На той неделе, когда я возвратился из Авеллино, мы объявили о нашей свадьбе с графиней Романи. Через два дня после этого, прогуливаясь по Ларго дель Кастелло, я встретил маркиза де Авенкорта. Мы не виделись с самого утра дуэли, и эта встреча меня несколько шокировала. Он проявил исключительное дружелюбие, хотя я и заметил в нем легкое смущение. После нескольких обычных фраз он вдруг резко сказал:

«Так значит, ваша свадьба состоится?»

Я вынужденно рассмеялся.

«Ба! Естественно! А вы сомневались?»

Его красивое лицо омрачилось, а речь стала еще более сбивчивой.

«Нет, но я думал, я надеялся…»

«Друг мой, – сказала я легкомысленно, – я прекрасно понимаю, к чему вы клоните. Но мы, светские мужчины, не слишком мнительны – мы не придаем значения глупым любовным мечтам женщины перед ее браком до тех пор, пока она нас не обманет потом. Письма, которые вы мне прислали, были пустяком, простым пустяком! В браке графиня Романи будет, я вас уверяю, самой верной, самой непорочной, самой прекрасной женой во всей Европе!» И я вновь искренне рассмеялся.

Де Авенкорт выглядел озадаченным, но он был разумным человеком и умел вовремя избежать щекотливой ситуации. Он улыбнулся:

«В добрый путь, – сказал он. – Я желаю вам счастья от всего сердца! Вы сами – лучший кузнец своего счастья; а что касается меня – да здравствует свобода!»

И с веселым прощальным жестом он ушел. Больше никто в городе не разделял его предчувствий и сомнений, если только они у него имелись, насчет моей близившейся женитьбы. О ней все говорили с большим интересом и возлагали значительные ожидания, как будто свадьба представлялась им каким-то новым развлечением, придуманным для того, чтобы усилить карнавальное веселье. Помимо всего прочего я снискал репутацию самого нетерпеливого влюбленного, поскольку я тогда не согласился бы отложить свадьбу ни на один день. Я поторапливал все необходимые приготовления с болезненным нетерпением. Мне потребовалось приложить немного усилий, чтобы убедить Нину в том, что, чем скорее совершится наша свадьба, тем лучше; она всецело разделяла мое рвение и стремилась к собственному концу так же яростно, как и Гуидо. Ее главной страстью была жадность, и поэтому повторяющиеся слухи о моих предполагаемых богатствах возбуждали ее алчность с того самого момента, когда она впервые встретилась со мной в образе графа Олива. Как только весть о ее помолвке разнеслась по Неаполю, она превратилась в объект жгучей зависти со стороны всех представительниц ее пола, которые в течение прошлой осени впустую потратили массу усилий и очарования, пытаясь поймать меня в свои сети, и это делало Нину абсолютно счастливой. Вероятно, наивысшее наслаждение женщины такого сорта получают оттого, что делают своих менее удачливых сестер недовольными и несчастными! Я, конечно же, преподносил ей самые дорогие подарки, и она, будучи единственной наследницей богатства ее недавно почившего мужа, а также и денег несчастного Гуидо, не ведала никаких пределов в своей расточительности. Она заказывала самые дорогие и тщательно продуманные платья; каждое утро она посвящала портным и модисткам и вращалась исключительно в избранном кругу друзей, где она гордо демонстрировала сокровища своего платяного шкафа, пока те не доходили до исступления в своей злости и досаде, хотя им и приходилось улыбаться и скрывать свою зависть и задетое тщеславие под маской напускного самообладания. И Нина ни в чем не находила большего удовольствия, чем в издевательстве над несчастными женщинами, которые стеснялись своих карманных расходов при виде сверкавших шелков, мягкого сияния плюша, дорогого бархата, обшитого драгоценными камнями или дорогостоящим старым кружевом, бесценных ароматов и всевозможных предметов бижутерии; она также обожала пускать пыль в глаза и смущать умы молоденьких девушек, чьи самые шикарные туалеты представляли собой одежду из простого белого материала, и отправлять их прочь с задетой гордостью и полностью разочарованными в жизни, ворчащими на свою судьбу за то, что она не дает им шанса носить столь же дорогие платья, как те, которыми владела счастливая и богатая будущая графиня Олива.

Бедные девицы! Если бы они только знали правду, то не стали бы ей завидовать! Женщины обычно слишком прочно связывают свое счастье с богатством своего гардероба, и я искренне верю, что платье – это единственная вещь, которая всегда может их утешить. Как часто женские слезы могут высохнуть при виде своевременно подаренного нового платья!

