«И это все, Винченцо?»

«Это все, ваше превосходительство».

Я молчал. Было что-то такое в этом простом повествовании, что затронуло меня, хотя решительность меня и не покинула. Спустя несколько минут я сказал:

«Вы все правильно сделали, Винченцо. Вы были свидетелем того, насколько серьезно этот молодой человек меня оскорбил, и его страшная угроза может быть смыта лишь одним способом. Для этого уже все подготовлено. Вы можете достать те пистолеты, которые начистили».

Винченцо подчинился, но когда поднял тяжелый кейс с оружием и поставил его на стол, он отважился скромно заметить:

«Ваше сиятельство помнит о том, что сегодня Рождество?»

«Я прекрасно осведомлен об этом факте», – отвечал я несколько холодно.

Нисколько не смутившись, он продолжил: «Возвращаясь только что, я видел большого Николу; ваше сиятельство, несомненно, часто его видит? Он – винодел и, как говорят, самый важный человек в Неаполе; три месяца назад он чуть не убил своего брата, Бог мой! Сегодня этот самый большой Николо пил кьянти с этим же своим братом, и оба они кричали, проходя мимо меня: „Привет! Винченцо Фламма! У нас все отлично, потому что сегодня день рождения Христа!“», – Винченцо остановился и задумчиво на меня посмотрел.

«Ну, – сказал я спокойно, – и что же общего большой Николо и его брат имеют со мной?»

Мой камердинер смутился, посмотрел вверх, а потом вниз и наконец сказал: «Пусть святые сохранят ваше превосходительство от беды!»

Я улыбнулся серьезно: «Благодарю вас, друг мой! Я понимаю, что вы имеете в виду. Не бойтесь за меня. Я сейчас пойду, прилягу и отдохну до пяти часов или около того, и советую вам сделать то же самое. А к этому времени вы могли бы принести мне кофе».

И я добродушно кивнул ему, когда уходил в свою спальню, где бросился на кровать прямо в одежде. У меня не было желания спать – мой мозг был слишком перегружен всем тем, через что я прошел. Я мог проникнуть в чувства Гуидо – не я ли страдал таким же образом, как он теперь? Нет! Даже больше него! Поскольку он, по крайней мере, не будет похоронен заживо! Мне стоит хорошенько об этом позаботиться! Ему не придется пережить агонию освобождения из ледяного плена могилы, чтобы вернуться к жизни и обнаружить свое имя оклеветанным, а дом – занятым узурпатором. Что бы я ни делал, я не смог бы причинить ему больших мучений, чем пережил сам. И об этом я сожалел, ведь быстрая и почти безболезненная смерть казалась мне слишком легкой для него. Я поднял свою руку на уровень света и пристально пригляделся в поисках малейшего признака дрожи. Ничего! Она была тверда как скала, и я чувствовал уверенность в своей цели. Я бы не стал стрелять ему в сердце, думал я, а разве что выше него, поскольку одна вещь была очень важна: он должен был прожить достаточно, чтобы узнать меня перед смертью. Именно в этом и заключалась та изюминка, которую я приберег напоследок! Болезненные мечты, что наполняли мой разум, когда я заболел и оказался в трактире, вернулись теперь ко мне. Я вспомнил маленькую фигурку, так похожую на Феррари, что скользила ко мне по воде на индейском каноэ и что трижды вонзила кинжал в мое сердце. Разве я не узнал, кого она изображала? Не сам ли Гуидо трижды пронзил меня: украв мою жену, презрев мою бедную погибшую дочку и оклеветав мое честное имя? Тогда к чему нужны все эти глупости – жалость и прощение, которые уже начинали зарождаться в моей душе? Теперь было уже слишком поздно для прощения: сама идея об этом рождалась лишь из глупой сентиментальности, разбуженной воспоминаниями Феррари о днях нашей молодости, – о тех днях, когда он действительно ни о чем не беспокоился. Думая обо всех этих вещах, я, кажется, незаметно провалился в дремоту, которая постепенно углублялась, пока не переросла в глубокий исцеляющий сон. Меня разбудил стук в дверь. Я поднялся и впустил Винченцо, который вошел, неся в руках поднос с дымящимся кофе.

«Уже так поздно?» – спросил я его.

«Сейчас без четверти пять, – отвечал Винченцо, а затем, глядя на меня с удивлением, он добавил: – Ваше сиятельство не переменит вечернюю одежду?»

Я утвердительно кивнул и пока пил кофе, мой слуга принес грубый твидовый костюм, какой я привык носить каждый день. Затем он вышел, а я быстро переоделся и внимательно обдумал положение дел. Ни маркиз де Авенкорт, ни капитан Фречча никогда не знавали меня прежде, когда я был еще Фабио Романи, представлялось также маловероятным, чтобы меня видели те два дружка Феррари из трактира. На дуэли также будет присутствовать врач и, скорее всего, незнакомый. Обдумав эти условия, я решился на смелый ход: на дуэли я встречусь с Феррари лицом к лицу без темных очков. Я с трудом мог представить себе, какое впечатление это произведет на него. Я ведь очень сильно изменился даже и без маскирующих очков благодаря моей седой бороде и волосам, и все же я знал, что нечто знакомое все еще оставалось в выражении моих глаз, что не может не поразить того, кто прекрасно меня знал. Мои секунданты посчитают вполне естественным то обстоятельство, что я сниму темные очки, для того чтобы четко видеть цель, так что единственным человеком, который этим будет сбит с толку, окажется сам Феррари. Чем больше я об этом думал, тем больше утверждался в своем решении. Я только закончил одеваться, когда Винченцо вошел с моим пальто и сообщил мне, что маркиз уже ждал, и что закрытая карета была подана к заднему выходу отеля.

