— А ты не считаешь?

— Нет, — спокойно ответил Тимур, — я считаю, что им надо ампутировать пальцы рук, чтобы они колоться не могли и таблетки жрать.

— Это не выход, — пожал плечами Кузя. — Некоторые инвалиды и ногами картины вышивают. И наркоманы колоться научатся.

— Тогда и ноги ампутировать, — буркнул Тимур.

— Кошмар, какой ты жестокий! Тебе бы все всем отрезать!

— Не все и не всем. Просто я считаю, что это не нормально, когда люди вечером на улицу выйти не могут, потому что, если какому-нибудь уроду на дозу не хватит, то он любого за рубль грохнет. Что, не так?

— Так, вообще-то, — вздохнул Кузя. — Но они ведь тоже люди.

— Они не люди. А если и так, то мне дороже мама, бабушка, дед, ты… И своих близких я готов защищать любыми способами. Так что, Кузь, ты даже из теоретического интереса этот вопрос не поднимай. Учти, начнешь пить или колоться — и ты для меня будешь не человек.

— Ты мне пальцы отрежешь?

— Язык я тебе отрежу! Смотри же, клюет у тебя!

Кузя поспешно дернул удочку. Ни рыбки, ни даже червя на крючке не было.

— Растяпа, — фыркнул Тимка, подавая ему банку с наживкой.

— А все-таки спросить бы у того, кого этот академик оперировал, как оно там, после смерти. И сравнить, из научных соображений, конечно, с рассказами наркоманов, научных фантастов и тех, кто клиническую смерть перенес. И сразу будет понятно, кто правду говорит, а кто врет. Хотел бы я увидеть и рассказать…

— Умрешь — расскажешь, — усмехнулся Тимур и аккуратно проткнул крючком розовое тело отчаянно извивавшегося червяка.

42

Маша слезла со своей верхней полки в купе Череповецкого поезда только тогда, когда из окна вагона увидела перрон Ярославского вокзала. Ее попутчицы уже добрых сорок минут щелкали пудреницами и попеременно роняли на пол карандаши для глаз. Долго причесывались и деликатно портили воздух лаком для волос.

Давным-давно Маше тоже казалось, что, когда она приезжает в командировку, москвичам больше нечего делать, как разглядывать ее прическу, макияж и нарядно-деловую одежду. Теперь она завела себе немнущийся брючный костюм, немаркую командировочную куртку и вместительный тканевый кейс. Куртку она сворачивала и закидывала на полку, кейс клала под голову и заваливалась спать прямо в костюме, даже не расстегнув удобного жакета. В Москве она органично вливалась в суетливую толпу, и ей давно уже не казалось, что все, кто движется по встречному эскалатору, смотрят исключительно на ее растрепавшуюся челку. Смешно!

Маша сунула ноги в удобные немецкие туфли и первая вышла из вагона. По пути к метро она набрала номер Шульмана.

Хотя день был выходной, на работе был аврал, и Остап в этот момент сидел в кабинете у начальника, но он был так рад слышать ее голос и так боялся, что она не перезвонит, что, как школьник, попросился выйти.

— Маша! Ты сейчас где? — закричал он, даже не пытаясь скрыть свою радость.

— Я только приехала, выхожу с Ярославского вокзала. Мне надо с тобой встретиться.

— И мне надо! Давай на Театральной у выхода в час, сходим пообедаем, а дальше решим, идет?

— Отлично, — согласилась Маша, довольная, что у нее будет почти четыре часа, чтобы успеть все-таки побывать в туристическом агентстве «Эл-Лада», в которое она так и не попала из-за истории с маленьким Андрюшей и его незадачливыми похитителями.

Надо было сказать Шульману, чтобы не покупал цветов, подумала Маша, издалека увидев Остапа с белыми лилиями в руках. Лилий она не любила, да и завянут они, пока она их до дома довезет. И еще ей очень не хотелось, чтоб Остап целовал ее, даже в щеку. Он поцеловал ей руку. Ну, и слава Богу.

В кафе «Елки-Палки» они заказали речную форель, картошку по-домашнему и красное итальянское вино. Картошка оказалась просто отварной с укропом, хотя и стоила столько, что можно было купить не меньше мешка на рынке, форель была хороша. Вино довольно кислое.

— Как твои успехи с бумагами сумасшедшего грека? — спросил Остап.

— Схожу с ума. Он вовсю убивает людей.

— Что-то с памятью моей стало… Он же помер.

Маша энергично закивала.

— Помер-помер! И теперь тащит за собой своих пациентов. И подруга моя тоже была его пациенткой. Вот ее уже нет, в Ярославле двое моих бывших сослуживцев, тоже оперировавшихся у академика, повесились в один день. Один удачно, схоронили уже. А второй, хороший такой дедок, профессор, в больнице лежит, батарею, на которой вешался, сорвал, по голове трубой получил и ошпарился. И теперь он лежит там и ждет смерти. Потому что от такого убийцы не спрячешься и не защитишься. Мертвого не арестуешь.

— Чушь какая! Я не верю, — махнул вилкой Шульман.

— А я верю, Клинскому верю, как себе.

— Клинский — это?..

— Профессор, уникальный специалист в области медицинского приборостроения. Это по его разработкам делались микростимуляторы, которые вживлялись в мозг. Не он их делал, но по его материалам. Кстати, делал тот самый ученый, который все-таки повесился.

— И ты собираешься во все это дело впутаться?

— Нет. Хотя Стольников, последователь академика Цацаниди, и подослал эту даму, Катю Густову, чтобы надавить на мое чувство долга. Только он не знает, что у меня это чувство отсутствует напрочь.

— Угу, я заметил. Что ж ты тогда мимо мальчонки не прошла? Скажешь, из эгоизма?

— Точно. Именно из эгоизма. Я же все и сразу поняла и, если б прошла мимо, сгрызла бы себя. Совесть бы меня заела. А я не люблю испытывать дискомфорт, ни физический, ни духовный. Понял?

— Понял. Так чего же ты хочешь?

Маша задумалась.

— Я хочу встретиться со следователем Бобровой и написать заявление. Я напишу о том, что Григорьеву убили, о том, что гибнут пациенты Цацаниди. И о разработке прибора тоже напишу. Не принять заявление она у меня не сможет, верно?

— Верно, — согласился Шульман, — а дальше что?

— Ничего. Я уеду домой и буду жить дальше. Пусть правоохранительные органы разбираются с этим, как хотят. Квартиру Анину сдам, буду на эти деньги детей учить. Если дело будет возбуждено и окажется, что Аню убили, то еще и страховку получу.

— Кстати, о страховке. Тебе надо побывать в этой фирме туристической. Интересно, они в воскресенье работают?

— Работают, — сообщила Маша. — Я только что оттуда.

— И что там?

— Там совсем не интересно. Тур Ане оформляла ее знакомая, она и надоумила застраховаться. За страхование клиентов менеджерам какие-то там бонусы начисляются, вот она Аню и уговорила. И Григорьева действительно говорила ей по телефону те самые слова, на которые ссылалась Густова, про единственное богатство, которое свалилось ей в руки. Она имела в виду вовсе не материалы Цацаниди, а свою новую квартиру. Аня считала ее настоящим подарком судьбы, и я ее ой как понимаю! А в том, что ей дали такую хорошую квартиру взамен ее развалюхи, заслуга академика. Он какому-то депутату позвонил и попросил за Аню. Так что все, что касается агентства и страхования, — правда. Все остальное, по-моему, чистой воды спектакль. Режиссер-постановщик — Игорь Стольников. Только как-то все путано получается. То он мне категорически отказывает в помощи, потом вдруг выделяет и деньги, и транспорт, правда, через приятеля Ани, Витю Горошко. Потом он же, Стольников, прилагает все усилия, чтобы я не встретилась с Катей Густовой, а значит, ничего от нее не узнала про ее сына, потом вдруг посылает эту Катю ко мне.

— Думаешь, он ее послал?

— Конечно, он. И дурацкую легенду ей придумал. Только Катя врать не может. Для нее сейчас ее гибнущий сын — центр Вселенной, она ни о чем другом думать не может.

— Может, все-таки врет про сына?

Маша покачала головой.

— Врать она может только в том случае, если у нее вообще нет детей.

— Что-то я не понял, — озадачился Шульман.

— Да все просто: не может никакая мать ни из какой выгоды говорить о болезнях и самоубийстве ребенка, если ничего подобного в помине нет. Побоится беду накликать.

— Это опять женская логика.

— Я в этом уверена, — настаивала Маша. — Короче, мне кажется, что все тут придумано именно Стольниковым.

— Сейчас скажешь, что и Григорьеву он убил, — съязвил Остап.

— Нет, не скажу. У меня нет доказательств.

— А как же женская логика?

— Ну тебя, — отмахнулась Маша. — И еще, я думала, что и страховка с завещанием — тоже вранье, подделка. Так нет, все в порядке. Не пойму только, почему Аня эту поездку держала в секрете. Может, она там собиралась искать документы Цацаниди?

— Где? В Греции? — удивился Остап.

— Да, Цацаниди ведь грек был.

— И он ездил туда перед смертью?

— Не знаю, но ведь можно было с кем-то передать или почтой послать.

Маша Рокотова допила свой чай, Остап Шульман — кофе.

— Значит, так, — сказал Остап, когда они вышли из ресторана, — машина моя у конторы на Петровке, тут недалеко. Ты подождешь меня полчасика в вестибюле, а потом мы к Бобровой поедем, идет?

— Идет, — согласилась Маша.

43

Не успели Маша и Остап подойти к зданию управления милиции, как откуда-то из ближайших кустов материализовалась пожилая дама в старомодной кокетливой шляпке, дешевеньких туфлях на шпильках и в узком полосатом костюмчике а-ля Шанель. Лет ей было…

В общем, как говорит Машина мама:

— О, возраст — это самая большая ее беда. В душе двадцать пять, в мозгах восемнадцать. В паспорте ужас, на лице кошмар.

Дама кинулась наперерез Шульману.

— Остап Ибрагимович! Остап Ибрагимович!

Маша обалдела.

— У тебя и правда такое отчество?

— Нет, Исаакович, — отмахнулся Шульман. На лице его крупными мазками была написана вся палитра чувств, которые он испытывал по отношению к явившейся ему женщине.