Он вспоминал, как совсем недавно шёл через анфиладные залы Базилики Святого Петра и дивился обрядовой торжественности её убранства, высоким расписным потолкам, вычурным витым колонам и громадным статуям святых апостолов и самого Спасителя. Разве не проявлена по отношению к нему великая милость самим кардиналом Караффой, ставшим к тому времени Папой Павлом IV? Разве Понтифик, не относя к нему с максимальным отеческим участием, дозволив преклонить колени и облобызать его божественную руку, а затем прикоснуться губами к своей тунике, дав, таким образом, искупление всем предыдущим грехам? А потом состоялся разговор, который отец Дуарт будет помнить всегда:

– Встань, сын мой, тебе ли преклонять колени и просить о прощении? Нам известен твой подвижнический образ жизни равный подвигу святого отшельника, добровольно удалившегося в недоступную пещеру, прочь от соблазнов мира людей. Мы помним твой неустанный труд по разоблачению лукавых маранов и хитроумных мориски, так и не отрешившихся от своей преступной веры. Не менее известны твои свершения по обращению негодных язычников в Новой Испании, которых ты во спасение их проклятых душ сотнями предал очистительной купели огня. Святая Римская церковь в долгу перед тобой.

– Благодарю, Ваше Святейшество, – произнёс отец де Альбано, всё ещё не решаясь подняться с колен и не поднимая головы.

– Встань, встань Дуарт, – снисходительно произнёс Понтифик, возложив руку на выбритую макушку монаха, – готов ли ты продолжить служение Матери Церкви с таким же рвением, как и раньше?

Де Альбано задрожал, чувствуя, как через тонзуру в его голову проникает тепло мягкой ладони кардинала:

– Да, Ваше Святейшество. Прикажите.

– Хорошо, сын мой, садись за стол, так как нам предстоит разговор. Я хочу назначить тебя нашим представителем с полномочиями генерала-инквизитора, в землях к востоку от Триеста вплоть до моравских границ. В этих местах неспокойно. Турки-османы уже стоят на берегах Дуная и намереваются двинуться дальше. Их муллы ведут свои проповеди среди местного населения. Но страшнее другое. Крестьяне и городские ремесленники бунтуют, жалуясь на бедность и прозябание, а синьоры погрязли в чрезмерной роскоши, и эти люди все вместе подвергают сомнению постулаты веры Христовой. Это ересь и богохульство, которое надо искоренить также немилосердно, как и в заморских провинциях Испании. Ты понимаешь меня, Альбано?

– Безусловно, святой отец. Подобные явления как червь разъедают здоровое древо нашей Церкви. В городах распространяются списки с проповедями этого богоотступника Лютера, на тайных собраниях произносятся преступные речи, разлагающие нестойкие умы. Со всеми этими еретиками, называющими себя протестантами, надо поступить также как прежде с катарами и с их лжепроповедниками.

– Именно так, Дуарт. Я рад, что ты хорошо меня понимаешь. Ты отправишься в Прессбург, где трибунал Высокой Инквизиции не справляется со своими обязанностями. Мы надеемся, что твой зоркий взгляд проникнет в самые далёкие уголки Моравии, Бургенланда и других восточных земель. Ибо вера в Спасителя нашего Иисуса Христа не только бессмертна, но и вездесуща. В дорогу возьмёшь вот этот эдикт, мою буллу, чтобы никто не смог подвергнуть сомнению твои права, а также эту святую книгу, где изложены указания нашего предшественника и святого наставника Папы Иннокентия IV. Отправляйся в дорогу с чистым сердцем и искорени в нём всякое колебание, а если есть что-то, что гложет твою душу, то скажи мне.

– У меня нет сомнения, святой отец, но я видел в Новом Свете удивительные вещи: столицу ацтеков, Теночитлан, огромный город, окружённый каналами, с широкими улицами, площадями и величественными зданиями, которых нет ни в Европе, ни в Святой Земле. Я был в том месте, который неверные называют Городом, где люди встречаются с богами. Там стоят невероятные по своей высоте и размерам пирамиды, Луны и Солнца, стены которых покрыты белой и красной штукатуркой, которая расписана изумительными орнаментами и рисунками растений и животных, и неизвестными письменами. Никто из местных не знает, кто их создал. Индейцы говорят, что это подарок богов, которые, построив эти сооружения, навсегда покинули нашу Землю.

Отец де Альбано потупил взгляд, в страхе ожидая решения, которое вынесет Понтифик и, опасаясь, не заслужит ли он своей излишней откровенностью какого-либо порицания.

– Хорошо, очень хорошо, Дуарт, что ты мне об этом рассказал, – успокаивающим тоном произнёс Караффа. – Твоя откровенность говорит о том, что ты честный человек и видел бесовски красивые вещи, которые могли смутить твой разум, но не затронули твою душу. А это – самое главное. Я тоже видел рисунки этого города и пирамид, равных по высоте горам. Братья-иезуиты смогли сделать их прямо на месте и привезли нам. Несомненно, это свидетельство дел самого дьявола. Ведь человек не может создать ничего подобного. Даже местные аборигены признают это. И наша обязанность освободить их и весь христианский мир от соблазна лицезреть это произведение Властелина Тьмы. Все эти годы солдаты монархии и братья-монахи ведут работы, заставляя индейцев уничтожать эти надписи и рисунки, и разрушают постройки. А потом место, где торжествовал свою победу гений Сатаны, будет засыпано землёй. Нельзя вводить в соблазн людские умы. Ведь сказано в Священном Писании: «Умножающий знания, умножает скорби».

– А теперь идите, Альбано, – произнёс Павел IV, неожиданно переходя на обращение на «Вы». – Исполняйте свой долг. А грехи ваши прошлые и будущие я беру на себя. Не забывайте это. Мир с вами.

Папа осенил крестным знамением склонённую голову прелата и протянул руку для прощального поцелуя.

И теперь находясь в одиночестве в узкой незнакомой келье, монсеньор Дуарт де Альбано казалось, продолжал незаконченный разговор с блюстителем Святого Престола. Губы его беззвучно шевелились, голова с глухим стуком регулярно падала на дощатый пол. Несчастный клирик истово молился. Видимо, не всё рассказал Понтифику достойный служитель церкви. Испугался, что даже чистосердечная исповедь не спасёт его грешную душу. Не раз и не два за прошедшие годы возвращался он к тем событиям, которые смутили его душу и заставили пусть на мгновение, но усомниться в правоте того дела, которому посвятил свою жизнь.

Знакомство с Новыми Землями открыло для него новый необычный мир других людей. Непохожих, с другим цветом кожи, странными обычаями, живущих по своим отличным законам. У которых были свои боги, которым они искренне поклонялись и свои священнослужители.

– Разве их вера не также безгранична, как и наша, разве их готовность принести себя в жертву богам не равна ревностному служению и нашим монашеским обетам? – де Альбано осенил себя защитительным крестным знамением, словно пытаясь отогнать окаянные мысли.

«А если сравнить образ жизни наших поборников веры с бескорыстием туземцев? Разве беспрестанное пьянство, блуд и неуёмная страсть к наживе конкистадоров Кортеса превосходят скромность и нестяжательство простодушных индейцев, чьё наивное отношение к золоту только как к предмету украшения вызывает одно восхищение? Разве император ацтеков Монтесума не предупреждал нас не трогать его сокровища, так как они не принадлежат ему, а предназначены в дар богам, которые вернуться? Не поэтому ли погрузившиеся в распутство и безбожие города Европы поразила небесная кара – «чёрная смерть», бубонная чума»? Нет ни одного поселения, чьи окраины не были бы изрыты бесконечными рвами, заполненными отравленными, гниющими трупами. Сколько лет мужественно бьётся римская церковь и её передовой отряд, Святая Инквизиция, чтобы вернуть в дома прихожан благочестие и уважение к божьим Заповедям. И что же? Пока всё напрасно. А в Новых Землях этих страшных болезней никто не знает. Тогда что же? Кто более угоден Богу? Разве не все люди равны перед Создателем, коль они есть его любимые чада? Нет, нет, прочь эти дьявольские наущения, иначе, чем тогда оправдать мои поступки во «спасение» тех несчастных аборигенов, которых я недрогнувшей рукой предавал огненной каре в Его Славу? Или что, Он не принял эти напрасные жертвы, и потому мою душу не покидают сомнения?»

Не найдя мира с самим собой, отец де Альбано вновь опустился на колени. Затем достал небольшой хлыст, заплетённый на конце в косичку с мелкими узелками, и, нагнувшись, начал через плечо наносить по своей сухощавой спине удары, оставляя на ней продольные красные следы. Экзекуция принесла ему некоторое успокоение. Придя в себя, священник присел на край своего ложа, налил в стакан из кувшина, который ему загодя принёс аббат Язомирготт, чистой воды, отломил от постной булки кусочек хлеба и начал медленно его жевать. Будучи аскетом, он привык удовлетворяться малым и не требовал большего. Завершив свою более чем скромную трапезу, отец Дуарт лёг на грудь, с наслаждением вытянув своё измождённое постоянными истязаниями тело.

Сон пришёл неожиданно сразу. В голове проносились неясные картины из его жизни в монастырях, месяцы плавания на каравелле в составе очередной американской экспедиции. Всё крутилось как в цветном калейдоскопе. Затем из клубившегося белесоватого тумана выступило чьё-то лицо. Оно было расплывчатое, не ясное, черты ещё не обрели чёткость. Потом всё успокоилось. На Дуарта де Альбано из далёкого прошлого спокойным взором смотрело бесконечно близкое и родное лицо. Это был образ его Малицин, ненаглядной и любимой Марианны, как её когда-то называл суровый священник. Его тайный грех и единственная любовь, за которую он отдал свою душу. Разве мог он себе представить даже в самых страшных кошмарах, что, отправляясь в далёкий путь через океан, он плывёт на встречу со своей любимой? И будет боготворить всю жизнь эту индейскую принцессу как языческую богиню, преклоняясь и воздавая хвалу вечной торжествующей Женщине – Матери рода людского.

Сколько раз в поисках утешения, склонял он свою разгорячённую голову на обнажённую грудь туземной красавицы, впервые познав восторги чувственной любви. В такие моменты тысячи звёзд вспыхивали в небе, озаряя волшебным светом безрадостную аскетическую жизнь Альбано. Сколько раз он замирал, не умея выразить переполнявшие его чувства, когда округлые тёплые руки Марианны обвивали его морщинистую шею, ласкали, а её нежные губы взрывали сердце, наполняя его неожиданной радостью и восхищением перед непреодолимой силой земной жизни. Как трогали его суровую неискушённую душу аскета милые шалости Марианны, когда она, смеясь и забавляясь, вплетала в его волосы яркие алые орхидеи, стараясь прикрыть ими голую кожу его выбритой макушки монаха. А эти её необыкновенные изумрудного цвета глаза, которые он будет помнить всю жизнь? Он не помнил ласк матери и крепких ладоней отца, и всю жизнь прятался от лучистых глаз девушек за непроницаемыми стенами монастырей, упрекая себя в слабости своего духа и тела, потому что не забыть ему того жуткого, злосчастного дня, когда старший инквизитор вызвал его и сказал: