— Вы его били, что ли? — с интересом спросила Маша.

Остап энергично затряс головой:

— Никогда! Применение физических мер воздействия категорически… А тебе его жалко разве?

— Да я б его вообще убила! У меня у самой двое сыновей, правда, взрослых уже, их так просто не похитишь.

— Ты замужем? — с едва заметным сожалением спросил Шульман.

— Нет, я в разводе.

— А я вообще еще не женился. Понимаешь, у меня настоящая еврейская мама…

— Тогда не смотри на меня так, — пошутила Маша, — я на еврейскую сноху точно не гожусь.

— Это почему же?

— А у меня уже был в юности такой печальный эпизод. Дружила я с мальчиком, и его родители во мне души не чаяли. Но, когда дело до свадьбы дошло, они поняли, что я, оказывается, не еврейка, хоть и кудрявая и нос длинный, и мальчику со мной встречаться запретили.

— Ну, это уж слишком, — засмеялся Шульман. — Моя мамочка не такая, просто она меня так сильно любит, что аж дышать трудно.

— Как же она тебя в милицию работать отпустила? — искренне удивилась Маша. — Мой Тимка тоже в школу милиции собрался, так я всеми силами его в университет на юридический запихиваю.

— А это не имеет принципиального значения. У меня ведь тоже высшее юридическое. А Мама не против. У меня ведь дед, ее отец, генерал милиции в отставке.

— Тоже на Петровке работал?

— Нет, в Рязани. Мы раньше в Рязани жили. Я там родился.

Маша оторвалась от ужина и удрученно подперла кулаком щеку.

— Еврей с лицом кавказской национальности и украинским именем, родом из Рязани, работает в московской милиции. Остап, и мы еще после этого что-то делим в этой стране! Я вот сама была замужем за татарином, у меня лучший друг — армянин, подруга — хохлушка, а в Москве я должна искать документы, которые куда-то спрятал старый сумасшедший грек. Может, я чего-то не понимаю, а? Ведь у всех так, и все, тем не менее, озабочены национальным вопросом.

— На самом деле, — ответил Остап, принимаясь за кофе с куском торта, — делят ведь не русские с евреями, и не армяне с татарами. Делят богатенькие с богатыми, а богатые — с очень богатыми, а уж те, в свою очередь, с самыми богатыми. И так вплоть до олигархов. И их национальная принадлежность никакого значения не имеет. Только, цыц, это государственная тайна.

— Та, которую знает только принцесса и вся страна? — вспомнила Маша фразу из своей любимой пьесы.

— Кстати о тайнах, а что это за документы, которые ты ищешь?

— Да так, тебе не интересно, ищу документы, собираю по библиотекам, архивам, это для новой статьи.

— Гражданка, вы путаетесь в показаниях, — шутливо прервал ее Остап. — Ты, может, не заметила, но ты уже сказала, что ищешь спрятанные документы. Ну и?..

Маша пристально посмотрела на Шульмана. Как там говорил Киса Воробьянинов? Без помощника в таком деле не обойтись? Чем она, по большому счету, рискует? А вдруг Остап подскажет ей, как доказать убийство Ани Григорьевой? Хотя, дело уже закрыто, никто им, наверное, заниматься не будет. Как нередко бывает у женщин, целый поток мыслей, логически вытекающих одна из другой, молниеносно пронеслись в ее голове, а с языка сорвался вопрос, который, как неизменно кажется мужчине-собеседнику, был совершенно не связан с предыдущим разговором.

— Остап, ты случайно не знаешь следователя Боброву Марину Андреевну? Она работает в Бескудникове.

— Вообще-то я тебе первый вопрос задал. А при чем тут следователь?

— Так знаешь или нет? — настаивала Маша.

— Послушай, ты сейчас похожа на ту девицу, которая спрашивала про Каменскую. Знаешь, сколько в Москве работников милиции? Конечно, у всех у нас много знакомых коллег в разных отделениях, но не все же всех знают. Но Маринку Боброву я знаю, мы с ней учились в параллельных группах.

— Ну, я же говорю, что Москва — тоже большая деревня, плюнь, и попадешь в знакомого. Понимаешь, была у меня подруга…

Маша Рокотова рассказала своему новому знакомому всю историю с неожиданно свалившимся на нее наследством.

Шульман слушал Машу внимательно и только один раз попросил ее прерваться, чтобы заказать еще кофе.

— Вот я и хочу узнать, как можно сделать так, чтобы милиция все же нашла убийцу Ани, потому что в самоубийство ее я категорически не верю, — закончила Маша свой рассказ. — Только у меня-то заявление не примут, я ведь не родственница.

Остап задумчиво потер указательным пальцем переносицу.

— Заявление тут неважно чье, можно и совсем без него. Преступление носит общественно опасный характер, дело-то возбудят. Но я не понял: ты хочешь, чтобы убийцу нашли, или тебе надо, чтобы его нашли?

Маша сначала хотела спросить, в чем тут разница, но потом уверенно ответила:

— Надо!

— Из-за денег?

— Во-первых, из-за денег. Хотя из-за денег — это во-вторых, а во-первых, я боюсь стать следующей жертвой. Если они за мной уже следят, значит, думают, что я приведу их к документам. И как только я их найду, так меня сразу и убьют. Логично?

— Спорно. А ты не ищи документы. Плюнь, да и все.

Маша усмехнулась:

— Я понимаю, по вашим московским меркам пять тысяч долларов — это не сумма, но для меня это много. Хотелось бы и убийцу найти, и деньги получить.

— Вот как раз история с этой страховкой мне больше всего и не нравится. Маш, ты вообще имела когда-нибудь дело со страховыми компаниями?

— Нет, а что?

— А то, что ни разу в жизни не слышал, чтобы туристическая фирма такую страховку предоставляла. И потом, ну, найдешь ты документы, допустим, профессор этот сделает прибор. Бред, конечно, но найдет там эту Аню, узнает, кто ее убил (при условии, конечно, что не он сам). И что? Это не является доказательством ни для следователя, ни, уж тем более, для суда. Для того чтобы показания такого прибора стали доказательством, должно лет сто пройти: испытания, патентование, согласования всякие… Короче, это невозможно.

— Я понимаю, что саму информацию, полученную при помощи этого прибора, нельзя использовать как доказательство. Но ведь будет известно имя убийцы, и можно будет пойти от обратного. Ведь легче найти доказательства вины человека, который уже известен.

— Да при желании можно доказать даже то, что ты застрелила Кеннеди, это называется не доказать вину, а подтасовать факты.

Маша пригорюнилась.

— Ладно, не вешай нос, — сказал Остап. — Надо поговорить с Мариной. Попробуем убедить ее, что твою подругу убили. А ты завтра сходи в эту турфирму. Только сделай вот что: иди сразу к начальству и выясняй, бывает ли у них в принципе такая услуга, а если бывает, то как там точно решается вопрос с самоубийством. Пусть тебе документы покажут, может, мудрят, что в этом случае страховку получить нельзя. Тогда и к Бобровой можно не ходить, она-то поди рада-радешенька, что лишнее дело на ней не повисло.

Рокотова покачала головой.

— Я не могу завтра. Я сегодня как раз туда шла, когда все случилось, а завтра утром в Ярославль уезжаю. Если удастся взять отпуск, сразу сюда вернусь.

— Значит, когда вернешься. А сейчас поехали, отвезу тебя домой, ты сегодня заслужила.

Остап Шульман отвез Машу в Бескудниково, а утром, перед работой, он был уже у ее подъезда, готовый доставить ее на вокзал.

Маша уже показала проводнице свой билет и паспорт, когда Остап вдруг потянул ее за рукав:

— Маш, знаешь, ты все же будь поосторожнее.

Маша задорно прищурилась:

— Что это вдруг ты стал так обо мне беспокоиться? Али я тебе нравлюсь?

— Нравишься. И еще, уж очень запутанная история получается, прямо детектив.

— Ну, нам в жизни обычно не хватает приключений.

— Верно, только в любых приключениях однажды наступает момент, когда история начинает стремительно обрастать трупами. И если ты вдруг станешь украшением этой истории, мне будет искренне жаль.

Выезжая с Комсомольской площади, Остап уже думал, будет или не будет он знакомить Машу со своей мамой.

33

Мама. Для Остапа Шульмана мама с детства была всем. Мама была его все. Еврейских детей подходящего возраста в их дворе не было, а с другими Ада Моисеевна ему дружить не разрешала. А что, собственно, было в их семье еврейского, за исключением имен и пренебрежительного отношения к тем, другим? В синагогу мама не ходила, национальной пищи не готовила. Папа рано умер, Ося плохо его помнил, но, кажется, и он пейсов не носил. Дед со стороны отца вообще был украинец. Это в его честь, по требованию бабушки, назвали внука. Мама скривилась, но смирилась.

Когда все уезжали, мама крутила пальцем у виска и за гроши скупала у отъезжающих в спешке подруг фамильные драгоценности и милые безделушки. Мама всегда дружила с властью. Теперь уже Остап понимал, до какой степени она дружила с первым секретарем Рязанского обкома, который, уходя на повышение в Москву, потащил за собой свою секретаршу Адочку. Так что приехали они вовсе не помогать дедушке, который и сегодня-то в помощи не нуждается…

Но, надо отдать должное маме, на первом месте для нее всегда стоял он, Ося. Подругам она почему-то говорила, что его зовут Ося, Иосиф. Ему казалось, что она родила его только для того, чтобы лепить из него нечто по своему вкусу.

Когда она решила, что еврейский мальчик должен играть на скрипочке, Ося пошел в музыкальную школу и прилежно скрипел несколько лет.

Она считала, что в двенадцать лет он должен ходить в черных коротких штанишках на помочах, как она углядела в каком-то иностранном фильме, и он ходил. А мальчишки во дворе покатывались со смеху.

Потом она решила все же научиться готовить мацу, получалась жуткая гадость, но Ося кушал.

Ося вырос и влюбился. Девочку он, конечно, привел показать маме. Сначала она маме понравилась, но потом Ада Моисеевна выяснила, что Олечка ну ни капельки не еврейка. И дальше — слезы, инфаркты, и «только через мой труп», и «ты таки хочешь моей смерти», и «зачем оно тебе надо».