Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе

Луиза

На часах еще не было и шести утра, когда я начала выбрасывать часть своей жизни в мешки для мусора, однако моя комната по-прежнему выглядит такой же заполненной, как и раньше. Как будто весь этот хлам на полках тайно размножается, едва я отвожу взгляд.

Я и не думала, что у меня так много вещей. Столько бесполезных пылесборников, которые не выполняют никакой цели. Большинство из них даже не вызывают у меня никаких ассоциаций. Я просто когда-то положила эти вещи на определенные места и больше никогда не перемещала. Потому что на самом деле они мне безразличны.

Исключение составляет моя коробка воспоминаний. Но это всего лишь горстка вещей, мелочи, за которые я цепляюсь. Остальное – лишь мусор, который я хранила.

Несколько часов назад мне было трудно все это выбросить: все-таки некоторые из этих вещей были подарками, и в детстве они казались мне прямо-таки замечательными. Но в какой-то момент все вдруг стало очень легко. Как будто сначала мне нужно было научиться. Как будто это вопрос техники.

Наступил вечер, и я сижу на полу. С пиццей с салями и бутылкой Spezi[9]. Большая полка пуста. Я разобрала свою одежду, настольные игры и книги, а затем упаковала все в мешки. Отдам в благотворительную организацию. Не думала, что смогу сделать так много всего за несколько часов. Особенно в одиночку. Руки устали, ноги болят от долгого стояния, к телу липнет пыль, вызывающая зуд на коже – остаток прошлого, который я чуть позже смою в душе, – но чувствую я себя хорошо. Словно стряхнула с себя какую-то лишнюю часть.

Я откусываю от пиццы и глотаю. Желудок урчит, ведь я очень голодна. Пицца вкусная, но не настолько, как та еда, которой меня кормил Джейкоб. К тому же молчать наедине с собой одиноко. А с ним было хорошо.

Делаю глоток Spezi и оглядываю свою комнату. Последние несколько лет оставили тени на стенах, отдаленно напоминающие отпечатки пальцев на полках. Если бы Кристофер был еще жив и находился в одной из своих гипоманиакальных фаз, то сидел бы сейчас рядом со мной, в совершенном возбуждении и отличном настроении, и сказал бы, что все оставляет свой след. Все. Что ничто не проходит мимо нас просто так. Что мы воспринимаем все, пусть даже и не осознаем этого. Что мы остаемся тем же количеством молекул даже после нашей смерти. Что мы становимся чем-то другим, но никуда не исчезаем. Он всегда много и быстро говорил. Иногда, казалось, совершенно бессвязно. Но всегда интересно. И это никогда не было скучно.

Хотелось бы, чтобы он был здесь. Со мной, на этом старом ковре, на котором мы играли вместе еще в детстве.

У меня был крутой старший брат.

Может быть, даже самый лучший.

Луиза

Мамы дома не было. Все выходные. Справедливости ради: она не знает, что я здесь. Остается вопрос, вернулась бы она домой, если бы знала, что я тут? Но этого мне не узнать никогда. Хотя в данный момент мне даже на руку, что ее нет. Мне не нужна ее помощь.

Мои кровать, шкаф и письменный стол стоят в центре комнаты. Передвигать все это одной было нелегко. Но я справилась. Мебель накрыта, и полимерная пленка, которую я тоже нашла в коробке, оставленной Кристофером, прилипает к моим босым ступням при каждом шаге.

На мне старый папин комбинезон, который я нашла в подвале и который, конечно, слишком велик для меня. Я слушаю музыку. В данный момент это «Blonde on Blonde» американской группы Nada Surf. Песня напоминает мне о моем брате. Ему она нравилась. Нет, она нравилась нам.

Несколько лет назад мы с Кристофером смотрели в кино «Любовную лихорадку» и потом неделями без конца крутили этот саундтрек. Я уже лет сто не включала эту песню. Слышать ее больно, но это самая приятная боль во всем мире.

Я до сих пор помню, что тогда мы, вообще-то, хотели посмотреть что-то другое, но уже не помню что. Билеты на показ в кинотеатре торгового центра были распроданы, и вот мы спонтанно изменили свои планы и отправились в «Музей световых игр». Был знойный вечер с темным сине-зеленым небом, какое бывает только в городе и только в середине лета. Зал в старом кинотеатре был почти пуст, и мы ели кокосовое пралине. Две упаковки. И ведерко попкорна. Он был сладким и на вкус напоминал масло.

Я окунаю малярный валик в краску и катаю его в ней, пока он не пропитается. Потом поднимаю его вверх, и отдельные капли стекают по стене, как белый дождь по оконному стеклу. Очень медленно. Я смотрю на них несколько секунд, потом двигаю валик вверх и вниз. Длинными полосами. Вверх – вниз, снова и снова. Краска проглатывает отдельные капли, и все становится белым. Чистая линия, рассекающая желто-серый цвет.

Я крашу не спеша. Телескопическая штанга делает меня такой высокой, что я добираюсь до самого верха. До самых углов. Как будто у меня руки длиной в полтора метра. Саундтрек подходит к концу и плей-лист начинается сначала. Песня номер один: «Someday» группы Los Lobos.

