Аннэ Фрейтаг - Вечность в тебе

– Тебе разрешено сохранить только одну вещь? – спрашиваю я.

– Да.

– Это довольно сложно.

– Не очень. Выбор дался мне не так уж тяжело.

– Ты уже знаешь, что оставишь на память?

Она кивает.

– Помнишь записные книжки, о которых я тебе рассказывала?

– Ты имеешь в виду те, со словами? – спрашиваю я.

– Да. Я нашла их во время уборки. – Она делает паузу. – Я хочу сохранить их.

Джейкоб

Мать Луизы ставит на стол бумажный пакет. Запах ветчины, салями и чеснока расплывается по всей кухне.

– Так, – говорит она. – Я принесла тебе паннакотту, Джейкоб, – фрау Кениг ставит на стол передо мной небольшую баночку с завинчивающейся крышкой. – Если не захочешь съесть сейчас, заберешь ее с собой.

– Спасибо, – говорю я. Она улыбается, и я вижу, что ее глаза красные и опухшие. Раньше, в тусклом свете прихожей, этого не было видно.

– А для тебя, Пчелка, – говорит она, ненадолго открывая верхнюю коробку с пиццей, чтобы убедиться, что дает нужную, – пицца с салями. – Луиза и ее мать смотрят друг на друга, и этот взгляд как маленькое примирение. – Это салями из баранины. – Пауза. – Ты ведь любишь баранину, – голос ее матери звучит неуверенно.

– Да, – говорит Луиза. – Я люблю баранину.

Мы сидим втроем за кухонным столом, и мама Луизы вежливо расспрашивает меня. Сколько мне лет, каковы мои планы, почему я больше не живу дома. Я честен, но детали держу при себе.

– Я просто пока не знаю точно, чем хочу заниматься, – это даже не ложь. Я действительно не знаю. Луиза смотрит на свою пиццу. Думаю, больше всего ей хочется сказать: «Но я знаю. Он хочет быть поваром».

– Понимаю. Я тоже долго не могла определиться, чем хочу заниматься. – Она ненадолго умолкает. – Впрочем, это неправда. Я прекрасно знала, кем хочу стать, но знала и то, как на это отреагирует мой отец.

– Ты мне никогда об этом не говорила, – произносит Луиза.

– О, твой дедушка был хирургом. Конечно, он хотел, чтобы я тоже стала хирургом. «А не какой-то там операционной медсестрой», – она имитирует мужской голос.

– Почему какой-то? – спрашиваю я.

– Мой отец не хотел, чтобы я подавала кому-то инструменты, он хотел, чтобы я сама оперировала. Этого хотят все хирурги.

– А почему ты не хотела этого? – спрашивает Луиза.

– У меня не хватало духу, – говорит она. – Не каждому дано резать людей. Мне вот не дано.

– А ты вообще пробовала?

– Нет. Да мне и не нужно было. Я предпочитала заботиться о том, чтобы все было на своих местах. Чтобы операция прошла гладко, – она пожимает плечами. – Лучший хирург настолько хорош, насколько хороша его хирургическая бригада.

– А как дедушка прокомментировал то, что ты стала операционной медсестрой?

– Он был разочарован во мне.

– Вот дурачок, – произносит Луиза, и ее мать смеется.

– Да, таков был мой отец. Ну, в том числе.

– Похоже, у него никогда не возникало проблем относительно выбора твоей профессии, – задумчиво произносит Луиза. – Я имею в виду, по крайней мере, мне всегда так казалось.

– В какой-то момент он просто смирился с этим, – говорит она. – Он, конечно, был не в восторге, но в какой-то момент я поняла, что важно не то, что он думает об этом, а то, что думаю об этом я. Взросление – это принятие собственных решений… Некоторые люди никогда не учатся этому. Они всю жизнь делают то, чего от них ждут, но никогда не делают то, чего хотят сами, – мать Луизы качает головой. – Мне кажется, это ужасно. То есть я знаю, что мой отец не всегда считал мой выбор верным, но он уважал меня, – она тянется за последним куском пиццы с ветчиной в своей картонной коробке. – Оглядываясь назад, я думаю, что гораздо хуже разочаровывать себя, нежели разочаровать кого-то другого.

– Я не хочу никого разочаровывать, – говорит Луиза.

– Прекрасно тебя понимаю. Однако почти всегда получается так, что кого-то, да приходится разочаровать. Проблема в том, что простить разочарование себе труднее всего. Поэтому не так важно, что думают другие. По сути, важно только то, чего хочешь ты сама.

Она откусывает пиццу, и в комнате воцаряется благоговейная тишина. Ее слова медленно просачиваются в мой разум. И я знаю: они что-то меняют во мне.

Луиза

– Значит, комната твоего брата теперь совершенно пуста? – спрашивает доктор Фалькштейн.

– Да, – говорю я, – Позавчера мы с мамой и Джейкобом разобрали мебель. Теперь там нет ничего.

– Это, должно быть, было непросто.

– Поначалу, – соглашаюсь я. – Но потом уже нет.

– Что вы сделали с компакт-дисками?

– Мы их пожертвовали.

– А шариковые ручки? – спрашивает он.

– Раздарили.

– И что, каждая из вас сохранила только одну вещь?

– Да.

– Это впечатляет, – отвечает он. – И что вы теперь будете делать с комнатой?

– В моем письме брат ничего не написал на этот счет, – объясняю я, – но в письме матери говорилось, что она должна сдать ее в аренду.