«Позвольте мне вас сопровождать, ваше превосходительство!» – умолял верный слуга с заботой в голосе.

«Раз так, идем, друг! – сказал я весело. – Если маркиз не возражает, то и я не стану. Но вы обязаны дать мне обещание ни во что не вмешиваться и не издавать ни звука».

Он с готовностью мне это обещал, и, когда я присоединился к маркизу, он последовал за нами, неся кейс с пистолетами.

«Я полагаю, ему можно доверять? – спросил де Авенкорт, пристально глядя на него, когда сердечно пожимал мне руку.

«До самой смерти! – отвечал я со смехом. – У него разобьется сердце, если ему не позволят перевязать мои раны!»

«Я вижу, вы в отличном настроении, граф, – заметил капитан Фречча, когда мы занимали места в карете. – Так всегда бывает с правым человеком. Феррари, боюсь, не чувствует себя столь уютно».

И он протянул мне сигару, от которой я не стал отказываться. Как раз когда мы уже собирались трогаться, толстый хозяин отеля возник перед нами и схватился за дверь экипажа. «Ваше сиятельство, – заметил он тихим шепотом, – у меня лишь вопрос касательно кофе и сигарет! Они будут ждать вашего возвращения. Я знаю, я понимаю!» И он улыбнулся, затем низко поклонился много-много раз и умышленно приложил палец к носу11. Мы искренне рассмеялись, уверив его, что этот жест был нам абсолютно ясен, и он остался стоять на нижней ступени входа в отель в отличном настроении, наблюдая, как наша карета тяжело отъезжала.

«Очевидно, – заметил я, – он не считает дуэль серьезным делом».

«Только не он! – ответил Фречча. – Он слишком часто сталкивался в своей жизни с показными драками, чтобы по достоинству оценить настоящую дуэль. Де Авенкорт тоже кое-что об этом знает, хотя сам он всегда доводит дело до убийства. Однако очень часто бывает достаточно легкой царапины кончиком шпаги и одной четверти капли крови, чтобы чья-то честь была удовлетворена! Затем бывшие соперники усаживаются за кофе и сигареты, о которых и говорил наш друг, хозяин гостиницы».

«Смешные времена, – сказала маркиз, вынимая сигару изо рта и довольно рассматривая свою маленькую, гибкую белую руку, – поистине смешные, но я уверен, что им никогда не удастся сделать из меня дурака. Видите ли, мой дорогой граф, сегодня дуэль намного чаще происходит на шпагах, чем на пистолетах, а знаете почему? Потому что трусы воображают, будто шпагой убить намного труднее. Но они ошибаются. Очень давно я принял решение, что ни один посмевший оскорбить меня человек дольше жить не будет. Поэтому я начал учиться фехтованию, как искусству. И я вас уверяю, что убить шпагой – это элементарное дело, чрезвычайно простое. Мои соперники бывают поражены тем, как легко я с ними разделываюсь!»

Фречча рассмеялся: «Де Амаль – ваш ученик, маркиз, не так ли?»

«Я смею сказать, что да! Он удивительно неуклюж. Нередко мне приходилось честно заявлять ему, что лучше бы он съел свою шпагу, чем столь непочтительно с ней обращался. И все же он тоже убивал своих обидчиков, но с грацией мясника – без всякого изящества и техники. Должен сказать, что он стоит примерно наравне с нашими двумя коллегами – секундантами Феррари».

Я пробудился от мечтательности, в которую погрузился.

«Что это за люди?» – спросил я.

«Один из них назвался капитаном Чабатти, а другой – кабальеро Дерси, – ответил Фречча безразлично. – Оба знатные грубияны и глубокие пьяницы, набитые банальными фразами, вроде „наш выдающийся дорогой друг, Феррари“, „оскорбление, которое можно смыть только кровью“ – сплошное хвастовство и напыщенность! Этим ребятам все равно, на чьей стороне выступать».

Он закончил курить, и мы втроем погрузились в молчание. Путь казался очень длинным, хотя на самом деле расстояние было невелико. Наконец Дом Гирлянде остался позади – превосходный замок, принадлежавший выдающемуся дворянину, кто в прежние времена был моим хорошим соседом, – а затем наша карета затряслась вниз по склону, который упирался в небольшую равнину, где и располагалась подходящая зеленая площадка. С этой точки легко просматривались замковые башенки моего дома – Виллы Романи. Здесь мы остановились. Винченцо ловко соскочил со своего сидения позади кучера и стал помогать нам выйти. Карета затем отъехала в укромный уголок за деревья. Мы осмотрелись и увидели, что кроме нас сюда прибыл пока лишь один человек. Это был врач – щеголеватый добродушный маленький немец, который говорил на плохом французском и на еще худшем итальянском и который обменялся сердечными рукопожатиями со всеми нами. Узнав, кем я был, он низко поклонился и улыбнулся очень любезно: «Лучшее пожелание с моей стороны, синьор, – сказал он, – чтобы вам не потребовались мои услуги. Вы отдохнули? Это хорошо – сон успокаивает нервы. Ах! Вы дрожите! Действительно утро выдалось холодным».