Иногда, слушая музыку, я не могу не верить в Бога. По крайней мере, до тех пор, пока не посмотрю новости. Кристофер как-то сказал: «То, что происходит, не имеет никакого отношения к Богу, Лиз. Все в мире рукотворно. Это наша свободная воля». А после мы часами обсуждали свободу воли и не лучше ли от нее просто избавиться. В то время мой брат не верил в Бога. В то время он был убежден, что мы лишь случайность. Случайность на маленькой планете, вращающейся вокруг Солнца. Мне всегда хотелось во что-то верить. Во что-то большее, чем мы. Но не знаю, верю я или нет.

Я снова опускаю малярный валик в краску. И в этот момент начинается «Lorraines Song» Терезы Андерсон. И я чувствую мурашки на своей коже. Как и всякий раз. Я стою в комнате с комком в горле и телескопической штангой в руках и закрашиваю прошлое. И вдруг мне кажется, что Кристофер здесь. Будто он стоит рядом со мной. Будто атмосфера изменилась.

Может быть, это музыка. Или память о нем. Или это то, во что мне так хочется верить. Это то, о чем мой брат написал мне, что он всегда будет со мной.

Я опускаю малярный валик и плачу. И впервые за долгое время это хорошие слезы. Слезы воспоминаний. Несущие странную смесь меланхолии и свободы. Они не вырываются из меня против воли, они тихо бегут по щекам в то время, как я улыбаюсь.

Джейкоб

Сегодня я снова был на тренировке. Я избивал мешок с песком так, словно он был моей трусостью. Но в схватке с боксерской грушей победить нельзя. По-моему, с трусостью дело обстоит так же.

Я спускаюсь в метро. Здесь довольно многолюдно, а взгляды большинства людей угрюмые и раздраженные. В этом я от них не отличаюсь. Мобильник в моем кармане вибрирует, и я неловко вытаскиваю его. На дисплее высвечивается надпись: «одно новое сообщение». Оно от Луизы.

Луиза Кениг: Я только что думала о тебе. Надеюсь, у тебя все в порядке.

Я чувствую, как кончики пальцев немеют. Знаю, что хочу написать ей, но мне не хочется это писать. Но потом я преодолеваю свою трусость. Или гордость. Не знаю.

Джейкоб Беккер: Я в метро. Следующая станция – твоя. Я мог бы выйти.

Биение моего сердца ускоряется, а поезд метро замедляет свое движение. Я разглядываю коричнево-бежевые полосатые стены – очередную безвкусицу родом из семидесятых годов – и напряженно жду ответа Луизы. Сердце бешено стучит. И тут я вижу, что она что-то пишет. Поезд останавливается. И как раз в тот момент, когда двери открываются, приходит сообщение Луизы.

Луиза Кениг: Мне бы очень хотелось увидеть тебя.

Я выхожу из вагона с широкой улыбкой на лице, и шаги, которые ведут меня наверх, становятся широкими. Я иду к выходу на Лазаретштрассе, и все, что только что было плохого, вдруг исчезает. Мое настроение внезапно улучшается. Меня будто включили, как лампочку. Как будто до этого я весь день проходил на автопилоте.

Я взбегаю по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и вижу ее дом. Рядом, за деревьями, замечаю фонтан. Не могу себе представить, что это действительно случилось здесь. Что Кристофер лежал прямо там, на земле. Луиза видела его таким. Мне больно за нее. И в тот момент я понимаю, что питать к кому-то слабость – не значит быть слабым. Это в порядке вещей.

Луиза

Я хожу взад-вперед мимо мешков с мусором, которые выстроились в ряд вдоль стены рядом с гардеробной, и, несмотря на то, что ждала этого, вздрагиваю, когда звонят в дверь.

– Да? – говорю я, нажимая на кнопку домофона.

– Это я.

– Четвертый этаж.

Я слышу жужжание входной двери дома и то, как мгновение спустя она открывается. В этот момент мне приходит в голову, что у меня дома почти нет никакой еды, потому что я не знала, что он придет. Откуда мне было знать?

Мои ладони влажнеют. Я стою в дверях квартиры, ухватившись за дверную ручку. Мигает энергосберегающая лампа. Я нервничаю и не знаю почему, ведь мы, в конце концов, видимся не первый раз. Но это первый раз, когда он приходит ко мне. В эту квартиру, которая больше не является домом.

Со дня смерти Кристофера сюда не приходил никто. Только мама и я. И двое полицейских, которые тогда проинформировали нас об «инциденте». Так они это называли. Инцидент. И этот странный проповедник, который полчаса грустно смотрел на меня и уверял, что плакать – это нормально. Я не плакала. И была только рада его уходу.

Я жду шума лифта. Скрежета его закрывающихся дверей. Но лифт не издает ни звука. Джейкоб поднимается по лестнице. Само собой. Его шаги приближаются, они становятся все громче и громче. А потом я вижу его. Он появляется из полутени лестничной площадки, словно выныривает из воды. И мое сердце бьется еще быстрее. Я улыбаюсь ему. Как будто уголки рта сами так решили, потому что мой мозг сейчас не работает.

Джейкоб останавливается передо мной. И его взгляд полон подтекста.