– Удивительно. Этот вопрос становится всё интереснее и интереснее, и сложнее. – Развёл руками комиссар Гийом, – оказывается, вас интересует ещё и Аристотель, взгляды которого только наполовину принимаются церковью, а многие его трактовки являются ошибочными и ведут к ереси. Посмотрим, что из его учения вам так понравилось или не понравилось.

– Прошу прощения герр комиссар, – встал со своего места прокурор Гусс, – но мы здесь собрались не для теологических изысканий, а только для того, чтобы подтвердить виновность этой неисправимой грешницы, которая упорствует в своём безнравственном невежестве уже целый месяц. Приговор нами уже подготовлен, и не пора ли уже окончательно утвердить его?

– Продолжайте допрос, – донеслось из угла, где сидел великий инквизитор, и словно холодный сквозняк пронзил членов инквизиторского трибунала. Прокурор Гусс и комиссар Гийом повернулись в сторону, откуда раздался голос де Альбано и низко поклонились невидимому принципалу.

– Итак, – продолжал Гийом, словно ничего и не случилось, – ответы, на какие вопросы вы намеревались найти у Оквината и Аристотеля? Отвечайте, Селеш.

– Я могу присесть? – опять охрипшим голосом спросила Мария.

– Пусть садится, и дайте ей воды, – вновь прошелестело из тёмного угла.

– Благодарю вас, – ответила несчастная узница. – Мы всего лишь хотели понять, почему римская церковь, которую мы называем нашей матерью, велит воспринимать женщину как существо изначально грешное и нечистое. И Аристотель трактует её как некий объект низшего порядка по сравнению с мужчиной и утверждает, что женщина создана лишь для того, чтобы насытить его животную страсть. Разве это правильно? Разве не женщина рождает мужчину и даёт начало всему живому на земле? Разве чернил женщину в своих проповедях наш Спаситель, Иисус Христос, рождённый от обычной земной женщиной от самого Бога-Создателя всего сущего? Разве женщина не вправе ожидать к себе уважения и даже почитания как мать семейства и хранительница домашнего очага?

– Ересь, ересь, – сорвался со своего кресла прокурор Гусс, – жалкая уловка уйти от ответственности под прикрытием высоких фраз.

– Дьявол одолел тебя, – прокурор решительно отказался от соблюдения изначального правила обращаться на «вы» к подсудимой, – и только потому ты не боишься так дерзко отвечать священному трибуналу даже под угрозой неизбежного наказания. Но вот у меня доказательство твоего очередного грехопадения, – Гусс вытащил из своего кармана какой-то свиток и принялся победно размахивать им в воздухе.

– Не ты ли говорила не далее, как месяц назад, что… – прокурор развернул свиток и, водрузив на свой тонкий хрящеватый как у стервятника нос круглые очки в оловянной оправе, прочитал – «что соитие есть более значимый религиозный опыт, чем проповедь священника, и что это естественное право женщины, которое не может оспариваться праведной римской церковью»

– Это святотатство. Неприкрытое распутство и покушение на прерогативы Святого Престола.

Сидящие за столом члены трибунала зашевелились, и стали шёпотом переговариваться друг с другом, поражённые столь вызывающими словами, доказывающими, что обвиняемая впала в грех прелюбодеяния и наносит прямое оскорбление священной инквизиции. Палач изготовился и выдвинулся вперёд, почти не сомневаясь, что последует приказ отправить узницу в пыточную камеру и подвергнуть её наказанию кнутом и дыбой. Кто посмеет опровергнуть донос, даже если он анонимный?

– Писарь, зафиксируйте эти слова Марии Селеш в протоколе, а нотариус, мэтр Бергер, пусть скрепит своей подписью и печатью это важное свидетельство, безусловно доказывающее вину это неисправимой грешницы. – Прокурор торжествовал.

Это был его час. Он был уверен, что это его триумф, который удостоится похвалы великого инквизитора и станет известен в Риме, а там, чем чёрт не шутит, его могут пригласить на встречу с самим Папой.

– Дайте ей возможность сказать слово в своё оправдание, – как дуновение сквозняка опять донеслись слова монсеньора де Альбано.

Обескураженный прокурор Гусс, ничего не понимая, еле добрался до своего кресла и плюхнулся в него как мешок с размякшей мякиной. Таких приказов он на своём долгом веку служения закону и священной инквизиции не помнил. Видя всеобщую растерянность, со своего места поднялся епископ города Прессбург, его преосвященство Джеронимо Романо, сообразивший, что пришло время взять ситуацию в свои руки:

– Дочь моя. Если вы отрицаете эти слова, то должны объяснить нам, как и почему появились эти ужасные свидетельства?

– Ваше святейшество, – воскликнула измученная долгим допросом девушка, – это оговор и выдуманные слова. Я только говорила о праве женщины самой выбирать себе мужа, потому что её главный долг родить детей и создать семью. А хорошие, добрые и умные дети рождаются только в любви, и только они будут достойными сынами и дочерями матери-церкви. Женщине должна быть дана возможность самой решать, а не по принуждению, какой мужчина достоин быть отцом её детей, так как по воле господа Бога она наделена особым качеством интуиции и безошибочно определяет своего избранника. Разве не сказано: «плодитесь и размножайтесь» и кто как не женщина ответственна за эту задачу, установленную нашим Создателем?

– А моя смелость перед лицом высокого собрания есть не смелость, а уверенность в том, что Бог не лишит меня своей поддержки, ибо наш Спаситель сказал, что «когда вас арестуют, приведут к судьям, не приготовляйтесь, что отвечать; небесный ходатай вдохновит вас и внушит вам ответы. Отец пошлёт вам свыше своего Духа, который станет принципом всех ваших деяний, руководителем ваших мыслей, руководителем среди мира» (Тексты Матфея, X, 20). Больше мне нечего добавить.

В воздухе повисло напряжённое молчание. Ещё резче обозначился удушливый запах от мокрых чадящих дров в камине, который смешивался со смердящим амбре, исходившим от давно не мытых тел монахов. Серый свет в узких окнах стал темнеть, уступая место быстро наступающим сумеркам. Кто-то из тюремных смотрителей принялся зажигать толстые восковые свечи в канделябрах, стоявших на столе, и большой бронзовой люстре, притянутой непосредственно к арочному своду потолка. Никто не решался нарушить молчание. Инквизиторы переглядывались и отводили в сторону глаза, так как не могли понять, как они должны реагировать на такие простые, но такие откровенные слова несчастной узницы. Может быть, некоторые вспомнили своих матерей, на руках которых они в далёком детстве находили утешение и защиту, и чьих ласковых ободряющих слов им так не хватало в этой жестокой полной невзгод жизни.

Наконец епископ Романо подошёл поближе к табурету, на котором сидела девушка, наклонился, и пристально всматриваясь в её глаза, словно старался прочесть там скрытую от него истину, задал вопрос:

– Мария, по вашим ответам я вижу, что вы не по возрасту очень образованная девушка. Это меня не удивляет, так как вы дочь священника и, несомненно, умеете читать и писать, и получили хорошее домашнее образование. Но у меня есть причины считать, что в ваших словах скрыта личная обида или отказ подчиниться чей-то чужой воли или решению. Может быть ваших родителей? Советую говорить правду и только правду, так как от ваших ответов, вашей искренности зависит не только ваша судьба, но и положение вашей семьи. Вы должны помнить, что если суд священной инквизиции уличит вас в лукавстве и признает нераскаявшейся еретичкой, то ваш отец будет отлучён от церкви, а семья лишится своего имущества и будет выселена из города. Подумайте над тем, какая ответственность лежит на вас. Отвечайте, дитя моё.

Глаза девушки вспыхнули, и она твёрдым голосом произнесла:

– Мой отец дал согласие на брак с человеком, которого я не люблю и который вдвое старше меня. Кроме того, он является вдовцом с тремя детьми. Я никогда не выйду за него замуж. Лучше в Дунай, чем подчиниться этому решению. Вы говорите об угрозе утраты моей семьёй своего материального состояния, но разве Господь не говорит: «какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе повредит» (Тексты Марка, VIII,34–37). Я не хочу лгать сама себе и придумывать для себя ложные идеалы. Разве не важнее быть честной и сохранить мир и спокойствие в своей душе.

Инквизиторы зашумели.

– Не горячитесь, дочь моя, – епископ простёр руки, призывая всех к спокойствию, – это ваша молодость заставляет произносить такие опасные и непродуманные речи. Ведь вы должны знать, что церковь осуждает самоубийство, равное по тяжести вины, ереси. Даже мысли об этом являются пагубными для вашей души. Так что не усугубляйте уже предъявленные вам тяжелейшие обвинения. Более того, вы должны знать, что в соответствии с церковным установлением, дети должны подчиняться своим родителям, и их выбор для вас мужа есть ваш выбор. Но я подозреваю, что вы возможно связаны с кем-то тайными связями. Откройтесь, Мария. Облегчите вашу душу признанием.

– Мне не в чем признаваться, Ваше Святейшество. Я не от кого не скрывала, что всем сердцем люблю одного человека. Мы дружны с ним с самого детства и любим друг друга. Разве в этом моя вина? И я знаю, что Господь говорил о том, что дети должны почитать своих родителей. Именно почитать, уважать, прислушиваться к их советам, помогать и поддерживать их в немощи и старости, но заключать брак – это право выбора, данное нам свыше, в основе которого любовь. Разве не к любви к ближнему призывает Создатель, разве церковь не говорит, что «Бог – это любовь». Так в чём моя вина?

После этих слов в зале опять повисла напряжённая тишина, только из угла, где как за ширмой сидел монсеньор де Альбано донёсся протяжный вздох. Инквизиторы никак не ожидали встретить такой отпор со стороны столь молодой женщины, которая, безусловно, обладала проницательным умом и глубокими знаниями, даже в той области, которая считалась прерогативой исключительно церкви и её пастырей.

– Разве мы можем допустить, чтобы какая-то обычная девушка, судьба которой изначально состояла только в том, чтобы вести затворнический образ жизни и обслуживать мужа и домочадцев, превзошла испытанных в допросах и известных своим полемическим искусством теологов, – с возрастающим раздражением думали члены священного трибунала, – выходит её познания кощунственны и их внушил ей враг рода человеческого.