Моя жена с приближением второго замужества сбросила свой креповый траур и теперь представала в одеждах тех мягких полутонов, которые идеально подходили ее хрупкой сказочной красоте. Она вновь вооружилась против меня своими прежними чарами и изящными ужимками в обращении и речи. Я их все уже прекрасно знал! Я по достоинству оценил ее легкие ласки и ленивые взгляды! Она очень стремилась достигнуть высочайшей точки своего положения в качестве жены такого богатого дворянина, каковым меня считали, поэтому она не высказала никаких возражений, когда я назначил дату нашей свадьбы на Жирный четверг21. В это время глупость и пьянство, танцы, крики и шум достигают своего апогея, и все это должно было сыграть мне на руку. Свадьба планировалась максимально скромной, принимая во внимание «недавнюю печальную утрату» моей жены, как сама она сказала с милым вздохом и наполненным слезами взглядом. Венчание должно было состояться в часовне Святого Дженнаро, примыкавшей к кафедральному собору. В прошлый раз мы с ней женились здесь же! С течением времени поведение Нины оставалось практически неизменным. Со мной она часто была застенчивой и несколько опасливой. То и дело я ловил на себе взгляды ее огромных темных глаз, казавшиеся удивленными и беспокойными, но это выражение быстро исчезало. Она также нередко подвергалась диким припадкам веселья, быстро сменявшимся состоянием нелюдимой мрачности. Я ясно видел, что нервы ее были натянуты до предела, отчего проявлялась и раздражительность, но я не задавал никаких вопросов. Я считал, что если она мучилась воспоминаниями, то это было хорошо, а если она воображала, что видела сходство между мной и ее «бедным покойным Фабио», то меня также вполне устраивали ее муки и недоумение.

Я приезжал и уезжал время от времени на виллу, когда хотел. Как и прежде, я стал носить свои темные очки, и даже Джакомо не мог узнать меня своим пристальным вопросительным взглядом, поскольку с той ночи, когда Гуидо в ярости жестоко швырнул его на землю, бедный старик оказался парализован и не говорил ни слова. Он лежал в верхней комнате, Ассунта ухаживала за ним, и моя жена уже написала его родственникам в Ломбардию с просьбой забрать его к себе.

«Зачем мне держать его?» – спросила она меня.

Верно! Зачем предоставлять даже элементарный кров бедному старику, искалеченному, сломленному и уже бесполезному? После долгих лет верного служения – вышвырнуть его вон, отослать подальше! Какая разница, если он умрет от пренебрежения, голода и дурных условий? Он ведь лишь износившийся инструмент, и его дни сочтены – пусть умирает. Я не стану просить за него, с чего бы? У меня свои планы на его будущее, планы, которые вскоре исполнятся; а пока что Ассунта нежно ухаживала за ним, пока он молча лежал, без сил, подобно старому ребенку, и лишь дикая боль отражалась в его закатившихся тусклых глазах.

Одно происшествие случилось в течение последних дней подготовки к завершению моего плана возмездия, которое причинило сильную боль моему сердцу и воспламенило чувство горькой злости. Я поднимался вверх по дороге к вилле несколько рано утром, и на газоне я увидел темную фигуру, распростертую неподвижно на одной из дорожек, что вела прямо к дому. Я подошел, посмотрел на нее и отпрянул назад в ужасе – это был мой пес Уивис, застреленный насмерть. Его шелковистая черная голова и передние лапы лежали в крови, его честные коричневые глаза выражали муки агонии. В ужасе от этого зрелища и взбешенный я позвал садовника, который постригал кустарник.

«Кто это сделал?» – спросил я строго.

Человек с сожалением посмотрел на бедное истекавшее кровью животное и сказал тихим голосом:

«Это был приказ мадам, синьор. Вчера пес ее укусил; мы застрелили его утром на рассвете».

Я наклонился, чтобы погладить верного пса, и когда я трогал шелковистую шкуру, мои глаза затуманились слезами.

«Как это случилось? – спросил я придушенным голосом. – Леди сильно ранена?»

Садовник пожал плечами и вздохнул.

«Что вы! Нет! Но он оторвал зубами кусок кружева с ее платья и задел руку. Это был пустяк, но его хватило. Он больше никого не укусит – несчастное животное!»

Я дал парню пять франков.

«Мне нравился этот пес, – сказал я кратко, – он был верным созданием. Похороните его прямо под этим деревом, – и я указал на тот огромный кипарис на газоне, – и возьмите деньги за беспокойство».

Он выглядел удивленным, но благодарным и пообещал исполнить мою просьбу. В последний раз я с сожалением погладил упавшую голову, наверное, самого преданного друга, который у меня когда-либо был; я с трудом побрел к дому и встретил Нину, выходившую из ее будуара, одетую в одно из изящных свободных платьев, на котором мягкие лавандовые оттенки смешивались с более темными фиалковыми цветами.

«Значит, Уивиса застрелили?» – сказал я резко.

Она слегка вздрогнула.

«Ох, да; как это грустно! Но я была вынуждена это сделать. Вчера я проходила мимо его конуры в пределах досягаемости его цепи, и он без всякой причины яростно набросился на меня. Видите!» И подняв свою маленькую ручку, она показала мне три крошечных отметины на мягкой коже: «Я посчитала, что вы будете несчастны, если подумаете, что я держу опасную собаку, так что я приняла решение избавиться от него. Смерть любимого животного всегда причиняет столько боли, но на самом деле Уивис принадлежал моему покойному мужу, и я думаю, что никогда ему не было так хорошо, как сейчас, с тех пор как умер его хозяин. А теперь и Джакомо болен…»