Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе

Воспоминания о брате взрываются в глубине моей души, где-то между органами, и боль ощутима физически, как глухой удар. Слезы бегут по моему лицу. В остальном – снаружи ничего не заметно. Мои стены выдерживают.

– Что у тебя там? – спрашивает мама и садится рядом со мной на край кровати. Я вытираю щеки и молча вручаю ей компакт-диск.

Она шумно вздыхает.

– Боже мой. Он столько раз его слушал, – она напряженно сглатывает и качает головой. – Он до смерти раздражал меня одной только этой песней.

– Меня тоже, – сдавленным голосом говорю я. – Как думаешь, три альбома можно считать одним воспоминанием?

– Я бы сказала, да, – говорит она.

А потом она осторожно обнимает меня за плечи, словно не знает, как я на это отреагирую. В первый момент я и сама не знаю. Но в следующий кладу голову ей на плечо, и несколько секунд мы сидим так. В моменте настоящей близости.

Никто другой не может понять, что я чувствую сейчас. Только моя мать.

Луиза

Мы нашли рисунки Кристофера. Целую папку, набитую под завязку. Они лежали в ящике, и мы этого не ожидали. Все было, как до этого с компакт-дисками. Только еще хуже, потому что на этот раз мы нашли то, что действительно было частью Кристофера.

Какое-то время мама просто смотрела на его картинки. Кажется, она даже перестала дышать. Потом она вцепилась в столешницу письменного стола и медленно сползла на пол. Как будто была тяжело ранена. А потом она заплакала так, что у меня заболело сердце. Я никогда не видела, чтобы кто-то так плакал. Так отчаянно. Это было похоже на прорвавшуюся плотину. Я стояла рядом с ней, и она была рядом. Она была потрясена, а я подавлена. А потом я опустилась на корточки и обняла ее. Крепко-крепко. Обеими руками, в то время как она растворялась в слезах.

Каждый человек справляется с горем по-своему. Доктор Фалькштейн в одном из наших разговоров однажды сказал мне, что это как-то связано с устойчивостью – способностью восстановить свое внутреннее равновесие. Моя мама носила в себе горе в течение нескольких месяцев. Она зарыла в себе все чувства и вытеснила правду. Но в тот момент, когда она нашла папку, они вышли наружу. Все сразу. Рисунки Кристофера сохранились, но его больше нет. Он ушел. Он оставил все позади. Воспоминания, нас, свои наброски и черновики. Это как с наскальными рисунками пещерных людей, которые существовали задолго до нас и теперь давно мертвы. Их картины доказывают, что когда-то они существовали. Что они жили. Что они были здесь. Сегодня мы раскопали картины моего брата. А вместе с ними – расплесканные чувства моей мамы.

Джейкоб

Этот вечер мог бы быть прекрасным, если бы не мое настроение. С тех пор как ушла Луиза, я чувствую себя разбитым. Словно меня избили. Я, наверное, раз сорок начинал ей писать, но так и не послал ни одного сообщения. Прошлой ночью она мне снилась. Сам сон я точно не помню, но, когда проснулся, мне на мгновение показалось, что она лежит рядом со мной. Но ее сторона кровати была пуста. Раньше у моей кровати не было сторон. Просто кровать и все. И я лежал посередине. Теперь я лежу слева.

Креветки потушить в сливочно-томатном соусе. Я добавляю еще немного рыбного бульона и половинки помидоров-черри, зачерпываю соус ложкой и пробую. Не хватает только свежего базилика. И щепотки перца. Вот все и готово. Я осторожно опускаю одно гнездо тальятелле за другим в кипящую воду и выставляю на кухонном таймере десять минут.

Через полчаса Уолтер и Андреа придут ужинать, но я не голоден. Тем не менее перспектива этого ужина была для меня единственной причиной вообще встать сегодня утром.

Я съездил на Виктуалиенмаркт[28] и купил фрукты, овощи, свежие креветки и багет. Весь оставшийся день я простоял на кухне, готовя закуски. Брускетта, моцарелла из буйволиного молока с помидорами, пармская ветчина с медовой дыней, овощи на гриле и запеченные мидии. У меня определенно было слишком много времени. Но Уолтер любит итальянские закуски. А то, что останется, уничтожит Артур. Хорошая еда в этом доме не портится.

Мне хотелось бы, чтобы пришла Луиза. Мне хотелось бы, чтобы она поужинала с нами. И еще мне хотелось бы найти правильные слова, чтобы объяснить ей, что во мне происходит. И чтобы извиниться перед ней.

Луиза

Мы с мамой вышли прогуляться. Совсем ненадолго. Всего на двадцать минут. Мы молча шли бок о бок, как два получеловека, поддерживающих друг друга. Я была рада, что она со мной.

Когда мы вернулись в квартиру, мама спросила, может ли она оставить рисунки себе, на память о Кристофере. Я подумала о маленьких рыбках у себя на шее и кивнула. Думаю, Кристофер хотел бы этого. Потом мы продолжили убирать его комнату, погруженные в раздумья и молчание. Это было благоговейно. Как ритуал. Ранний вечер постепенно переходил в поздний, а комната все больше пустела.

