Я смотрел сквозь железную ограду с болезненным интересом человека, который смотрит на поднимающийся занавес перед последней сценой разыгрываемой трагедии. Вспышка света еще раз прошила небо и на короткое мгновение выхватила из мрака отдаленные очертания мраморного склепа Романи. Здесь драма началась, но где же она закончится? Очень медленно всплыло в моей памяти лицо потерянной дочки: молодое серьезное лицо, каким оно выглядело в тот момент, когда спокойная, сверхъестественно мудрая улыбка Смерти упокоилась на нем; и тогда странное чувство сожаления охватило меня, сожаление о том, что ее тело лежало не в фамильном склепе, а отдельно, в сырой земле под потоками неутомимого дождя. Мне захотелось вытащить ее из холодного ложа, перенести в какой-нибудь дом, где был свет, тепло и смех, отогреть ее в своих объятиях и снова вернуть к жизни; и когда мой мозг играл этими глупыми фантазиями, то редкие горячие слезы сами выступили на глазах и, стекая, обожгли щеки. Эти слезы меня оживили, постепенно и с большим трудом натянутые струны моих нервов расслабились, и я восстановил свое обычное самообладание. Намеренно отвернувшись от призывавших меня могильных камней, я побрел обратно в город сквозь бушующий шторм, на этот раз твердым шагом и полностью осознавая маршрут. Я добрался до отеля не раньше полуночи, но для Неаполя это было не поздно, так что мое ночное прибытие и беспорядок внешнего вида не слишком возбудили любопытство толстого французского швейцара.

«Ах, Боже мой! – вскричал он. – Господин, должно быть, попал в сильную бурю без всякой защиты! Почему господин не прислал за экипажем?» Я легко прервал его причитания, бросив пять франков на его всегда готовую ладонь, уверив в том, что я поистине насладился новыми ощущениями от прогулки под дождем, после чего он улыбнулся и поздравил меня с той же энергичностью, с какой до этого мне сочувствовал.

Когда я добрался до комнат, мой камердинер Винченцо уставился на мой мокрый и растрепанный костюм, однако сохранил таинственное молчание. Он быстро помог мне переодеться в теплый халат, а затем принес стакан выдержанного портвейна, исполнив все эти обязанности с видом такой невозмутимой серьезности, что я внутренне поразился выдержке этого парня. Когда я уже собирался отходить ко сну, то протянул ему наполеондор. Он посмотрел на него задумчиво и вопросительно, затем сказал:

«Ваше сиятельство желает что-то приобрести?»

«Всего лишь ваше молчание, друг мой! – ответил я со смехом. – Поймите меня, Винченцо, вы сослужите лучшую службу и мне, и себе, если не будете удивляться и задавать вопросов. Счастлив тот слуга, кто, привыкнув видеть своего хозяина каждую ночь пьяным, клянется окружающим, будто никогда не встречал второго такого трезвенника и истинного джентльмена. Это как раз ваш характер, Винченцо, не отступайте от него, и мы с вами не поссоримся». Он серьезно улыбнулся и положил в карман мой золотой без единого слова, как истинный тосканец, каковым он и являлся. Сентиментальный слуга, чьи возвышенные чувства не позволяют ему принять порой некие «дополнительные» чаевые, вы можете быть уверены, полный вздор. Я никогда в таких не верил. Труд всегда имеет свою цену, а что может быть более тяжким трудом в его возрасте, чем хранить честность? Что может быть труднее, чем хранить молчание о чужих проделках? Столь титанические задачи заслуживают поощрения! На камердинера, который привык брать взятки в качестве дополнения к своей зарплате, всегда можно рассчитывать; если же ему не доплачивать, то даже святые Небеса не смогут удержать его язык.

Оставшись наконец один в своей спальне, я не сразу отправился спать. Я снял темные очки, что мне так славно служили, и взглянул на себя в зеркало с некоторым любопытством. Я никогда не дозволял Винченцо входить в свою комнату ночью или утром, пока я еще был неодет, чтобы он не увидел меня без этого атрибута, который составлял главный элемент маскировки, поскольку в таком случае, мне кажется, что даже его выученное самообладание не выдержало бы искушения. Поскольку без моих очков я уже выглядел так же, как и прежде: молодым, энергичным, несмотря на седые волосы и бороду. Мое лицо, которое вначале казалось осунувшимся и усталым, теперь располнело и приобрело здоровый цвет; мои глаза, ораторы мыслей, ярко светились чистотой и огнем внутренней силы и физического здоровья. Я задавался вопросом, глядя на свое отражение, отчего я не выглядел больным? Душевные страдания, которые я постоянно испытывал, хоть и смешанные с неким мрачным удовольствием, должны были оставить больше нестираемых отпечатков на моем лице. Однако уже доказано, что не всегда пустоглазый, желтолицый и отчаявшийся человек действительно находится в серьезном жизненном затруднении, а чаще всего таковым является кто-нибудь весьма желчный и с пищеварительными проблемами, не знающий большего горя, чем неспособность удовлетворить свой аппетит изысканными деликатесами за столом.

Человек может обладать огромной физической силой и атлетическим телосложением, его лицо и наружность могут выражать самое гармоничное сочетание с его внутренними жизненными принципами, – и при всем этом его нервы могут оказаться настолько натянутыми, что он будет способен переживать более острые муки внутри своего сердца, чем если бы его тело медленно разрезали на части острыми ножами; причем все это не оставляет никаких следов на его внешности, пока молодость еще поддерживает его плоть и кровь. Так оно и происходило со мной; и я не представляю, что бы Нина сказала, если бы увидела меня без маски, как теперь, в одиночестве моей спальни. Эти мысли проходили через мой разум, и я мрачно посмеивался над ними. Я был обручен! Обручен со своей собственной женой и стал дважды суженым одной и той же женщины! Но какова разница между первым и вторым моим сватовством! Тогда не было большего глупца, чем я; не было столь обожающего, страстного и преданного! Теперь – нет жениха более мрачного, холодного, абсолютно безжалостного! Кульминация моего возмездия приближалась. Я смотрел сквозь пелену проходящих дней, как некто смотрит через телескоп в море, и я мог видеть конец истории, словно корабль-призрак: приближавшимся ни медленно, ни быстро, но неотвратимо и молчаливо. Я мог просчитать каждое событие и даже время, когда оно произойдет, и в конце не было никаких сомнений или возможности провала. Сама природа – солнце, луна и звезды, сменяющийся цикл сезонов – все, казалось, помогало мне восстановить законную справедливость. Человеческая двуличность может преуспеть в сокрытии истины лишь временно, но в конце концов правда восторжествует. Примите однажды решение, а затем следуйте ему неотступно, и вы будете удивлены той чудесной легкостью, с какой вам удастся осуществить все планы, при условии, что никакая врожденная слабость внутри вас не помешает и не заставит колебаться. Когда-то я был слаб, я знаю, очень слаб, а кроме того, меня никогда не дурачили жена и друг, но теперь моя сила была сравнима с силой того демона, что жил внутри меня. Моя кисть уже сомкнулась в железной хватке на глотках двух лживых, ничего не стоящих жизней, и не я ли клялся никогда не отдыхать и не отступать, пока моя месть не будет окончена? Я! Небо и земля явились свидетелями моей клятвы и теперь призывали меня к ее строгому исполнению.

Глава 20

Зима, или то, что в Неаполе ею зовут, настала быстро. Прошло еще немного времени, и воздух исполнился тем умеренным холодом и влажным мраком, которого было недостаточно для того, чтобы замораживать, однако вполне хватало, чтобы умерить городскую активность и угнетать человеческий дух. Однако беззаботные и веселые темпераменты всегда пользовались этим временем года для того, чтобы пить еще больше горячего кофе, чем обычно, и согревать ноги танцами с полуночи до утра. Холера уже превратилась в призрак прошлого: чистка города, санитарные меры предосторожности, о которых столько говорили и настойчиво их рекомендовали в целях предотвращения повторной эпидемии в будущем году, – все это было позабыто и отброшено, и смеющееся отрепье лишь иногда спотыкалось о могилы сотен погибших людей, будто это были ароматные цветочные вазы. «Сегодня! Сегодня!» – вот, каков был их девиз! Неважно, что было вчера или случится завтра, – оставьте заботу об этом Святым и Мадонне! И в конце концов есть рациональное зерно во всей их глупости, поскольку для многих людей самые горькие страдания произрастают из фатальной привычки оглядываться назад или смотреть вперед и никогда не жить сегодняшним днем. А затем пришло время Карнавала, который хоть и был лишен многих своих лучших ярких особенностей, однако по-прежнему прокатывался с грохотом по улицам Неаполя в том же красочном безумии, которое в былые времена сопровождало его предтечу – Вакханалию в честь бога Бахуса. Мне напомнили о приближении этого праздника утром двадцать первого декабря, когда я заметил некоторые трудности с самообладанием у Винченцо, которое то и дело, невзирая на все его усилия, прорывалось солнечной улыбкой, как будто некие приятные мысли о веселье будоражили его ум. Наконец он выдал себя, сдержанно поинтересовавшись о том, собирался ли я принимать какое-либо участие в карнавале. Я улыбнулся и покачал головой. Винченцо сначала засомневался, но наконец набрался мужества и сказал:

«Ваше сиятельство позволит мне…»

«Сделать из себя дурака? – прервал я его. – Ради Бога! В свое свободное время вы можете веселиться, как вам угодно; обещаю, что не потребую отчета о ваших действиях!»

Он остался очень довольным и стал служить мне с еще большим усердием, чем обычно. Когда он подавал завтрак, я спросил:

«Кстати, когда начинается карнавал?»

«Двадцать шестого, – ответил он с легким оттенком удивления. – Ваше превосходительство, конечно же, это знает».

«Да, да, – сказал я нетерпеливо. – Я это знаю, но позабыл. Я уже не так молод, чтобы держать в уме даты подобных глупостей. Что там за письма у вас?»