Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе

Я не могу сдержать смех. Он и не собирался смотреть с нами документалку или еще какой-нибудь фильм. Ему просто нужен был повод, чтобы добраться до еды.

– Конечно, все, что осталось, – твое.

– Это я и хотел услышать, – удовлетворенно говорит он, а затем добавляет: – Приятного вам обоим вечера.

Он подмигивает нам и исчезает в коридоре. «Что за идиот», – думаю я.

– Он вообще не хотел смотреть фильм, – говорит Луиза. – Ему нужна была твоя еда.

Она сидит рядом со мной, подтянув к себе ноги в тренировочных брюках. Не похоже, что она спала.

– Так и есть.

– Давай смотреть дальше? – спрашивает она.

– А ты хочешь?

Она кивает, потом возвращается обратно на свое место на моем плече, а я кладу руку ей на голову и нажимаю на Play.

Луиза

Вторую часть документального фильма мне в основном пришлось смотреть в одиночку. Джейкоб заснул менее чем через четверть часа после начала второй серии и все еще спит.

Когда по экрану уже бегут титры, я беру пульт, перематываю на пятнадцать минут назад и снова смотрю отрывок из Мексики. Я и не знала, что там существует День мертвых. Шумный и красочный праздник, который местные отмечают необычно радостно. У нас приняты лишь погребение и подношение бесконечных венков. Скорбящие носят траур и, одетые в черное, сидят на жестких деревянных скамьях, снова и снова повторяя одни и те же фразы. Они делают это до изнеможения. До тех пор, пока мысли не станут невозможными. По крайней мере, так было на похоронах Кристофера. Церковь в начале февраля была холодной и сырой. Традиционной и католической. Такова была воля бабушки. Мне же это показалось кошмарным. Ничто в этой церемонии не имело с моим братом ничего общего. Думаю, он предпочел бы нечто иное. С другой стороны, возможно, ему было все равно. Все, чего он хотел, исчезло. А его самого не стало.

Я беру свой телефон с журнального столика и набираю в поисковике «День мертвых». Первый результат – запись в Википедии. Захожу в нее и просматриваю текст.

Вскоре я узнаю, что Dia de Muertos[22] – один из самых важных праздников в Мексике. За ним стоит вера в то, что духи мертвых возвращаются из загробной жизни раз в году к концу сезона сбора урожая. Якобы они делают это, чтобы навестить своих близких. По этому случаю мексиканцы украшают свои города и кладбища цветами и черепами. Все становится красочным и шумным. День мертвых – не траурное мероприятие. Наоборот. На самом деле это больше похоже на народный фестиваль, где играет музыка, а люди танцуют и едят. А ночью кладбища сияют от света свечей. Существует много разных традиций, и многие из них варьируются от региона к региону. Больше всего мне понравился обычай прятать небольшие подарки для умерших возле их могил, чтобы, уходя, они могли взять их с собой в загробную жизнь. Усопшим оставляют те вещи, которые они любили в этом мире.

Я смотрю на Джейкоба, который лежит рядом со мной и спит. Его лицо полностью расслаблено. Он дышит спокойно, сонная артерия размеренно пульсирует. Я осторожно касаюсь ее кончиком указательного пальца, а затем откидываюсь назад и закрываю глаза.

Мне бы хотелось, чтобы День мертвых был и у нас. Хорошо, если бы смерть стала менее черной и угрожающей. И не такой до ужаса окончательной.

Думаю, мне бы жилось гораздо лучше, если бы между сегодняшним днем и тем, когда я снова увижу Кристофера, была не целая жизнь, а всего лишь один год. Это было бы как празднование дня рождения, только наоборот. Эта мысль заставляет меня улыбнуться. И немного погодя я тоже засыпаю.

Луиза

Я сижу на зеленом диване у доктора Фалькштейна. Сам он – у телефона. И пока я жду его и смотрю в окно, то удивляюсь, почему в немецком языке есть только одно слово, обозначающее небо. Мертвые уходят в небо, небо – голубое. В английском языке для обозначения этих понятий существуют разные слова. У них есть sky[23] и heaven[24]. Словно это две разные вещи. Готова спорить, Кристофера тоже когда-то занимал этот факт. Он постоянно размышлял о таких вещах.

Солнце стоит низко, бросая свой теплый свет на стены, и я рассматриваю тени. Хаотичные, неясные и полупрозрачные. Я часто чувствовала себя такой же. Словно я всего лишь часть того, чем могу быть. Мой взгляд задерживается на олене, который стоит на поляне. На его высоких рогах. Раньше, если кто-то меня дразнил, мой брат точно так же вставал передо мной. Я была робкой и неуверенной в себе, а Кристофер был бесстрашен. По крайней мере, так мне казалось. Мне не нужно было меняться, потому что у меня был мой брат. А потом его вдруг не стало.

