Мишель Ловрик - Венецианский бархат

За день до отъезда в Рим я спустился к озеру с куклой и освободил ее из тряпичного плена, а потом вонзил пять ногтей в искусно вылепленную спину, по одному – в каждую почку, печень, селезенку и сердце, обмотав все это последними волосами, украденными мной у Клодии. (Я еще обратил внимание на то, что у меня получилась буква «S».)

Потом я руками выкопал неглубокую ямку и наклонился, чтобы вдохнуть сладкий запах земли. Прижавшись губами к углублению, я прошептал, обращаясь к богам подземного царства:

– Я здесь, вы слышите меня?

Я напряженно вслушивался и уловил легкое дыхание земли. Говорят, что тени – незлобивые создания, и я не боялся их, хотя дело затеял черное.

– Я предаю земле вот эту devotio, – прошептал я дрожащим детским голоском, – этот образ госпожи Клодии Метеллы. Он сделана по ее образу и подобию, и я призываю гомеопатическую магию приворожить к ней ее душу. На нее намотаны волосы Клодии, и я призываю симпатическую магию, предоставленную этой субстанцией, каковая полностью принадлежала ей. Я призываю все эти силы выполнить мое проклятие.

В это мгновение до меня донесся легкий шум, словно сухая веточка хрустнула под чьими-то осторожными шагами, и я в тревоге вскинул голову, поскольку подобные проклятия запрещены. Но это оказался всего лишь храбрый и любопытный воробей, подлетевший поближе, чтобы разузнать, не покормлю ли я его. Сирмионе – настолько благословенное место, что даже дикие звери ничего не боятся. Я, конечно, вспомнил о мертвом воробье Клодии и счел появление этой маленькой птички хорошим знаком: быть может, в нем ко мне пришла душа ее любимца, чтобы помочь составить заклятие.

Поэтому я вновь приблизил губы к ямке в земле и продолжал:

– Проклятие мое состоит в следующем. Пусть Клодия не умрет. По крайней мере, тело ее может умереть, то есть то тело, в котором она пребывает сейчас. Но я обрекаю ее душу на вечные скитания по земле без сна и отдыха. Пусть она, если возникнет в том необходимость, вселяется в другие тела, мужские и женские. Пусть она скитается по земле до тех пор, пока не полюбит кого-либо так, как любил ее я. А до той поры пусть горят у нее все средоточия любви – почки, печень, селезенка и сердце – и пусть она бродит по свету неприкаянной. И пусть ее боль будет начертана у нее на спине, как у вот этой devotio.

Я опустил куклу в лунку, засыпал ее землей, словно сажая семя ядовитого цветка, и прошипел:

– Пусть проклятие мое рассыплется на мелкие осколки и разлетится в разные стороны, подобно искрам после взрыва горячих угольев. Моя ненависть глубока, как это заклинание. Клянусь пером воробья Клодии, изгибом ее шеи, высотой ее скул и расщелиной ее страсти, что проклятие мое продлится дольше моей и ее жизни и протянется в будущее, где все будет повторяться бесконечно до тех пор, пока боль моя не утихнет.

Произнося последние слова, я накрыл могилку обеими руками.

– Любой, кто умеет любить, перенесет мое проклятие из этого мира в следующий, а потом и в тот, что придет после него.

Вернувшись в Рим, я иногда скучаю по своей devotio. Раньше я засыпал, баюкая ее в руке.

Я даже не знаю, верю ли в собственное проклятие. Подозреваю, что сила любого заклятия зависит от очищения, которое оно предлагает тому, кто сотворил его. Зато теперь я могу со спокойной совестью сказать: «Да, я оплатил все свои счета».

Что будет дальше? После того, как вы оплатите свои счета?

Лучше трудиться над поэмами и не вспоминать более о восковой фигурке.

Я слышал, что в Египте верят, будто этот мир представляет собой яйцо, и в мои стихи назойливо лезет картина того, как оно трескается. Вот только я не знаю, куда ее вставить. Воробей Клодии не высиживал яиц. Подобно всем ее любовникам, он оказался бесплодным. Быть может, маленькая фигурка, зарытая в землю, и станет чем-то вроде яйца, которое будет вызревать до тех пор, пока не придет ее время. Быть может, она и есть моя последняя поэма.

Время тяжким грузом давит мне на плечи, словно намекая, что оно – куда более ценный товар, чем даже выражение любви на лице Клодии. Река бормочет мне какие-то гадости, и мои собственные губы шевелятся непрестанно, словно мотылек, пробуя на вкус фразы для…

Почему мне все время на глаза попадаются веревки, куда бы я ни пошла? Почему не цепи? Они служат дольше, да и сами они крепче. Веревка может стать скользкой, истрепаться и сгнить. Может, именно поэтому я и вижу ее – потому что она похожа на любовь мужчины к своей жене?

А теперь еще и в доме начало твориться что-то странное. Когда я подаю вино, бокалы начинают трястись так сильно, что грозят разбиться. Не знаю, что тому виной – мои дрожащие руки (потому что это происходит всякий раз, когда он бывает дома) или что-либо еще.

