Колокола звонили на всех церквях в честь Святого Томассо, чей праздник тогда отмечался, и по этому поводу город окутала атмосфера всеобщего веселья, которая на самом деле характерна всем континентальным городам, но которая представляется столь странной гордому лондонцу, когда он впервые видит так много очевидно беспричинного веселья. Он, привычный к искусственному смеху, который может вызвать только случайный поход в театр, где показывают «оригинальную» английскую версию французской комедии, не может понять, что эти глупые неаполитанцы постоянно смеются, размахивают руками и кричат просто потому, что они счастливы, что живут. И после еще более пристальной оценки он приходит к выводу, что все они просто канальи – отбросы общества, и что он, и только он, являет собой пример лучшего представителя человеческого рода, образец цивилизованной респектабельности. И в наших сердцах мы, «приземленные» иностранцы, жалеем то жалкое зрелище, которое он представляет собой, и мы надеемся, что когда-нибудь он наконец стряхнет путы своих предубеждений и привычных взглядов на жизнь и сможет наслаждаться жизнью почти так же, как и мы!

По пути я заметил небольшую толпу на углу одной из улиц – жестикулирующую, смеющуюся толпу, которая слушала уличного артиста, – пухленького парня, у которого все стихи Италии висели на кончике языка и который мог составить поэму на любой предмет или акростих на любое имя с потрясающей ловкостью. Я остановил экипаж, чтобы послушать его исполненные экспромтом стихи, многие из них были и впрямь очаровательны, и подал ему три франка. Он подбросил их в воздух один за другим и поймал ртом, как будто проглатывая на лету, а затем с неповторимой гримасой он перевернул свою рваную кепку и сказал: «Я все еще голоден, ваше сиятельство!», чем вызвал новый взрыв хохота у своей аудитории. Это был бессовестный весельчак, и его отличное настроение заслуживало еще нескольких серебреников, которые я ему дал, что побудило его пожелать мне «отличного аппетита и улыбки Мадонны!» Вообразите себе какого-нибудь лорда Лауреата премии Англии стоящим на перекрестке Риджн Стрит и глотающего полпенса за свои рифмы! Тем не менее, такие гордецы, чьи имена непонятным образом прославлены в Великобритании, если бы встретились с подобным уличным импровизатором, могли бы почерпнуть немало материалов для своих «великих поэм». Далее я встретил группу добытчиков кораллов в красных шапках, окруживших переносную печь, на которой жарились каштаны, потрескавшиеся по глянцевым бокам и изумительно ароматные. Мужчины весело напевали знакомую мне песню под аккомпанемент старой гитары. Подождите, где же я уже слышал ее?

«Sciore limone

Le voglio far mori de passione

Zompa llari llira!»

Ха! Теперь я вспомнил. Когда я выкарабкивался из склепа через бандитский лаз; когда мое сердце предвкушало сказочное счастье, коему не суждено было настать; когда я еще верил в любовь и дружбу; когда я видел сияющее на морской глади солнце и подумал – бедный дурак! – что эти длинные лучи были похожи на миллионы золотых радостных флагов, поднятых вверх в честь моего счастливого освобождения от смерти и возвращения к свободе, – именно тогда я и услышал голос моряка в отдалении, напевавший эту песню, и я наивно вообразил, что ее страстные строки говорили именно обо мне! Ненавистная музыка – самая горькая сладость! Вспомнив то время, я захотел закрыть руками уши, чтобы не слышать ее звука. Поскольку тогда у меня еще было сердце, бьющееся, страстное, чувственное и живое для проявления нежности или сочувствия, а сейчас оно было мертвым и холодным, как камень. Лишь его труп ходил повсюду со мной, утягивая за собою вниз, в ту одинокую могилу, где оно лежало и где также остались похороненными многие дорогие заблуждения, такие, как горькие сожаления, молящие воспоминания, и, конечно, неудивительно, что их маленькие призраки поднимались и преследовали меня, говоря: «Не будешь ли ты оплакивать эту потерянную сладость? Не отступишь ли перед такими воспоминаниями? Разве не желаешь ты вернуть былое счастье?». Однако пред всеми подобными приходящими искушениями моя душа оставалась глухой и неумолимой. Справедливость, суровое и неотступное правосудие было тем единственным, чего я искал и хотел добиться.

