Короче говоря, здесь серьезный и непопулярный сюжетный прокол: подъезды мне мыть не надо, лет так тридцать-сорок, а то и дольше. Самоотверженно голодать и до обморока надрываться на мало оплачиваемой работе нет никакого смысла: мне есть на что жить, более чем.

Кстати, о работе. Есть у меня пара незаконченных дел, умру сегодня-завтра и подведу двух очень хороших людей, которые мне доверяют и помощи от меня ждут. Анна и Мила. Да, акция протеста в формате суицида откладывается на неопределенное время.

Михаил Аронович терпеливо ждет. Молчит и смотрит на меня все понимающим взглядом долго и достойно пожившего человека, все знающего наперед и потому снисходительно относящегося к моим сиюминутным проблемам и сопливым истерикам.

- Некролог писать будем? - строго говорит он, но взгляд теплый и лукавый.

- Нет. Не будем, - я вздыхаю и начинаю оправдываться. - Не хочу умирать с ЕГО фамилией, не могу позволить ЕМУ ставить мне памятник, организовывать похороны, не имею права подвести двух своих любимых клиенток, Анну и Милу. Мы уже семь лет сотрудничаем, пока они другого корректора найдут, пока привыкнут к нему, с их, как бы мягче сказать, "особенностями" творческой писательской деятельности.

Да. Я много лет корректирую тексты двух интересных женщин-писательниц.

Анна - счастливая сорокалетняя вдова владельца туристического бизнеса, имеющая возможность печатать свои произведения во многих серьезных и уважаемых издательствах. Мастерица плести детективные интриги, пишущая в жанре фэнтези, создающая совершенно необыкновенные фантазийные миры, наполненные артефактами, драконами, магами, ведьмами, авторскими расами. На этапе нашего личного знакомства я читала ее книги запоем, поражаясь удивительной авторской находчивости и не менее удивительной безграмотности, не характерной для людей ее возраста и образования.

Мила, в отличие от Анны, скрупулезно относится к грамматике, создавая свои "нетленки" в жанре любовных эротических романов. Но все сюжеты Милиных книг, ее герои и героини не просто братья и сестры-близнецы, а "овечки Долли", яркие клоны друг друга. Четвертый по счету муж Милы, довольно известный журналист, влюбленный в свою жену как подросток (ещё бы, ей пятьдесят семь, а ему нет и двадцати пяти), с особым фанатизмом помогает ей издавать сладко-острые хэппиэндовские истории и на бумажном носителе, и в бездонном пространстве интернета. Он даже нашел для Милы совершенно потрясающего иллюстратора, который так оригинально и, честно говоря, просто здорово оформляет Милиных "однояйцевых", что в этом году произвел фурор на выставках-конкурсах иллюстраторов, дважды получив Гран-при.

- Значит, вас может удержать работа. Есть обязанности, которые вы не можете игнорировать. Есть люди, которых вы боитесь подвести.

- Есть, - соглашаюсь я, поднимая взгляд со дна стакана и снова нервно хихикаю.

- Варя! - мужчина осторожно берет мою правую руку (в левой я держу стакан) в свои большие ладони, теплые, сухие, чуть шершавые, с длинными тонкими аристократическими пальцами. - Я не моралист и, прости, господи, не глубоко верующий человек. Есть у меня серьезная личная претензия к создателю нашему, но речь не обо мне... Если неглупая женщина, молодая, красивая, самодостаточная, ни в чем не нуждающаяся, разочаровавшаяся в мужчине, в муже, считает, что его измена - причина ухода из жизни, пожалуйста, это... ее выбор. Только ее. Не отговариваю. Помогу. Даже интересно. Столько лет суицидников вытаскивал, не вопрос - могу и не вытаскивать. Так сказать, профессиональный вызов. Откуда мне, старому врачу, который еще в песочнице вашей бабушке пирожки печь помогал, знать, какая это трагедия - измена мужа. Я не изменял, мне не изменял никто, кроме печени и терпения. Может, и правда, жить и не стоит после этого... Зачем, собственно? Ради друзей? Так переживут, пострадают и переживут. Дополнительный тост на встречах появится: "За нашу Вареньку, которую мы так глупо потеряли! Почему не помогли вовремя? Почему не остановили? Но мы отомстим за тебя! Спи спокойно, дорогая подруга!"

Подозрительно смотрю на старика, громко и некрасиво втянув в нос жидкое его содержимое. Ирония. Почти сарказм. Никогда Михаил Аронович так со мной не разговаривал. А ведь сначала обнадежил, убедил, что достойно уйти еще уметь надо, что поможет, подскажет.

- Ради клиенток? Найдут другого помощника. Будут строчить свои тексты с повышенной производительностью. Пару новых книг посвятят незабвенной Варваре Быстровой, обязательно посвятят, да еще в предисловии трагическую историю вашей тяжелой жизни своими словами изложат, с фотографией. Лучше с двумя: одна из паспорта, другая с панихиды, в гробу, с удобного ракурса. Как у Маяковского и Есенина.

- Издеваетесь? - улыбаюсь против воли, вспомнив свое фото в паспорте. Представьте себе суриката в привычной стойке с вытянутой шеей и круглыми испуганными (на всякий случай, мало ли что) глазами. Представили? Теперь наденьте на него кудрявый темный парик длиной до плеч (вопрос: есть ли у этого вида мангустов плечи?). Надели? Мордочку (то есть лицо) приближаем и щелкаем. Готово! Варвара Михайловна Дымова, шестнадцать лет.

- Отца вообще не считаем. У него запасная дочь есть. Поэтому давайте продолжим: вы сами создаете текст собственного некролога, сами оставляете все необходимые распоряжения, я помогаю их нотариально заверить через Якова Исааковича. Дня два-три на это уйдет. И все - можно самоубиваться. Да. Надо еще определиться со способом. Помнится, список ваших "боюсь" был весьма обширен: вода, высота, кровь, боль...

Да. С моим "райдером фобий" выбор способа ухода из жизни крайне ограничен, согласна.

- Пошутили и хватит, - ворчу я, забирая свою руку из теплого плена. - Урок усвоила: три порции слез пролила, на судьбу посетовала, со снотворным почти сутки спала, иронией психотерапевта пропиталась. Вы же этого хотели?

- Этого, - соглашается престарелый юморист. - Именно этого. Сказать легко - трудно сделать. Знаете, Варя, многие считают, что убить себя - это трусость, малодушие, бегство. А я вам скажу: нет, даже для такого малодушного поступка мужество требуется. И причина. Железобетонная, трагическая, ничем не исправимая. Что с вами не так? Инвалидность? Бедность? Смерть близких? Неизлечимая болезнь?

- Предательство. Предательство любимого человека. Любимого, понимаете? - трясущимися руками стискиваю плед и тащу себе на плечи, на голову. В норку хочу, в темноту, в тишину, в день до ЭТОГО, в жизнь до ЭТОГО. Как будто это что-то изменит, как будто поможет.

- У вас час, ровно час, - спокойно и твердо говорит Михаил Аронович. - Час на то, чтобы вытащить себя из ямы. (В моем варианте - норка, а не яма!) Вытащите сами, а когда получится... Слышите? Не "если", а "когда". Когда получится, зовите. Продолжим.

Прекрасно! Шестьдесят минут буду страдать. Три тысячи шестьсот секунд чистого, откровенного, горького страдания. На шестьдесят первой минуте начну выбираться, барахтаться, карабкаться, ползти. А сейчас сил нет: голова тяжелая, нос не дышит, глаза чешутся и закрываются. Сердце стучит редко и громко. Настраиваюсь на звук еще одного шедевра, напольных антикварных часов с боем на час и полчаса. Как говорится, для настоящих ценителей бретонского стиля.

Установка: вспомнить и забыть - вспомнить, забыть и жить дальше - вспомнить, забыть, жить дальше и не страдать - вспомнить, забыть, жить дальше, не страдать и разлюбить - вспомнить, забыть, жить дальше, не страдать, разлюбить и чем-то заполнить остаток жизни. Только чем? Я обязательно придумаю.

Сценарий и постановка добровольного ухода из жизни больше мне не подходят. Как там Вуди Аллен говорил? Присвою себе: "Я не боюсь умереть. Я просто не хочу при этом присутствовать".

Глава 2. Семнадцать лет назад.

Лесбиянство, гомосексуализм, садизм, мазохизм -

это не извращения.

Извращений, собственно, только два:

хоккей на траве и балет на льду.

Фаина Раневская

Кстати о детстве.

В детстве таких, как вы, я убивал на месте.

Из рогатки.

Илья Ильф и Евгений Петров "Золотой теленок"

Мне двенадцать лет. У меня новая мама, новая сестра, новая школа. На мне новые туфли, новая форма: темно-синее платье с атласным черным пояском и атласным белым воротничком, украшенным мелкими перламутровыми бусинами. Оно мне нравится, выбирала его Рита, моя мачеха. Да. Она мне тоже нравится. Приятная блондинка с веселыми серыми глазами и ямочками на щеках, обаятельная, умная и жизнерадостная женщина. И нет. Она меня не обижает, я не чищу по ночам покрытую золой медную посуду, не мою полы, не перебираю зернышки риса и проса, злобно смешанные той, что пришла на смену моей родной матери. И да-да-да. Я ее не люблю, честно, искренне и долго. Все пять лет, что она живет с нами.

Сегодня с переездом с одного конца города на другой начинается моя новая жизнь. Идем с отцом и мачехой по длинному коридору в кабинет директора школы. Это высокая, очень красивая женщина с холодными голубыми глазами. Длинные черные волосы убраны в высокий пучок, удерживаемый двумя заколками, похожими на китайские палочки. Белая блузка, серая юбка-карандаш и красные туфли на шпильке. На воротничке блузки крохотная брошь, издалека похожая на капельку крови. Все в этой женщине строго, уместно и просто красиво. Один раз встретившись с ее сканирующим умным взглядом, робею и опускаю глаза на красные лакированные туфли, не поднимаю глаз до конца разговора.

Впервые в жизни мне неловко, что у меня короста на левой коленке. Ее прекрасно видно под бежевыми капроновыми колготками. Короста свежая - и коленка еще побаливает. Результат моей хронической неуклюжести: вчера играли с сестрой во дворе, не вписалась в поворот. Скажете, зимой трудно содрать коленки в кровь. Легко, когда гуляешь в тонких джинсах и тормозишь на груду наколотого острыми кусками льда. Содранная коленка - это только часть ранений. На левой половине попы огромный синяк, надежно закрытый платьем длиной до середины колена, но напоминающий о себе нешуточной болью при неудачной посадке, да что там, при любой посадке.