Наверное, пауза слишком затягивалась, потому что Андрюха хохотнул в трубку:

— Эй, ты куда провалился?! Не слышу оваций и поздравлений!

— Ты и Лера… — наконец, выговорил Макс, чувствуя, что вот-вот задохнётся от душивших его эмоций, — у вас…

— Ну да, Лера беременна, я скоро стану папой, ты не ослышался! Представляешь, как круто? Хочешь быть крёстным нашего ребёнка? Ты у меня, между прочим, кандидат номер один на эту роль, хоть и не заслуживаешь… свадьбу-то продинамил.

Господи, что он несёт… каким ещё крёстным?!

— Ну ты чего там? Алло, гараж! — Андрей начал беспокоиться, не получив от Макса ни единого внятного ответа. — Ты спишь, что ли?! Блин, как со стеной разговариваю. А ведь хотел с тобой радостью поделиться…

— Я… не могу сейчас говорить, извини, — еле выдавил из себя Макс онемевшими губами. — Потом перезвоню, — и, не дожидаясь ответа, прервал разговор, а затем медленно опустился прямо на асфальт — там же, где стоял, потому что ноги внезапно отказались его держать.

— Вам плохо? — тут же подскочила к нему какая-то сердобольная тётушка. Макс молча, не видя её, покачал головой, продолжая жадно глотать воздух ртом.

Лера и Андрей ждут ребёнка. Лера. Его Лера. Его китаёза…

Что она там болтала?.. “Роль моего мужа Андрею совершенно не подходит, как и мне — роль его жены. Хотя мы старались”. Что ж, видимо, очень хорошо старались… Раз достарались до беременности.

Хотя… ну что он, в самом деле, как наивный первоклассник. Да, муж и жена иногда занимаются сексом. Это вовсе не показатель того, что у них в семье царят мир, согласие и гармония, но… они, мать их, иногда занимаются сексом. Лера. И Андрей…

Но почему она не сказала ему сразу?! Ведь получается, она уже была беременна от Андрея, когда…

Макс поднёс к глазам телефон, нашёл в списке контактов Лерин номер и позвонил. Почему-то возникло предчувствие, что она не ответит. Лера была настоящим виртуозом по части внезапных исчезновений и уходов в подполье. А ведь ещё вчера вечером, когда они созванивались, она вела себя совершенно нормально…

Звонок сбросили после второго гудка. Он позвонил ещё раз — и его снова сбросили. Что ж, это вполне можно было считать за ответ, но он не мог успокоиться и торопливо набрал ей сообщение: “Что происходит? Лера, перезвони мне, пожалуйста!”

Через минуту ответ всё-таки прилетел.

“Нет, Макс. И ты сам, пожалуйста, больше мне никогда не звони”.

Вот, собственно, и вся любовь…


Набережная канала Грибоедова напоминала огромный муравейник. Увешанные фотоаппаратами и вооружённые видеокамерами гости северной столицы спешили к Спасу на Крови. Кто-то заныривал в многочисленные магазинчики, охотясь за оригинальными сувенирами на память о посещении Петербурга, кто-то надолго застревал возле художников, которые без устали писали этюды, портреты и шаржи…

В этот ласковый июньский вечер больше всего внимания доставалось расположившемуся на Итальянском мосту уличному музыканту — худому брюнету с виолончелью. Он выглядел странно, если не сказать чудаковато — вернее, даже не он сам, а выражение его заросшего щетиной лица. Взгляд тёмных глаз был дик, практически безумен, как у психа из кинематографа. Играя, виолончелист то и дело залихватски подмигивал прохожим, что-то неслышно бормотал в такт музыке, кривлялся, корчил рожи и вообще существовал как бы отдельно от собственных рук, которые уверенными и отточенными движениями извлекали из инструмента прекрасную мелодию — "Второй вальс" Дмитрия Шостаковича. Правая нога музыканта, возле которой стояла шляпа для денег, отбивала чёткий ритм, но тоже как будто жила своей жизнью, не увязываясь воедино с сумасшедшим блеском в глазах уличного музыканта и его пугаюшими ужимками.

Впрочем, такого ли уж "уличного"?.. Первыми его узнали культурные и образованные японцы.

— Макисиму Ионесуку! Макисиму Ионесуку! — возбуждённо загалдели они, тут же нацелившись на музыканта своими объективами.

Это и в самом деле был он — Максим Ионеску, знаменитый виолончелист, неизвестно каким ветром занесённый на Итальянский мост и запросто играющий сейчас для прохожих, в то время как билеты на его концерты в лучших залах мира со свистом разлетались из касс в считанные часы, а стоили при этом весьма и весьма недёшево.

Возбуждённый и недоверчивый шепоток пошёл по рядам зевак: быть может, это розыгрыш, съёмки какого-нибудь шоу для телевидения, и где-то притаилась скрытая камера? Вокруг виолончелиста стремительно собиралась толпа — туристы летели на звёздное имя, как мухи на варенье. Кто-то снимал концерт на видеокамеру или телефон, кто-то делал селфи на фоне музыканта, кто-то щедро наполнял подставленную шляпу денежными купюрами и монетами, а кто-то просто тусовался рядом, чтобы быть в центре событий.

Сам виолончелист едва ли обращал внимание на всё возрастающую вокруг него активность. Продолжая строить глазки (не адресно, а куда-то в пространство), порхать бровями и ухмыляться собственным мыслям, он то ли безостановочно напевал себе под нос, то ли с маньячной одержимостью шептал что-то, не слышное окружающим.

Наверное, публика была бы шокирована, узнай она, что именно бормотал Максим Ионеску, встряхивая головой в бодром ритме исполняемого им вальса.

— Сука, — беззвучно, но едко выплёвывали его бескровные губы. — Дрянь, гадина… Стерва косоглазая. Ненавижу тебя, тварь… ненавижу… ненавижу.

Если бы на набережной в тот вечер оказался кто-нибудь из настоящих знатоков и поклонников творчества знаменитого виолончелиста, он непременно сказал бы, что это — одно из лучших выступлений Ионеску за всю его карьеру. Он играл не просто с вдохновением, а даже с каким-то остервенением. Он не исполнял мелодию — а сам был музыкой, был продолжением своей виолончели, сливаясь в одно целое с ритмом и мелодией. Он играл — и казалось, что это для него сейчас важнее всего на свете. Важнее жизни и смерти, важнее ненависти и любви… В мире существовала только музыка. И ничего, кроме музыки.


Закончив играть, точно выплеснув на публику все свои эмоции и совершенно обессилев, Максим Ионеску встал и церемонно поклонился столпившимся вокруг него туристам. Затем, подняв наполненную деньгами шляпу, он протянул её вместе со всем содержимым трубачу дяде Грише, легендарному уличному музыканту северной столицы, у которого, собственно, и позаимствовал на время этот головной убор. Тот, обалдев от внезапно свалившегося на него богатства, попытался было что-то возразить, но Ионеску только покачал головой и отмахнулся.

Подхватив свой инструмент, он аккуратно уложил его в футляр, повесил на плечо и зашагал прочь, не говоря ни слова. Толпа почтительно расступалась, но едва ли он это замечал. Он просто шёл и шёл вперёд, не смотря по сторонам, полностью погружённый в себя — шёл походкой человека, которому в этой жизни больше нечего было терять.


Хорошо, что мамы не было дома — уехала на дачу к своей подруге из Пушкина, воспользовавшись солнечными и ясными деньками, столь редкими в их краях. Он не вынес бы сейчас её тревожных расспросов и несчастного выражения лица.

Макс не знал, сколько прошло времени. Несколько часов? Дней? Недель?..

Он лежал на кровати в своей комнате — не раздеваясь, прямо поверх покрывала, таращился в потолок и… ни о чём не думал. Голова была абсолютно пуста. Ничего не хотелось — ни есть, ни спать, ни играть на виолончели, ни банально напиться… Странно, но даже умереть не хотелось. Максу казалось, что все его мысли, чувства, эмоции и ощущения превратились в ноль. В ничто. Ему было ни плохо, ни хорошо — просто никак.

Когда раздался звонок в дверь, он не сразу сообразил, что это за звук, а потом ещё некоторое время продолжал лежать и не шевелиться, надеясь, что позвонят-позвонят, да уйдут. Не хотелось сейчас никого видеть, ни с кем разговаривать. У мамы есть ключ, а остальные… остальные пусть катятся к чёрту.

Однако звонивший оказался настойчив. Макс тяжело поднялся с кровати — его немедленно повело в сторону, голова закружилась, пришлось схватиться за стену. В квартире было совершенно темно. Наверное, наступила ночь… А он и не заметил, абсолютно потеряв счёт времени.

Кое-как добравшись до прихожей, Макс включил свет, невольно зажмурившись от рези в глазах, и распахнул дверь, даже не спрашивая, кто там. Какая теперь разница, кто?

За дверью стоял человек. Макс сфокусировал на нём взгляд, пытаясь собрать в единый образ отдельные черты и сообразить, кто это вообще такой. Глаза, нос, рот, светлые волосы… Андрюха.

Он не удивился, не смутился, не испугался… просто чуть посторонился, пропуская друга (друга ли?!) в квартиру. Андрей так же молча вошёл.

Глаза постепенно привыкали к электрическому свету. Макс кивком указал направление в сторону кухни. Почему-то казалось, что там будет легче разговаривать. Андрей ведь приехал… поговорить?


Они уселись друг напротив друга, как за стол переговоров. Выглядел Андрюха, откровенно сказать, неважно. Небритый, измученный, с синяками под глазами. Губы сжаты, взгляд пустой… впрочем, вероятно, сам Макс выглядел в данный момент не краше. Но… чёрт возьми, всё равно Андрей не походил сейчас на человека, окрылённого счастьем в личной жизни и будущим отцовством.

— Скажи… — произнёс Андрей медленно, как будто через силу. — Тогда, в Лондоне, ты чуть было не опоздал на концерт во дворце, потому что задержался в Индии из-за своей… первой любви. Это же была Лера, верно?

— Лера, — тихо подтвердил Макс.

Над столом повисло молчание. Андрей, казалось, не собирался больше ничего говорить, точно уже выяснил для себя самое главное, а остальное не имело теперь смысла.

Наконец, Макс решился нарушить эту странную, неловкую тишину.

— Давно ты узнал? — спросил он.

Андрей покачал головой.

— Догадываться начал около месяца назад. Окончательно убедился в Америке. Ну, а, приехав домой, просто получил подтверждение своим догадкам.