«Мой любимый! Я прекрасно добралась до места, монахини были очень рады меня видеть и вас сердечно здесь примут, когда вы соберетесь приехать. Думаю о вас ежеминутно, как счастлива я была этим утром! Вы выглядели таким влюбленным; отчего вы не всегда бываете столь откровенным с

искренне вашей Ниной?»

Я смял эту записку в кулаке и яростно швырнул в горящее пламя камина. Нежный аромат духов от нее вызывал во мне тошноту – этот тонкий запах, словно крадущаяся за добычей виверра через путаницу тропических зарослей. Я всегда ненавидел душистую писчую бумагу, и я не единственный мужчина такого мнения. Она дает повод предположить, что на пишущих женских пальчиках присутствует какая-то ядовитая и заразная инфекция, которую она пытается скрыть при помощи химической смеси. Я не позволил себе остановиться на мысли об этой фразе «искренне ваша Нина», как она себя называет. Я предпочел возобновить чтение книги и продолжил его даже за ужином, когда Винченцо стоял позади меня в своей обычной молчаливой серьезности, соблюдая этикет, хоть я и чувствовал, что он смотрел на меня с некоторой заботливостью. Полагаю, что я выглядел уставшим и так же себя чувствовал, поэтому отправился спать необычно рано. Время тянулось для меня так медленно, что я не знал, наступит ли когда-нибудь конец всему этому? Настал следующий день и принес новые томительные часы ожидания, которые тянулись до самого заката, словно железная цепь узника; затем, когда серое зимнее небо вспыхнуло ненадолго красным цветом, когда вода стала похожа на кровь, а облака – на пламя, тогда несколько кратких слов, прилетевших по телеграфным проводам, раздразнили мое нетерпение, встряхнули душу и приготовили каждый нерв и мускул моего тела к стремительным действиям. Слова были лаконичными и четкими:

«Гуидо Феррари, Рим, графу Чезаре Олива, Неаполь. Приезжаю 24-го. Поезд прибудет в 6:30 вечера. Приеду к вам, как условились без изменений».

Глава 22

Наступил канун Рождества! День выдался чрезвычайно морозным с частыми зарядами сильного дождя, но к пяти часам вечера погода прояснилась. Облака, одетые в скучную серую униформу, начали разрываться и приоткрывать небольшие просветы бледно-голубого и ярко-золотого цвета; море казалось широкой атласной лентой, колеблемой и мерцающей опаловыми оттенками. Девочки-продавщицы цветов собирались в группы, наполняя воздух мягкими возгласами: «Цветы! Кому цветы!» и высоко поднимали заманчивые букеты – не связки падуба и омелы, что продают в Англии, а розы, лилии, жонкилии и сладкие нарциссы.

Магазины ломились от букетов и корзин с фруктами и цветами; внимание людей привлекала красочная выставка подарков на любой вкус и возраст, где можно было найти все: от коробки конфет за один франк, до драгоценной тиары за миллион. В то же время во многих окнах выставлялись модели Вифлеема с младенцем Иисусом в яслях на радость удивленным детишкам, которые после пристального разглядывания Его воскового образа убегали, держась за руки, в ближайшую церковь, где открывались рождественские детские сады, и там преклоняли колени, чтобы просить дорогого маленького Иисуса – их личного братика – не забывать о них с той простотой веры, что была столь же трогательна, сколь и невинна.

Мне говорили, что в Англии главным атрибутом Сочельника является мясницкий магазин, завешанный тушами недавно убитых животных со связками колючего падуба во рту, на которые гуляющие мимо зеваки и прохожие смотрят с крайним одобрением. Определенно, нет ничего приятного в подобном символе рождения Христа в мир, ничего живописного и поэтического. Нет даже ничего ортодоксального, поскольку Христос родился на Востоке, а восточные люди не слишком много едят, особенно мясных продуктов. Кто-то может удивиться, что общего столь необычная выставка вульгарного продовольствия может иметь с приходом в мир Спасителя, который явился среди нас в такой бедности, что Ему было отказано даже в крыше над головой. Возможно, англичане прочитали другое Евангелие и поняли на свой лад, что мудрые Волхвы с Востока, которые принесли Божественному Младенцу свои дары золота, ладана и смирны, на самом деле притащили угощения из говядины, индейки и тыквенного пудинга – эту мерзкую и трудно перевариваемую смесь, при виде которой итальянцы лишь пожимают плечами с видимым отвращением.

Я полагаю, что есть нечто варварское в британских традициях, что-то напоминающее состояние общества во времена римских завоеваний, когда высшее удовольствие британцев заключалось в том, чтобы жарить целый день быка, напиваясь виски до тех пор, пока они не попадают под столы в худшем состоянии, чем обожравшиеся свиньи. Грубое и вульгарное изобилие все еще является главной особенностью ужинов английских или американских выскочек; едва ли они имеют представление об умеренности, которая может сопутствовать обычной потребности в еде, о маленьких изысканных хитростях столового этикета, которые прекрасно понимаются французами, но которые, вероятно, никогда не достигнут того абсолютного совершенства вкуса и сервировки, как традиционные банкеты итальянской аристократии. Некоторые из них поистине олицетворяют собой банкеты богов и сделали бы честь даже легендарному Олимпу. Именно таким и был тот праздничный ужин, который я подготовил к приезду Гуидо Феррари, чтобы отпраздновать его возвращение из Рима – праздник приветствия и прощания навсегда!

Я задействовал все ресурсы моего отеля. Шеф-повар, выпускник одной из самых уважаемых кулинарных школ в мире «Le Cordon Bleu», переложил всю текущую работу на своих подчиненных и направил все свое кулинарное мастерство исключительно на приготовление ужина, который я заказал. Владелец гостиницы неожиданно для себя разразился криками удивления и весь затрепетал, когда слушал и записывал мои распоряжения, касавшиеся ассортимента вин самых редких сортов и давней выдержки. Слуги сновали туда и сюда, стараясь выполнить все мои указания с видом неотложной важности; старший официант, превосходный работник, который гордился своим изысканным вкусом, взял лично на себя обязанности по сервировке столов, и никто не смел ни говорить, ни думать ни о чем другом, кроме великолепия моего грандиозного ужина.

Около шести вечера я отправил свою карету на железнодорожный вокзал, чтобы встретить Феррари, как я и обещал ему; и затем, по приглашению владельца гостиницы, я пошел осматривать ту импровизированную сцену, которая готовилась для показа важного спектакля, что составлял часть всей моей драмы. Я должен был убедиться в том, что декорации, освещение и все в целом было исправно и готово к представлению. Чтобы избежать беспорядка в моих комнатах, местом для вечеринки я избрал зал на нижнем этаже отеля, который нередко сдавался для свадебных мероприятий и других подобных целей; он имел восьмиугольную форму, не был слишком велик, и я находил его наиболее удачно оформленным для моего случая. Стены были завешаны драпировками из золотистого шелка и темно-красного бархата, перемежавшимися тут и там длинными зеркалами, которые украшали хрустальные канделябры, мерцавшие сотнями огней под окрашенными в розовый цвет стеклянными плафонами. В глубине зала взору представала миниатюрная оранжерея, полная редких папоротников и нежно пахнувших экзотических растений, посреди которой поднимались и падали струи фонтана с размеренным мелодичным журчанием. Здесь немного позже будет играть группа музыкантов на струнных инструментах в сопровождении хора мальчиков, так что сладкую музыку можно будет слышать и ощущать повсюду, но при этом музыканты будут скрыты от гостей. Одно единственное высокое французское окно в зале оставалось незанавешенным, но было окаймлено бархатом, словно прекрасная картина, и через это окно взгляд устремлялся на превосходный вид Неаполитанского залива, белевшего зимним лунным светом.

Стол для ужина, накрытый на пятнадцать персон, сверкал роскошными серебряными приборами, венецианским стеклом и редчайшими цветами; пол был устлан бархатным ворсом, по которому разбрасывались благовонные травы, так что ноги словно утопали во мху, насыщенном запахами тысячи весенних цветов. Сами стулья, на которых моим гостям предстояло сидеть, имели самую шикарную форму и мягкую набивку, так что гость мог с легкостью откинуться назад или наклонить спинку; короче, все было организовано с расточительной пышностью, приличествующей застольям восточных шейхов, и в то же время с изысканным вкусом, не упуская ни единой детали.

Я был полностью удовлетворен, однако прекрасно знал, насколько неразумно нахваливать прислугу за качественное выполнение той работы, за которую им, вообще-то, щедро платят, так что решил выразить благодарность хозяину гостиницы лишь в форме простого бездушного кивка головы и одобрительной улыбки. Он, который смиренно ловил каждый мой жест, принял эту снисходительную похвалу с полным восторгом, как будто она исходила от самого короля, и я понял, что факт моего безразличного удовлетворения работой его слуг возвысил меня в его глазах до недосягаемых высот. Тогда я отправился в свои комнаты, чтобы переодеться к ужину; я нашел Винченцо за тщательной чисткой моего фрака, сдувавшим каждую пылинку с прилежной педантичностью, остальные предметы одежды лежали уже подготовленные на кровати. Я отпер дорожный чемодан, откуда достал три гвоздики, каждая из которых состояла из одного бриллианта редкой чистоты и блеска, и отдал их ему, попросив закрепить на манишке. В то время как он натирал их с восхищением своим рукавом, я наблюдал за ним с искренним интересом, а затем неожиданно обратился:

«Винченцо!» – он встрепенулся.

«Ваше сиятельство?»

«Сегодня вечером вы будете стоять позади моего стула и разливать вино».

«Да, ваше сиятельство».

«Вы будете, – продолжал я, – особенно заботиться о синьоре Феррари, который усядется по правую руку от меня. Позаботьтесь о том, чтобы его стакан никогда не пустел».