Доктор Фалькштейн удивленно поднимает брови.

– Он требует довольно многого.

– Кристофер всегда требовал многого.

– И как ты к этому относишься? Я имею в виду, что ты думаешь об этой идее?

– Он намеренно не вписал это требование ни в одно из заданий. Он оставляет это решение моей матери.

– Хорошо, – говорит доктор Фалькштейн. – Но что ты думаешь об этом?

– Мама тоже задала мне этот вопрос. Честно говоря, не знаю. Комната пуста. А теперь, когда его вещей там больше нет, это всего лишь комната. – Я делаю паузу. – Вы понимаете, что я имею в виду?

– Думаю, да, – говорит доктор Фалькштейн.

Несколько секунд он молчит, и я говорю:

– Коллега моей матери сейчас разводится. Она ищет жилье.

– Этот вариант подошел бы отлично, – говорит он.

– Да, – отвечаю я, – согласна. И эта коллега очень мила. Я знаю ее много лет.

– Звучит хорошо. И, может быть, тогда твоей маме не придется так много работать.

– Может быть, – говорю я, хотя сомневаюсь, что такое когда-нибудь произойдет. Такова моя мать. Ей необходима ее работа. Она – ее часть. И она дает ей ощущение контроля в мире, полного хаоса. Она спасла маме жизнь, когда ее сын разрушил ее почти до основания. Мне потребовалось время, чтобы это понять. Но теперь я ее понимаю.

Доктор Фалькштейн откладывает в сторону свой блокнот.

– Я бы сказал, что это все, – говорит он. – Нам не нужно продолжать терапию, если тебе не хочется.

– Вы хотите сказать, что я исцелена? – с сарказмом спрашиваю я, наклонив голову.

– Ты на очень хорошем пути, – отвечает он с улыбкой.

У него отеческий взгляд. Как у хорошего друга, о котором я почти ничего не знаю.

– Значит, чисто теоретически, мы могли бы продолжить разговор, – говорю я. – Например, раз в две недели.

– Верно. Теоретически могли бы.

– Хорошо, – говорю я, и мы встаем. Доктор Фалькштейн, как всегда, провожает меня до выхода. Мы проходим мимо приемной, и он открывает мне дверь. – Значит, увидимся в среду через две недели? – спрашиваю я.

Доктор Фалькштейн улыбается и кивает.

– В среду через две недели. Береги себя, Луиза.

– Вы себя тоже.

Луиза

Когда незадолго до шести я возвращаюсь домой, в квартире темно. Мамы еще нет, но она точно скоро придет.

Я включаю свет, закрываю за собой дверь и вешаю куртку. Оборачиваясь, я замечаю, что впервые за долгое время все двери в коридор распахнуты настежь. Это чувство так отличается от того, что было раньше. Я ставлю рюкзак на пол и иду в бывшую комнату Кристофера. Все белое, стены голые, и, когда говоришь, раздается эхо. Я пытаюсь представить здесь своего брата. Но не получается. Его больше нет.

Я слышу, как в замок вставляют ключ, а затем раздаются мамины шаги.

– Пчелка? – зовет она. – Пчелка, ты дома?

Я хочу ответить «Да, в комнате Кристофера», но это больше не комната Кристофера. Это просто пустое пространство.

– А, вот ты где, – говорит мама, подходя ко мне. – У меня есть кое-что для тебя. – Короткая пауза. – Так, безделица.

– Да? И что же? – в моем голосе скептицизм и любопытство.

– Вот.

Она протягивает мне три компакт-диска: «Loc-ed After Dark», «Vulture Street» и «Get Born».

– Ты оставила их у себя? – напряженно спрашиваю я.

– Конечно, нет. Мы же договорились, забыла? – улыбается она. – Эти я заказала для тебя позавчера. Сегодня их доставили. – Пауза. – Я хотела, чтобы они были у тебя. Они новые. Но воспоминания – те же.

При этой фразе у меня пересыхает горло и сжимается грудь. Если я отвечу сейчас, то заплачу.

– Не возражаешь, если я включу музыку? – спрашивает мама.

– Нет, – говорю я, и ее лицо расплывается у меня перед глазами.

Начинается песня, и мое сердце бьется быстрее. Как будто после смерти Кристофера оно работало слишком медленно. «Are You Gonna Be My Girl» группы Jet. Мой брат любил эту песню. Она играла два лета подряд. А сейчас начинается третье.

Когда мама включает стереосистему в гостиной на полную, мне кажется, что весь дом вибрирует. Каждая стена, каждое окно, каждая клеточка в моем теле. Слезы бегут по моим щекам, и я не знаю почему.

Мама входит в комнату. Она улыбается. А потом начинает танцевать. Свободно и беззаботно. Так же, как тогда – Кристофер. С широко раскинутыми руками и выражением лица, будто она не от мира сего. Я смотрю, как она танцует, вижу, как она отпускает себя, и позволяю себе заразиться. Песня течет сквозь меня. Голос певца, гитары, басы, барабаны. Я – эта песня. Я – мой брат. А потом я танцую. Танцую так, как никогда не танцевала. И дело не в красоте танца, не в том, чтобы кому-то понравиться или угодить, – важен момент. Слова Кристофера всплывают в моих мыслях и снова гаснут. Как и он сам. Я вижу его улыбку. И смех. Я вижу, как он сидит в своей гребной лодке, на самом верху на небе, почти на другой стороне. И я танцую.