Вдобавок в голову мне упорно лезет одна и та же мысль, как я ни стараюсь отогнать ее от себя.

Вот она: всем известно, что стекло в этом городе начинает дрожать, когда в него наливают яд. Если, например, в бутылке заперта плохая болезнь, она обязательно вырвется наружу, вышибив пробку. Я не осмеливаюсь назвать вслух то, с помощью чего муж может избавиться от жены, если больше не любит ее.

Думаю, вы и сами догадались, что я имею в виду.

Я вижу это в его письмах. Он пишет мне об удовольствии, которое получает, когда видит, как я делаю глоток из своего бокала. «Мне нравится смотреть, как увлажняются твои губы, – написал он, – от тех сладостей, которыми я кормлю тебя».

* * *

Поздней морозной ночью Signori di Notte нагрянули к Венделину фон Шпейеру, который задержался в stamperia, со срочным поручением. Быстрым, тайным и важным. Это было крайне необычно. Как правило, Signori не имели никаких дел с типографами. Венделин отправил слугу разбудить своих подмастерьев и усадил их за работу. Себя же он приказал разбудить, как только будет готов первый оттиск. Сам он лишь наполовину проснулся и потому решил, что взглянет на текст, когда тот будет набран его собственным изящным глянцевым шрифтом. Затем он отправился на свою полуночную прогулку и вернулся домой уже под утро.

Вскоре раздался стук. Венделин, спотыкаясь, спустился вниз, отворил дверь и принял из рук Морто первый оттиск. В коридор ворвалось холодное дыхание лагуны.

– Это она, – надтреснутым голосом прохрипел Морто. – Та самая женщина, которую любит Бруно.

На Венделина обрушилось мрачное осознание жестокости случившегося.

– Она приходила в stamperia? Она и есть та самая innamorata[204] Бруно? Это из‑за нее – из‑за этой Сосии Симеон, жены доктора – он ходит, как в воду опущенный?

– Он и еще пара сотен других. Похоже, что так, господин.

– Что же это за женщина? Ты видел ее?

– На мой взгляд, она просто использовала Бруно.

– Ты сам сходишь к нему и расскажешь обо всем, Морто?

– Я бы предпочел отказаться. Думаю, будет лучше, если это сделаете вы, господин.

Венделин вздрогнул, когда наверху раздался легкий шум. Неужели стук Морто разбудил его жену? Он ожидал, что вот сейчас послышатся ее шаги и она окликнет его, но ничего не случилось. Должно быть, она снова заснула. Его грызло беспокойство за жену. Ей наверняка будет очень жаль врача-еврея, которого так унизила эта кошмарная женщина. В глубине души он опасался, как бы последствия ее преступлений не оказались губительными для него лично и для stamperia: в обвинительном заключении он прочел, что среди ее вещей была обнаружена отпечатанная им книга стихов Катулла.

Через два часа на работе появился Бруно. Лицо его было прозрачным от муки и страдания. Венделин с облегчением понял, что кто-то уже успел сообщить юноше о том, что случилось. Он обнял молодого человека за плечи и вложил ему в посиневшие от холода руки официальный документ.

– Нас попросили напечатать его, но я хочу, чтобы ты сначала прочел его. Бруно, если изложенные здесь ужасы коснутся и тебя, я выступлю в твою защиту перед Avogadori[205], коль мое мнение хоть что-нибудь да значит в этом городе.

Бруно с недоумением воззрился на него.

– Возьми его домой и прочти. Сегодня ты мне здесь не нужен, сынок.

* * *

В своей маленькой квартире на Дорсодуро Бруно зажег свечу и пристроил ее прямо на тюфяк. Он лежал совершенно неподвижно, а вокруг валялись страницы гранок обвинительного заключения. Он ничуть не беспокоился, что пламя свечи может перекинуться на рассыпанные бумажные листы. Мысли его яростно метались по замкнутому кругу между сестрой и любовницей.

Вплоть до сегодняшнего утра мысли его были заняты Джентилией.

Вчера вечером к нему прибыл посыльный с письмом от матери настоятельницы монастыря Сант-Анджело ди Конторта. Обнаружилось, прочел он, что его сестра Джентилия страдает сильным умственным помешательством, посему монахиням пришлось поместить ее в лечебницу, открытую священниками на Мурано. Ради ее собственного блага ее отвезли туда в тот же вечер. Он не сможет навестить ее, пока она хотя бы немного не успокоится и не придет в себя. Но он не должен волноваться за нее или пытаться снестись с нею, поскольку в нынешнем состоянии любое общение с внешним миром лишь умножит ее страдания.

– Бедная Джентилия, – громко произнес он вслух. – Она даже не узнает о том, что Сосия опозорена, как она и предсказывала.

Он вспомнил свой последний визит к сестре, как она бормотала что-то нечленораздельное себе под нос, а на пальце у нее была так туго намотана прядь чьих-то волос, что кончик его посинел. Он попытался распутать волосы, но она воспротивилась, злая, точно хорек, и он поспешно отступил, позвал монахинь, чтобы они помогли ей, и удрал из монастыря.