Преимущество проживания в доме с таким количеством квартиросъемщиков заключается в том, что можно тайно утилизировать огромное количество мусора, и никто не заметит и не узнает, кто это сделал. На этот раз это были мы.

Мы только что вынесли еще пять мешков, каждый раз озираясь по сторонам, словно злоумышленники.

Сейчас мы снова в квартире. Пахнет поднявшейся пылью и прошлым. Мама отправляется на кухню, чтобы принести нам чего-нибудь попить, а я иду в комнату брата и осматриваюсь. Шкаф и книжные полки пусты. Правый ящик-контейнер письменного стола – тоже. Левый все еще ждет своего часа.

Видеть, как Кристофер исчезает из своей комнаты приятно, и в то же время больно. Это все равно что убирать паутину, которая удерживала его здесь.

Я сажусь, скрестив ноги, перед столом Кристофера и открываю нижний ящик. И тут я, наконец, нахожу то, что всегда хотела найти. Я втайне боялась, что это единственное, что он не сохранил. Но он сохранил их.

Его записные книжки.

Луиза

Это пять блокнотов, заполненных словами. Мой брат собирал их в течение многих лет. Я открываю верхний, скольжу подушечками пальцев по углублениям, оставленным стержнем шариковой ручки, а затем перелистываю страницы. Они изгибаются и издают этот потрескивающий звук, который производит бумага, когда она слишком плотно исписана вручную.

Кристофер записал сотни слов. Совершенно различных и абсолютно беспорядочно. Эти записные книжки похожи на его отпечатки пальцев. Отражение его мыслей, его маниакальной сущности. Рядом с некоторыми записями указаны определения и объяснения, рядом с другими – нет. Иногда его почерк легко читаем, а кое-где – торопливый и смазанный. Но цвет всегда один и тот же – синий. Кристоферский синий. Да, мой брат бывал подвержен маниям. Он бывал в депрессиях. Но он был замечательным.

Мама входит в комнату, держа в каждой руке по стакану напитка с кубиками льда. Аромат мяты достигает меня чуть раньше того момента, как мама приближается ко мне, садится рядом и подает мне чай со льдом. Затем ее взгляд падает на множество слов, и она улыбается.

– А я все гадала, где эти блокноты, – говорит она, заглядывая мне через плечо. Ее глаза блуждают по бумаге. Они опухли, а нос покраснел. Будто у нее аллергия. Она рассматривает исписанные страницы.

– Он был странным мальчиком, – говорит она через некоторое время. – Еще когда был маленьким. Совсем не походил на других детей. – Она делает паузу. – Все изменилось, когда родилась ты, – она коротко смеется и смотрит на меня. – Ты ему сразу понравилась. С самого первого момента. Между вами двумя всегда существовала особая связь… – Она снова ненадолго замолкает, затем добавляет: – Я думаю, она осталась до сих пор.

Мы листаем записные книжки. Страницу за страницей. Я читаю слова: Gefrierbrand, Holzeisenbahn[29], Selbsthilfegruppe, Wahlpflichtfach[30], Doppelhaushälfte.

И под ними:

– Jemanden festnehmen (арестовать кого-то) и jemanden fest nehmen (взять кого-то силой в постели);

– zusammenkommen (встретиться) и zusammen kommen (испытать оргазм одновременно);

– gut zu Vögeln sein (любить птиц) и gut zu vögeln sein (хорош в постели).

Когда мы с Джейкобом поссорились, я утверждала, что всегда была с ним честна, но это совсем не так. Я могла бы без труда привести ему эти три примера, когда он спросил меня об этом. Потому что прекрасно их помнила. Просто мне было слишком неловко произносить их вслух.

Я думаю о Джейкобе и гадаю, как у него дела. И чем он сейчас занят.

Мне его не хватает.

Джейкоб

Уолтер принес вино, Джулия – десерт, а Артур – подходящую музыку. Сначала звучал саундтрек к фильму «Крестный отец», а сейчас играет «L’italiano» Тото Кутуньо.

Мы впятером сидим за кухонным столом, который настолько перегружен, что я удивляюсь, как его ножки до сих пор выдерживают это изобилие. Никто не разговаривает, так как все едят. Мне нравится выражение на лицах людей, когда им что-то нравится по-настоящему. Тот момент, когда они закрывают глаза и замирают. Словно язык, который воспринимает только небо, когда все остальное на мгновение отключается.

Уолтер тянется за очередной запеченной мидией.

– Прости, если я повторюсь, – говорит он, глядя на меня, – но, парень, у тебя просто дар.

Артур опускает кусок багета в плошку с маслом и солью и говорит:

– Не стоит хвалить его, папа. Ему это совсем не нравится.

– В самом деле? – изумленно спрашивает Андреа. – И в чем же причина?

– Он злится, когда ему говорят, как фантастически он готовит и что он должен использовать свой талант, – отвечает Артур, прежде чем я успеваю что-то сказать. – Поверь, я знаю, о чем говорю. Мы спорим об этом уже несколько лет.

– Я очень люблю готовить, – говорю я, раздраженно глядя в сторону Артура. – Просто не хочу становиться поваром, вот и все.

– Видишь этот взгляд? – говорит Артур Андреа, указывая на меня. – Я же сказал, его это бесит.