Между тем, учителя проявляли заметное беспокойство по отношению к Наденьке: девчонка, некогда твёрдая хорошистка, съехала на неуверенные хилые троечки, с упоением погрузившись в свой первый головокружительный роман со “взрослым” парнем. Максим весь буквально извёлся от ревности: он теперь постоянно видел в школе Скворцова, поджидающего Наденьку после уроков… либо саму Наденьку — в музыкалке, когда она дожидалась свего ненаглядного.

— Ему шестнадцать лет! — укоризненно качали головой некоторые педагоги. — А девочке всего лишь четырнадцатый… И — подумать только — в любовь играют! Куда смотрят родители? Ведь страшно даже представить, до чего у них может дойти!..

Впрочем, подобных моралистов было довольно мало, да и те — старой закалки и советского воспитания, в котором романтические отношения между подростками считались чем-то из ряда вон выходящим, даже непристойным. Остальным же — в том числе, и родителям новоиспечённых Ромео и Джульетты — было глубоко наплевать. Мама Наденьки вообще работала акушером-гинекологом в женской консультации и была свято уверена в том, что надёжно и своевременно просветила свою дочь относительно контрацепции и последствий ранних абортов, а также заболеваний, передающихся половым путём.

А вот Максим мучился и страдал, живо, с мальчишеским пылом, воображая, до чего у этого чёртового гения Скворцова, в самом деле, может дойти с Наденькой. Дико злился, всерьёз переживал, адски ревновал и зверски завидовал. Лерка в ту пору стала ему настоящей жилеткой для того, чтобы он всегда мог выплакаться. Нет, конечно, Максим не ревел, как маленький, но душу подруге изливал регулярно.

Лерка теперь тоже частенько прибегала к музыкальной школе, чтобы встретить Максима после занятий, и они вдвоём шли гулять. Эти отношения, в отличие от предыдущей пары, ни у кого не вызывали беспокойства. Дворжецкая весьма и весьма поощряла дружбу своего лучшего ученика с одноклассницей, ошибочно полагая, что Лера — и есть та самая особа, в которую он влюблён.

— Огонь-девка, — одобрительно кивала Фаина Романовна. — Есть в ней и внутренний стержень, и целеустремлённость, и неуёмная фантазия, и море бешеной энергии… а уж красотка какая!

Максим только недоуменно помалкивал. Красотка? Лерка?! Он так вовсе не считал. Да, глаза у неё необычные, этого не отнять, но в остальном… высоченная, как пожарная каланча, сутулая, худющая — кожа до кости. И в то же время подруга иногда продолжала сниться ему в весьма определённых и недвусмысленных ситуациях, и это был его маленький секрет — постыдная тайна, в которой неловко сознаться даже себе самому.

А в седьмом классе их отношения сделались ещё более близкими и доверительными: Лерка стала первой и единственной, с кем он поделился правдой о своём отце…


Разговор с матерью назрел давно. Максим просто ожидал подходящего момента и, в конце концов, решил приурочить это событие к получению паспорта. Незадолго до своего четырнадцатого дня рождения он просто подсел к матери на кухне и прямо спросил:

— Ты не хочешь рассказать мне про папу? Хотя бы основное: кто он, как его зовут, где живёт… да и жив ли он, вообще?

Мать как раз пила традиционный вечерний чай с мёдом, без которого, как уверяла, просто не сможет заснуть. Вопрос застал её врасплох. Некоторое время она трусливо прятала глаза в своей чашке, не решаясь пересечься вглядом с сыном, а затем, всё так же не поднимая головы, тихо спросила:

— Ты уверен, что действительно хочешь знать? Но зачем? Что тебе это даст?

— Мне скоро паспорт получать, — отозвался он, пожав плечами. — Не исключаю тот вариант, что захочу взять отцовскую фамилию…

Она дёрнулась, как от удара.

— …вместе с твоей, конечно, — торопливо добавил он. — Будет двойная фамилия, а что такого? Сейчас это даже модно. Да и отчество должно быть настоящим, а то что я, как дурак. Прямо-таки лермонтовский штабс-капитан Максим Максимыч… Как его на самом деле зовут? Ведь не Максим же?

— Нет, — сглотнув ком в горле, с трудом отозвалась мать. — Не Максим. Так ты что же… хочешь его разыскать? Увидеться?

— Смотря, где он живёт, — откликнулся сын, несколько приободрённый её словами: раз она сказала “увидеться”, значит, отец пока ещё не отошёл в мир иной. — На самом деле, у меня нет цели непременно встретиться с ним и с немым укором взглянуть в его подлые глаза, — не удержался Максим от шутки. — Но мне просто интересно, понимаешь? Пока что я вообще с трудом верю в то, что папаша существует. Может, моё реальное имя — Иисус?

— Тьфу на тебя, богохульник, — поморщилась мать, тем не менее, понемногу приходя в себя. Щёки её снова порозовели, взгляд прояснился. — Сходи-ка, принеси мне подшивку “Кругозора” за восемьдесят третий год.

Максим поморгал, сбитый с толку резкой сменой темы.

— На фига?

— Принеси, я сказала, — настойчиво повторила мать.

Максиму пришлось идти в спальню и лезть на шкаф, поминутно чихая от застарелой пыли, пока не удалось разыскать среди кип старых журналов выпуски за нужный год. Недоумевая, зачем матери понадобилась эта макулатура (”Кругозор” прекратил своё существование вскоре после развала Союза), он всё-таки выхватил пачку журналов за тысяча девятьсот восемьдесят третий год (самого Максима тогда ещё и на свете-то не было!) и потащил на кухню.

“Кругозор” позиционировал себя как общественно-политический и литературно-музыкальный звуковой журнал, главной “фишкой” которого были гибкие пластинки, вшитые между страницами. Это были аудиозаписи довольно приличного качества, включающие в себя и советскую эстраду, и классическую музыку, и хиты зарубежных рок-исполнителей… Сейчас, в эпоху аудиокассет и стремительно набирающих популярность компакт-дисков, эти пластинки были никому не нужны. Их с матерью старый проигрыватель грампластинок давно ушёл на помойку за ненадобностью, его заменил двухкассетный магнитофон, который они планировали как можно скорее поменять на настоящий музыкальный центр.

— Номер за март… шестнадцатая страница, — сказала мать бесцветным голосом. — Открой.

Злясь на неё за эту непонятную загадочность (вот ещё, интриганка нашлась!), Максим нашёл требуемую страницу.

— Читай, — приказала она.

Прежде всего Максим вперился взглядом в фотографию, сопровождающую искомую статью. Это был портрет черноволосого темноглазого мужчины, чем-то отдалённо напоминающего цыгана. “Скрипач Милош Ионеску, — гласила подпись под фото. — Румыния”.

— И?.. — так и не начиная читать, с заминкой спросил Максим у матери. Глаза успели выхватить лишь обрывки фраз, огрызки предложений:

“В двенадцать лет Милош получил свою первую скрипку Страдивари — от английской королевы, в знак уважения…”

“В возрасте пятнадцати лет записал дебютную пластинку…”

“Лауреат многочисленных международных конкурсов…”

“Много гастролирует по миру…”

“Не женат, детей нет”.

Сердце заколотилось быстрее, ладони невольно вспотели. Ему страшно было озвучить своё предположение вслух, и всё же пребывать в неизвестности тоже больше не оставалось сил.

— Да, — кивнула мать, отводя глаза, не сумев выдержать требовательного, испытывающего взгляда Максима. — Милош — твой отец.


— Что, серьёзно?! — миндалевидные глаза Лерки стали совсем круглыми, как у совы. — Ты — сын знаменитости?

Виолончель Максима, убранная в футляр, лежала на земле у их ног. Сами же они сидели плечом к плечу на бортике песочницы, чудом уцелевшей в смутное время нищеты и разрухи. С начала девяностых во дворе не осталось ни одной традиционной “старушачьей” лавочки, не говоря уж о незамысловатых детских радостях вроде турника, горки или качелей. А вот песочница, как ни странно, сохранилась, и теперь вечерами в ней часто можно было видеть компании молодёжи. Играли на гитаре, распивали пиво или дешёвый портвейн, дымили как паровозы и весело гоготали, вызывая возмущение здешних бабок, которые шипели на ребят из окон, бранились, осыпая их головы всевозможными проклятиями, но всё-таки предусмотрительно не рисковали спускаться во двор для открытой схватки. Иногда песочница служила местом встречи местных алкашей, порой в неё испражнялись дворовые собаки и кошки… вот только по прямому назначению её давно никто не использовал. Впрочем, и песок туда не завозили уже несколько лет, с самого развала Союза.

— Ну, не такая уж он и знаменитость, — буркнул Максим, немного смущаясь. — Самый расцвет его славы пришёлся на шестидесятые-семидесятые. Сейчас о нём почти забыли, — он старательно избегал слов “отец” или “папа”, точно стесняясь обозначить известного скрипача этим приземлённо-бытовым определением. — Ему вообще скоро шестьдесят исполнится, представляешь? Совсем старик…

Лерка присвистнула.

— И правда. А ведь мама твоя моложе, чем он. Как же так получилось, что… в общем, где они познакомились? Она бывала в Румынии?

— Да нет, — Максим мотнул головой. — Он… ну, этот Ионеску… сам приезжал в СССР с гастролями. В Питере был в восемьдесят четвёртом году. А в восемьдесят пятом я родился, — он покраснел.

— У них был тайный роман? — глаза Лерки алчно полыхнули, меняя цвет.

— Да какой там роман. Просто переспали разок, и всё, — видно было, что Максиму с трудом даются эти слова, ведь речь шла не об абстрактной чужой тётке, а о его родной матери. — Его постоянный пианист-аккомпаниатор не смог приехать, заболел. А мама тогда как раз работала концертмейстером в Доме Музыки, где у него должен был состояться концерт. Она же тоже очень талантливая, — торопливо добавил Максим, точно оправдывая мать, — может сыграть с листа любую мелодию, вот её и вызвали на подмогу… Они репетировали вместе пьесу Крейслера, потом великолепно отыграли концерт, ну и… он пригласил её вечером поужинать в ресторане в знак признательности. А наутро она проснулась в его гостиничном номере. Как-то так… — ему было дико, страшно неловко делиться с Леркой такими деликатными подробностями из маминой личной жизни, даже ещё более неловко, чем в тот момент, когда он сам выслушивал от матери эти постыдные признания. Но ему больше некому было об этом рассказать. К тому же, Максим был уверен, что подруга не станет над ним смеяться. Так оно и вышло, даже более чем: рассказ произвёл на Лерку воистину потрясающее впечатление.