этом подумать. Ты именно такая, Лиз. Ты вся в этой фразе. Ты влезла бы в эту склянку со мной, не задумываясь.

Так вот, о твоем задании. Возможно, ты уже выполнила его, а если нет, то с этого момента у тебя есть на это неделя. Речь идет о татуировке. Две рыбки. Ты и я. Думаю, на твоей коже нам будем гораздо лучше, чем в той склянке.

Я знаю, ты боишься, что будет больно, но ты ведь даже привыкла уже к совсем другой боли. Гораздо более глубоким порезам, гораздо более крупным ранам. Самая громадная из них – я.

Не буду лгать тебе, Лиз, будет больно, но это другая боль. Эта боль проходит быстрее. И, как только она пройдет, ты больше не будешь думать о ней. И о ране. Останутся лишь две рыбки в стиле таксы Пикассо. Ты и я. Мне кажется, это прекрасная идея.

Ты очень скоро услышишь обо мне, Лиз. Береги себя.

Твой Кристофер.Джейкоб

Раздается звонок в дверь, и я иду открывать.

– У тебя есть время? – спрашивает Луиза.

– Да, – отвечаю я.

– Очень хорошо. Тогда пойдем.

Она словно изменилась. Стала бодрее, даже какой-то взбудораженной.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Да. У меня все хорошо.

Ее голос тверд и честен, поэтому я надеваю ботинки, снимаю куртку с крючка и кладу ключ в карман.

Пока мы спускаемся, наши шаги эхом отдаются в тишине, а когда выходим на улицу, воздух встречает нас приятной свежестью. Мы идем бок о бок, ничего не говоря. До площади Роткройцплац и далее вдоль по улице в сторону замка Нимфенбург. Несколько раз наши руки соприкасаются. Ее теплые, мои холодные. Мы идем к дому Луизы. Все это время мы не говорим ни слова.

Мне нравится, что с ней это получается. Большинство людей все болтают и болтают. Постоянно. Будто совсем не выносят тишины. Позднее мы стоим перед дверью Луизы, и она ищет свой ключ.

– Мне нужно быстренько кое-что забрать, – говорит она.

– Ладно, – отвечаю я.

– Это не займет много времени. Скоро вернусь.

Я усмехаюсь.

– И тогда ты расскажешь мне, что мы затеяли?

Она сует мне в руку свой смартфон и говорит:

– Пин-код 8297. Прочти последнее электронное письмо и узнаешь, что мы затеяли.

Луиза

Это больно. Чертовски больно. Будто сотни иголок впиваются в тебя одна за другой.

– Постарайся расслабиться, – говорит Даниэль.

«И как я должна расслабиться?»

– Подумай о чем-нибудь другом, – говорит он, и его игла снова впивается в кожу. И я стараюсь. Пытаюсь думать о чем-то другом. Обо всем, только не о боли. Но ничего не выходит. Я не могу думать ни о чем другом. Я – боль.

– Это не займет много времени… Скоро уже все.

Я закрываю глаза и дышу. Вдыхаю и выдыхаю. Снова и снова. Я сосредотачиваюсь на своих ребрах, на том, как они растягиваются. Но это больно. Это так больно.

Я хочу, чтобы все прекратилось, но это не прекращается.

– Большая рыбка готова, – произносит Даниэль. Кажется, он доволен.

Слезы бегут из моих глаз. Не знаю отчего. Из-за боли или оттого, что большая рыбка готова. Может быть, виной тому и то, и другое. Но, может быть, что-то совершенно иное. Я плачу беззвучно. А потом игла вонзается снова. Она проникает сквозь несколько слоев кожи. Она ранит.