Помню, как утром в день похорон я стояла в ванной и смотрела в зеркало. В пустое лицо в обрамлении гладких, почти черных и, словно тонкие занавески, прямых волос. Я будто в первый раз увидела себя настоящую. Слабую и маленькую, с трещиной в душе. И тут, на полке, я заметила бритву Кристофера, специально предназначенную для длинных волос. Она лежала так, словно ждала меня. Длина была установлена на три миллиметра. Я включила бритву, поднесла ее к голове и сбрила волосы. Просто так. Это было очень просто. Полный разрыв между до и после. Словно мне хотелось показать миру, что я уже не та. Что я больше не тень, а новая я, спрятанная глубоко внутри и которая существовала всегда. И теперь я стояла и смотрела на себя. Но в зеркале видела не только себя. В моем лице был какой-то намек на Кристофера. С того дня я стала ощущать себя по-другому. Словно моя слабость на самом деле была связана с моими волосами, а не с тем, что я прячусь за ними.

Через неделю я проколола себе губу. Пирсинг тоже не планировался. Я просто проходила мимо магазина, остановилась и вошла. Когда они попросили мое удостоверение личности, я рассказала им о своем мертвом брате. О том, что он выпрыгнул из окна. После этого им уже не нужны были документы. Они вонзили мне в нижнюю губу иглу, а я наслаждалась болью. Может быть, потому что она была физической, а не душевной. Ощутимой. Болью, которая проходит. Как при татуировке.

Дверь открывается, и в комнату входит доктор Фалькштейн. Он выглядит напряженным.

– Прошу прощения за опоздание, Луиза, – говорит он, усаживаясь напротив меня в свое кресло. – Я полагал, что все пройдет быстрее.

– Нет проблем.

– Благодарю за снисхождение.

Такие люди и в самом деле существуют. Они действительно так говорят. «Благодарю за снисхождение».

– А теперь вернемся к тебе, Луиза, – он откидывается назад и смотрит на меня. – Наш последний разговор очень тебя расстроил. Как ты сегодня?

– Лучше, – говорю я. – Рассказывать особо нечего. Большую часть времени я находилась дома или на учебе.

– Где была твоя мать? – спрашивает он.

– На курсах повышения квалификации.

Доктор Фалькштейн хмурится, и его оценивающий взгляд задерживается на мне.

– Она пыталась отказаться, – говорю я, – но не вышло.

На мгновение он кажется удивленным тем, что я принимаюсь защищать свою мать, но никак не комментирует это.

– Могу я спросить вас кое о чем? – спрашиваю я.

– Конечно.

– Вам знакомо такое ощущение, когда вы счастливы, хотя на самом деле не должны быть?

– А ты счастлива? – спрашивает он.

Я киваю.

– А почему ты не должна быть счастливой?

– Потому что мой брат мертв, – говорю я. – Если я действительно так сильно любила его, то как могу быть счастлива?

– Здесь совсем другая взаимосвязь, – говорит доктор Фалькштейн. – Ты счастлива не потому, что он мертв.

– Да, но мне кажется каким-то эгоистичным то, что я чувствую себя счастливой. Будто это неправильно.

– Быть счастливой не может быть неправильно, – говорит он.

– Может быть, но… – я прерываюсь на середине фразы. – Я ощущаю вину.

– Перед кем? – спрашивает он.

– Перед моим братом.

– Просто чтобы я правильно понял. Ты чувствуешь себя виноватой перед Кристофером, – говорит доктор Фалькштейн, – хотя он покончил с собой.

– Да.

– То есть тебе нельзя быть счастливой, потому что он покончил с собой. Правильно?

– Нет, не потому, что он покончил с собой, а потому, что он мертв.

– Но он мертв, потому что покончил с собой, – говорит доктор Фалькштейн. – Это было его решение. Он этого хотел.

– Я знаю. Но это не меняет того, что я чувствую угрызения совести.

Доктор Фалькштейн откидывается в кресле и смотрит на меня несколько долгих секунд.

– Ты и впрямь примечательная девушка, Луиза.

– Почему? – спрашиваю я.

– То, что сделал твой брат, – один из самых эгоистичных поступков, которые может совершить человек. И, несмотря на это, виноватой себя чувствуешь ты.

– Вы понятия не имеете, что происходило в Кристофере, – говорю я. – У него были свои причины.

– Конечно были. Точно так же, как у тебя есть свои причины быть счастливой, – он наклоняется вперед, упираясь локтями в колени. – Луиза, очень важно, чтобы ты поняла одну вещь. Ты имеешь право на счастье.

– Для меня это похоже на предательство, – говорю я. – Еще слишком рано.

– А когда будет не слишком рано? – спрашивает доктор Фалькштейн. – Через полгода? Через год? Через два?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю.

– Луиза, я никогда не встречался с твоим братом лично. Мне известно только то, что рассказала о нем ты. И, как я понимаю, для него было важно, чтобы ты была счастлива.

– А разве вы не сказали, что мой брат был эгоистом?

Он качает головой.

– Я сказал, что поступок твоего брата – один из самых эгоистичных поступков, которые может совершить человек. Это нечто иное.

– Это казуистика, – говорю я.

– Нет, это не так. Тот, кто убивает себя, обычно точно знает, что делает. Он понимает, что задуманное им причинит боль другим людям. Твой брат тоже это знал. Он даже написал тебе об этом.

Мое сердце бьется быстрее. Я злюсь.

– Тем самым вы подтверждаете, что он был эгоистом. Что он знал, что делает, и все равно это сделал. Вот, что вы говорите.