«Вы видели моего папу? – спросила она робко. – Он скоро вернется?»

Я не сразу нашел ответ, и тогда Феррари грубо сказал вместо меня:

«Не говори глупостей, детка! Ты знаешь, что твой папа ушел: ты слишком плохо себя вела с ним, и он никогда не вернется. Он ушел в то место, где нет надоедливых маленьких девочек, которые его дразнят».

Безрассудные и жестокие слова! Я сразу же понял тайное горе, которое довлело над детским сознанием. Всякий раз, когда она их беспокоила или раздражала, они, очевидно, внушали ей, что отец бросил ее из-за плохого поведения. Она приняла это близко к сердцу и без сомнений размышляла над этим в собственной неопределенной детской манере и озадачивалась вопросом, что же она такого сделала, чем так сильно обидела отца, что он фактически ушел навсегда и больше не вернется? Каковы бы ни были ее мысли, она в этот раз не выразила их ни слезами, ни словами. Она лишь взглянула на Феррари с выражением явного презрения и гордости, столь странным для такого маленького создания, – взгляд истиной наследницы Романи, точно такой же я часто замечал у отца и, должно быть, нередко показывался в моих глазах. Феррари заметил это и громко засмеялся.

«Взгляните! – вскричал он. – Этим она в точности походит на своего отца! Это положительно смехотворно! Ну вся – Фабио! Ей не хватает только одного, чтобы портрет получился законченным». И он приблизился к ней, взял один длинный локон ее волос и попытался приложить ко рту вместо усов. Девочка начала злобно сопротивляться и спрятала лицо за мою одежду. Чем больше она пыталась защищаться, тем сильнее Феррари мучил ее. Ее мать не вмешивалась, а только смеялась. Я укрыл малютку в своих объятиях и, сдерживая дрожь негодования в голосе, я сказал довольно твердо:

«Играйте честно, синьор! Играйте честно! Сила превращается в обычное издевательство, когда применяется против абсолютной слабости!»

Феррари вновь рассмеялся, но уже не столь непринужденно, и, оставив свои издевательские шутки, подошел к окну. Поглаживая мягкие рассыпавшиеся волосы Стелы, я добавил с насмешливой улыбкой:

«Эта маленькая девочка сможет отыграться, когда подрастет. Вспоминая о том, как один мужчина мучил ее в детстве, она в ответ сочтет оправданным мучить других мужчин. Вы со мной согласны, мадам?» – сказал я, повернувшись к моей жене, которая одарила меня сладким кокетливым взглядом и сказала:

«На самом деле, граф, я не знаю! Поскольку вместо воспоминаний о мучителе к ней могут прийти другие, о тех, кто был добр к ней, – о вас – и тогда ей будет непросто найти золотую середину».

Скрытый комплимент угадывался за этими словами. Я принял его с молчаливым жестом восхищения, который она мгновенно поняла и приняла. Подвергался ли когда-либо иной мужчина столь изящной лести со стороны собственной жены? Думаю, что нет! Обычно женатые люди ведут себя, как добрые сердечные друзья, предпочитая высказывать вслух даже неприятные вещи во избежание дальнейших подозрений и обмана. Думаю, я не столько был обольщен, сколько развлекался, наблюдая всю эту картину. Вскоре слуга распахнул дверь и объявил, что ужин подан. Я очень аккуратно спустил девочку с колен и прошептал ей, что буду частенько приходить, чтобы повидаться. Она доверчиво улыбнулась и затем, подчиняясь повелительному жесту своей матери, тихо ускользнула из комнаты. Как только она ушла, я с нежностью вспомнил ее красоту, поскольку она поистине была прелестной девчушкой, однако я видел, что мое восхищение не разделяли ни моя жена, ни ее любовник.

Мы все вместе вышли в столовую, и я, как гость, имел честь сопровождать прекрасную благородную даму. Когда мы подходили к столовой, Нина сказала:

«Вы столь давний друг этой семьи, граф, что, возможно, не будете возражать против того, чтобы занять место во главе стола?»

«Почту за честь, синьора!» – ответил я с учтивым поклоном, сразу же занимая свое законное место за собственным столом, Феррари разместился справа от меня, а Нина – по левую руку. Дворецкий, мой слуга и слуга моего отца, стоял как в былые времена позади моего стула, и я заметил, что каждый раз подавая вино, он оглядывал меня с определенным скромным интересом, однако я знал, что у меня был необычный и подозрительный вид, который просто мог вызывать его любопытство. Напротив меня висел портрет отца, и разыгрываемая мною роль позволила мне пристально рассмотреть его и выразить нескрываемый глубокий вздох, который очень искренне вырвался из груди. Глаза на картине, казалось, смотрели прямо в мои с печальным состраданием, и я почти услышал ответный тяжелый дрожащий вздох.

«Поразительное сходство?» – спросил вдруг Феррари.

Я собрался с духом и ответил: «Удивительное! Сходство столь велико, что вызывает длинную цепь воспоминаний в памяти – одновременно горьких и сладких. Ах! Каким прекрасным гордым человеком он был!»

«Фабио тоже был очень гордым, – зазвенел голос моей жены. – Очень холодным и надменным».

Маленькая врунья! Как она смеет высказывать подобную клевету о моей памяти! Надменным я мог представляться другим, но никак не ей – ее неприветливость не имела ничего общего с моим характером. Если бы я только был таким! Если бы я был куском льда, не способным растаять от света ее чарующей улыбки! Она уже позабыла, как я рабски служил ей? Что за несчастным, обожающим, страстным дураком я стал под влиянием ее гипнотических чар! Так я подумал про себя, но вслух ответил иное:

«В самом деле! Я удивлен это слышать. Высокомерие Романи всегда на моей памяти уступало его приветливости; я знаю, что мой друг всегда был очень добр к тем, кто от него зависел».

Здесь дворецкий кашлянул в кулак с извиняющимся видом – старый его прием, означавший его нетерпеливое желание вставить слово.

Феррари засмеялся, когда поднял бокал, требуя еще вина.

«Это старый Джакомо, – сказал он, слегка кивая в его сторону. – Он помнит обоих Романи – спросите его мнение о Фабио, он ведь боготворил своего хозяина».

Я повернулся к своему слуге и благожелательно обратился к нему:

«Ваше лицо мне незнакомо, друг мой, – сказал я. – Вероятно, вас здесь не было, когда я навещал графа Романи-старшего?»

«Нет, ваше превосходительство, – ответил Джакомо, нервно потирая руки и отвечая с видом сдержанного нетерпения. – Я пришел на службу к своему господину лишь за год до смерти графини, я имею в виду мать молодого графа».

«О, тогда я не имел чести с вами познакомиться, – сказал я, жалея в душе этого бедного старого человека, ведь я заметил, как дрожали его губы и каким надломленным в целом он выглядел. – Значит, вы знали последнего графа с детства?»

«Знал, ваше превосходительство!» – и его затуманенный взгляд окинул меня с тревожной недосказанностью.

«Вы любили его?» – спросил я, с сочувствием глядя на его смущение.

«Ваше превосходительство, я никогда не желал бы служить лучшему хозяину. Он был само благородство – добрый, красивый, щедрый человек – ангелы забрали его душу к себе! И хотя я порой не могу поверить в то, что он умер, мое старое сердце почти что разорвалось, когда я услышал об этом. Я уже никогда не стану прежним после этого – моя госпожа вам это подтвердит, она ведь часто бывает мною недовольна». И он посмотрел на нее задумчиво, с ноткой мольбы в его неуверенном взоре. Тонкие брови моей жены сошлись в хмуром взгляде, который я раньше принимал за легкое раздражение, а сейчас склонен приписывать черте ее характера.

«Да, естественно, Джакомо! – сказала она жестоким тоном, абсолютно не похожим на ее обычный музыкальный голос. – Вы становитесь столь забывчивым, что это положительно раздражает! Вы знаете, что мне часто приходится повторять одно и то же по нескольку раз. В то время как одного приказа должно быть вполне достаточно». Джакомо с трудом провел рукой по лбу, вздохнул и промолчал. Затем, будто он вдруг вспомнил о своих обязанностях, он наполнил мой стакан вином и, отступив назад, занял прежнее место за моим стулом. Дальнейший разговор вращался вокруг отрывочных и маловажных тем. Я знал, что моя жена была прекрасной собеседницей, но именно в этот вечер, полагаю, она сама себя превзошла. Она решила поразить меня, как я сразу же понял, и не жалела никаких средств, чтобы в этом преуспеть. Изящные высказывания, остроумные шутки и искрометная сатира, веселые истории, интересно и живо рассказанные, – все это настолько легко слетало с ее губ, что, несмотря на то что я ее прекрасно знал, она почти сумела удивить меня своим разнообразием и раскованностью в общении. Все же этот дар искусного ораторства у женщины способен исказить бесстрастное суждение слушателей о ней, поскольку он редко является результатом работы мысли, а еще реже доказывает интеллектуальное превосходство. Женщина говорит, словно журчащий ручей – приятно, но без углубления в суть. Ее информация обычно самого поверхностного качества: она лишь снимает верхние сливки с каждого предмета новостей и подает их вам на свой лад, мало беспокоясь о достоверности фактов. И чем более оживленно она говорит, тем более вероятно, что внутри она опасно неискренна и хладнокровна, поскольку сама сила ее остроумия склонна портить более тонкие грани ее характера. Покажите мне прекрасную женщину, замеченную за написанием эпиграммы или произносящую колкую сатиру, и я покажу вам создание, чья жизнь – маскарад, полный гордости, чувственности и тщеславия. Мужчина, который женится на подобной женщине, должен быть готовым довольствоваться вторым местом в своем доме и играть роль заклеванного мужа со всем смирением, на какое он способен. Ответьте мне, вы, долго страдающие мужья популярных в обществе женщин, сколько вы дали бы, чтобы вернуть свободу и чувство собственного достоинства? Чтобы вновь быть способными невозмутимо поднять головы перед собственными слугами? Чтобы чувствовать возможность отдавать приказания без боязни, что их немедленно отменят? Ах, мои несчастные друзья, за свои миллионы не купите вы такого удовольствия! Пока ваши очаровательные благоверные ведут себя подобно женам Цезаря, «выше подозрения» (а они обычно справедливые руководители), вы будете плясать под их дудку, как добродушные неуклюжие медведи, коими вы и являетесь, и будете только изредка издавать рычание, – рычание, которое в лучшем случае лишь вызовет насмешки.