Возможно, вам трудно представить, как можно вынашивать столь длительный план возмездия? Если вы, читающий эти строки, англичанин, то я знаю, что это покажется вам непостижимым. Холодная кровь северянина вместе с его открытым бесхитростным характером, признаюсь, имеет свои преимущества перед нами в вопросах личных обид. Англичанин, как я слышал, просто не способен к длительному взращиванию смертельного негодования внутри себя даже по отношению к неверной жене, ведь он слишком равнодушен, он считает это ниже его достоинства. Однако мы, неаполитанцы, мы способны пронести «вендетту» через целую жизнь и даже передать ее по наследству будущим поколениям! Это не хорошо, скажете вы, так аморально и не по-христиански. Несомненно! Мы в душе наполовину язычники, мы – таковы, какими нас делает наша страна и наши традиции. Понадобится второе пришествие Христа, чтобы научить нас прощать тех, кто бессовестно нас использовал. Доктрина милосердия представляется нам красивой легендой, принципом для слабаков, пригодным только для детей и священников. Кроме того, простил ли сам Иисус иудеев? Евангелие об этом умалчивает!

Придя в отель, я почувствовал себя измученным и уставшим. Я решил предаться отдыху и никого не принимать в тот день. Пока я отдавал Винченцо соответствующие распоряжения, одна мысль пришла мне в голову. Я зашел в кабинет и отпер секретер. Внутри лежал прочный кожаный кейс. Я вынул его и попросил Винченцо открыть. Он так и сделал, не выказав ни капли удивления, когда пара богато украшенных резьбой пистолетов предстала его взору.

«Хороши?» – спросил я в своей обычной манере.

Мой слуга взял их в руки и критически осмотрел по очереди.

«Они нуждаются в чистке, ваше превосходительство».

«Верно! – ответил я кратко. – Так почистите их и приведите в должный порядок. Они могут мне потребоваться вскоре».

Невозмутимый Винченцо поклонился и, забирая пистолеты, хотел уже покинуть комнату.

«Постойте!»

Он повернулся. Я пристально на него смотрел.

«Я верю, что вы честный человек, Винченцо», – сказал я.

Он встретил мой взгляд с добродушием.

«Однажды может настать тот день, – продолжал я спокойно, – когда мне, возможно, придется подвергнуть испытанию вашу верность».

Темные глаза тосканца, внимательные и чистые секундой ранее, вспыхнули и затем повлажнели.

«Ваше сиятельство, вам нужно лишь отдать приказ! И я буду самым преданным слугой – я знаю, что значит долг. Однако есть и более важная вещь – благодарность. Я ваш покорный слуга, поскольку вы завоевали мое сердце. Я отдам за вас свою жизнь, если потребуется!»

Он остановился, несколько устыдившись тех эмоций, что грозили прорваться сквозь маску его бесстрастия, еще раз поклонился и снова хотел уйти, когда я подозвал его обратно и протянул ему свою руку.

«Пожмите мне руку, друг!» – сказал я просто.

Он взял ее с удивленным, но польщенным видом и, наклонившись, поцеловал ее, прежде чем я смог его остановить, и на этот раз буквально вылетел из комнаты, глубоко позабыв о своем обычном достоинстве. Оставшись один, я раздумывал над этим его поступком с несколько болезненным удивлением. Этот бедный парень полюбил меня, это было очевидно, но почему – этого я не знал. Я сделал для него не больше, чем обычный хозяин для своего слуги. Я нередко говорил с ним нетерпеливым и даже грубым тоном, и все же «я завоевал его сердце», как он сказал. Какое ему было до меня дело? Почему мой бедный дворецкий Джакомо столь преданно лелеял воспоминания обо мне; почему даже моя собака все еще любила и слушалась меня, в то время как самые дорогие и близкие люди – моя жена и мой друг – предали меня с такой легкостью и так страстно желали избавиться от воспоминания обо мне! Может, верность была не в моде у образованных людей? Вероятно, это была устаревшая добродетель, оставленная лишь низшим вульгарным сословиям и животным? Возможно, это прогресс привел к такому результату; несомненно, так оно и было.

Я устало вздохнул, упал в кресло у окна и стал наблюдать за белыми морскими лодками, скользящими, как пятна серебра, по сине-зеленым водам залива. Звяканье бубна вскоре привлекло мое рассеянное внимание, и, взглянув вниз с моего балкона, я увидел танцующую девушку. На нее было приятно смотреть, и танцевала она с чрезвычайной грацией и скромностью, однако красота ее лица заключалась не столько в совершенстве природных очертаний, сколько в каком-то грустном выражении, являвшим нечто благородное и гордое. Я стал за ней наблюдать; в конце своего танца она подняла свой бубен с яркой вызывающей улыбкой. Серебро и медные монеты быстро посыпались к ней, и я также внес свою лепту, однако все полученное она немедленно высыпала в кожаную сумку, которую нес за ней молодой красивый мужчина, который был – о Боже! – абсолютно слеп. Я отлично знал эту пару и часто их встречал; их история была вполне прозаична. Девушка обручилась с парнем, когда он еще занимал отличную должность в ювелирной мастерской. Его глаза, долгое время страдавшие от тяжкого кропотливого труда, внезапно его подвели – и он потерял свое место и, конечно, остался в крайней нужде. Он предложил своей невесте расторгнуть помолвку, но она отказалась от своей свободы и настояла на женитьбе. Она выбрала свой путь и посвятила себя служению ему душой и телом, начав танцевать и петь на улицах, чтобы прокормить себя и его; она научила его плести корзины, так что он мог чувствовать себя не вполне зависимым от нее, а она продавала их столь успешно, что он постепенно даже начал небольшое торговое дело. Бедное дитя! А она казалась почти ребенком, но что за светлое лицо было у нее! Прославленное самоотречением и отвагой ее повседневной жизни. Неудивительно, что она завоевала симпатии добродушных и импульсивных неаполитанцев, которые смотрели на нее, как на героиню романа; и когда она проходила по улицам, нежно ведя своего мужа за руку, то не было ни одного человека в городе даже среди самых отъявленных и низменных негодяев, кто посмел бы нанести ей хоть малейшее оскорбление или кто отважился бы обратиться к ней с иным чувством, кроме уважения. Она была добра, невинна и честна; как же случилось, удивлялся я, что мне не удалось заслужить такого чистого сердца, как ее? Неужели одни только бедняки еще хранили старые добрые благодетели – честь и верность, любовь и преданность? Или в роскошной жизни богачей было что-то иссушающее благородство на корню? Очевидно, что детское воспитание ничего не может изменить в будущем характере человека, поскольку, не моя ли жена росла среди монахинь, известных своей простотой и святостью; не ее ли отец называл ее «чистым цветком на алтаре Мадонны»; и все же зло присутствовало внутри нее, и ничто не могло его уничтожить, поскольку даже религия в ее понимании была лишь средством изящного обмана, чем-то вроде театрального эффекта, служившего для того, чтобы скрыть ее природное лицемерие. Мои собственные мысли начали преследовать и утомлять меня. Я взял в руки книгу по философии и начал читать, чтобы хоть как-то отвлечь свой разум от бесконечных мыслей об одном единственном предмете. День тянулся медленно, и я был рад, когда наконец настал вечер, и Винченцо, заметив, что ночь будет холодной, затеплил камин в моей комнате и зажег лампы. Незадолго до ужина он вручил мне письмо, доложив, что оно только что прибыло с посыльным от графини Романи. На нем стоял мой собственный герб и печать. Я его распечатал; оно было подписано «Свято-Благовещенский монастырь» и сообщало следующее: