– Ой, – мои губы расплываются в смущенной улыбке, – я, кажется, делаю что-то не то.

– Ты всегда засовываешь руки парням под одежду? – спрашивает он.

– Нет, только если у них там хорошая выпечка.

– Когда завтра пойду на работу, напихаю в брюки десять фунтов кексов, – ворчит он про себя и тут же ойкает, когда я несильно бью его по руке.

– Следующий вопрос, исключительно из любви к ванильному сахару, – обращаюсь я к нему, – кстати, а твой тест длинный?

– Подожди, в ответ на предыдущий вопрос ты определилась в пользу варианта А? Тогда я выбираю В, – говорит он, и я отчаянно пытаюсь вспомнить, о чем там шла речь. – Теперь последний, вполне способный оказать самое пагубное влияние на фактор нашей совместимости. Что самое главное в… допустим, в дружбе: (А) иметь общие интересы; (В) нравиться друг другу; (С) в любых обстоятельствах быть рядом, что бы ни случилось.

Я глотаю остатки кекса.

– Странный вопрос… Мне кажется, на него должен быть еще один вариант ответа – (D) все вышеперечисленное.

– Здесь такого нет. Так что выбирай из того, что есть.

– Я отказываюсь.

– Не имеешь права.

– Как это не имею? Очень даже имею, «Горячая штучка».

– И как теперь узнать совместимы мы с тобой или нет? – стонет он.

Что это: он меня просто поддразнивает или за его дурашливостью скрывается что-то еще?

– А я откуда знаю? Мне кажется, вместо того чтобы проходить всякие дурацкие тесты, лучше просто стать друзьями и посмотреть, что из этого получится.

Он с показным видом выключает телефон и сует его в карман:

– Да, в наше время никто не может оценить тонкого искусства хорошего теста. Слушай, а ведь мы почти у цели. Пристегните ремни. Надеюсь, ты не боишься темноты и других ужасов, которые ждут нас впереди. Если захочешь, можешь смело залезать мне в куртку за кексом.

В самый последний момент я поворачиваю голову и смотрю вперед – наши сиденья входят в плотную пелену накатывающего с океана тумана. Вообще-то Портер перегнул палку. Непроглядной эту серую мглу уж никак не назовешь. Мы по-прежнему видим друг друга, хотя парочка впереди теперь просматривается не так отчетливо, как и редкие грузовики или земля внизу. Запаха у него действительно нет, к тому же он совсем не влажный. Однако в легких от него все равно наблюдаются какие-то перемены.

– Почему здесь летом стоят такие туманы?

– Тебе в самом деле интересно?

Даже не знаю, как ответить на этот вопрос.

– Ну… думаю, да.

– Ну что же… понимаешь, туман образуется над водой от холода. А Тихий океан остается холодным по двум причинам. Во-первых, с Калифорнийским течением к нам с Аляски идет холодный воздух, а во-вторых, с океанских глубин тоже поднимается ледяная вода под влиянием процесса, известного как апвеллинг, – в его основе лежат южные ветровые течения. Океан приходит в движение, под воздействием всплывающих на поверхность холодных масс воздух остывает, а содержащаяся в нем влага конденсируется, в итоге образуя туман. Летнее солнце прогревает воздух, он устремляется вверх, и вскоре от плотного марева не остается и следа.

Я смотрю на него во все глаза. Думаю, у меня отвисла челюсть, хотя с уверенностью ничего сказать не могу.

Он чешет лоб и тихо про себя ругается, сводя на нет всю свою речь.

– Я свихнут на погоде. Это все из-за сёрфинга. Чтобы поймать наилучшую волну, нужно разбираться в приливах, отливах, зыби, штормах… Вероятно, я действительно проникся интересом к вещам подобного рода.

Я смотрю на его замысловатые красные часы для сёрферов, выглядывающие из-под манжеты куртки. По ним можно узнать погоду и рассчитать приливы. Кто же мог знать, что он у нас такой умник?

– Ты меня удивил, – говорю я, ничуть не лукавя, – если мне когда-нибудь придется что-либо списывать на уроке биологии, то такого соседа по парте, как ты, просто не найти.

– В прошлом году я посещал курсы углубленного изучения биологии и по их окончании получил высший балл. Сейчас примерно на таких же курсах изучаю охрану окружающей среды и химию, причем последнюю уже второй год.

– Гадость какая. Ненавижу науки, все до единой. История и английский – да, остальное нет.

– Ненавидишь науки? Бейли-Бейли-Бейли! У меня такое ощущение, что мы с тобой две полные противоположности во всех мыслимых отношениях.

– Что да, то да, – с улыбкой соглашаюсь я.

Не знаю почему, но от происходящего у меня кружится голова, я чувствую себя ветреной и легкомысленной.

Он смеется с таким видом, будто я отпустила уморительную шутку, и перегибается через ограничительную перекладину:

– Ну, что скажешь о нашем калифорнийском тумане? Здорово, правда?

Он складывает руку чашечкой, будто может набрать в нее немного мутной белизны.

В виде эксперимента я тоже протягиваю ладонь:

– Да, действительно здорово. Мне нравится наш туман. Ты был прав.

Весь оставшийся путь наверх мы сидим с ним вот так рядышком, пытаясь хватать руками туман.

На финише ожидающий нас механик поднимает перекладину, и мы с Портером оказываемся на воле. Поднимаемся к скалам на самую вершину. Кроме крохотного магазинчика сувениров под названием «Горшочек меда» – не хочу никого разочаровывать, но шмели никакого меда не дают, – там также есть небольшая площадка с ограждением, по периметру которой стоит несколько нацеленных на океан телескопов, которыми можно воспользоваться, бросив в щель монетку. В ясный день мы могли бы посмотреть в них на «Пещерный дворец», но сегодня увидеть что-нибудь чрезвычайно трудно, поэтому народу там топчется совсем немного. Погода стоит ветреная и холодная, особенно для июня.

Никогда не думала, что в Калифорнии она носит такой неустойчивый характер. Прошу Портера рассказать о ней побольше. Сначала, полагая, что я над ним потешаюсь, он немного протестует, но потом мы облокачиваемся на перила из кедра, доедаем последние кексы, и он рассказывает мне об океанских течениях, о приливах и отливах, о секвойных лесах и папоротниках, об экосистемах, о том, как в последние несколько десятилетий тумана стало меньше и как ученые ломают головы, пытаясь понять, почему так получилось и как это явление остановить.

Мне странно слышать, когда он все это говорит, так же странно, как видеть шрамы на его руке. Я пытаюсь сложить воедино все разрозненные фрагменты: охранник, чей острый язык на работе поднимает на смех мои туфли от разных пар; сёрфер, оттаскивающий обкурившегося дружка Дэйви с дороги; брат, чьи глаза блестят, когда он рассказывает о достижениях сестры; парень, отбивший пять, когда я схватила воришку, укравшего статую мальтийского сокола… и ботаник, которого я вижу перед собой сейчас.

Может, Уолт Уитмен действительно был прав. Мы все противоречим сами себе и несем в душе самые разные начала. И как тогда вообще понять что каждый из нас на самом деле представляет?

Портер наконец и сам замечает, что слишком много говорит, и его загорелое лицо заливается краской смущения. Картина просто восхитительная.

– Ну все, хватит, – заявляет он, – ну а ты в этой жизни к чему проявляешь интерес?

Я на мгновение застываю в нерешительности, желая рассказать ему о кинематографе так же страстно, как он только что говорил об океанских дождях, но тут же вспоминаю инцидент с Патриком и испытываю что-то вроде дурноты. Сегодня у меня нет желания все это повторять. Пожалуй, в другой раз.

– История, – иду я на компромисс, совершенно не греша против истины. – Раз уж наступило время исповеди, признаюсь как на духу – в последнее время я подумываю о том, чтобы стать архивариусом или работать в музее.

Лицо Портера озаряется, словно я напомнила ему о чем-то важном.

– Типа, раскладывать все по полочкам и вносить сведения в каталоги?

– Вроде того. Еще есть вариант стать музейным смотрителем, я точно не знаю.

Озвучив вслух свои планы, я чувствую себя не в своей тарелке. Меня немного корежит, хочется куда-нибудь улизнуть, но мы стоим на скале, поэтому бежать особо некуда.

– Так что работать в «Погребе» для меня хоть и не предел мечтаний, но для начала сгодится. Чтобы потом было что писать в резюме.

Он искоса смотрит на меня, и я еще немного рассказываю ему о своих музейных устремлениях, идеально вписывающихся в мой образ жизни Ловкача-Пройдохи: держаться в тени, не подвергать себя стрессу, трястись над предметами древности и заботливо хранить исторические реликвии, что подавляющему большинству людей кажется занятием до омерзения скучным. Как бы мне ни нравилось кино, стать режиссером у меня желания нет. Чем дольше я живу, тем больше это понимаю. Спрячься подальше, детка. Я с превеликим удовольствием буду копаться в коробках со старыми папками.

– Мне нравится извлекать на свет божий то, что люди когда-то забыли. Кроме того, я действительно обладаю неплохими организаторскими способностями.

– Это я уже заметил, – слегка улыбается Портер.

– В самом деле?

– Твой ящик для денег. Купюры в нем всегда сложены одной и той же стороной, смятые уголки расправлены. Аккуратными пачками, которые остается только стянуть лентой и положить в сумку для инкассации. У большинства же в ящиках царит настоящий хаос, а банкноты валяются как попало.

Мои щеки полыхают румянцем. Странно, что он обращает на подобные детали внимание.

– Я люблю, когда все чисто и аккуратно.

Всему виной дурацкая бухгалтерская кровь.

– Аккуратно – это хорошо. Что бы ты ни говорила, а склонность к наукам в тебе все же есть.

– Ну уж нет! – восклицаю я. – Спасибо за комплимент, но тут ты не прав.

Он тихо посмеивается, и в уголках его глаз собираются морщинки.

– Но… ты же не собираешься до конца жизни работать в Парилке?

– Боже мой, конечно нет, – с кислой миной на лице отвечаю я, – только не в Парилке.

От одного этого названия нас тут же одолевает жажда, мы направляемся в «Горшочек меда» и берем попить. А когда приканчиваем напитки, сквозь туман пробивается солнце, рассеивая свои лучи в полном соответствии с любопытным научным фактом, о котором я только что узнала, и полуденный воздух пропитывается ароматом, который обычно царит за папиным домом, – чистым, свежим запахом секвойи и сосны. На Восточном побережье ничего подобного нет и в помине.