Умом я понимала, что люди, изуродованные сталинским детством, не могут быть нормальными родителями, что насилие и безответственность впечатаны в них как нормы. Откуда они могли знать, что материнская любовь безусловна и ее отсутствие вызывает у человека чувство отчаяния и потерянности, если сами с младых ногтей были потеряны в этом лагерном доме-обществе. Откуда им было ведать, что мать любит своих детей не потому, что они хорошие, а потому, что они ее дети.

Я понимала, что если матери были недокормлены в детстве, то мы были поколением детей, кормимых насильно. Синяя сталинская книга «О вкусной и здоровой пище» – библия нашего воспитания. У меня есть работа, на которой дитя, привязанное к стульчику, пытается закрыться руками от матери, у которой в одной руке ложка с кашей, а в другой – ремень.

Всем гиперопекающим детей подругам я советовала попросить, чтобы их самих хотя бы в течение недели кормили насильно, и проследить, как психика будет реагировать на измывательство над физиологией. Как надо не слышать своего ребенка, чтобы каждое кормление доставлять ему, неспособному защититься, муки на основании «я лучше знаю, сколько он должен есть!». А уж после того, как присвоено право командовать его физиологией, как не начать душу кормить насильно?


Я представила себе, как неуместна сейчас будет мать в «долларовом шоу» Дин, которым она, со своей активностью, полезет руководить, ведь она «все знает лучше». Я набрала телефонный номер, она сняла трубку.

– Послушай, если в твоем визите нет ничего срочного, перенеси его, пожалуйста, на неделю.

– Я сразу поняла, что у тебя мужик. Девочек сбагрила, Валера в одну сторону, сама – в другую, – обрадовалась она ясности.

– Можешь считать что хочешь.

– В наши годы это называлось «бешенство матки».

– Что делать, у меня плохая наследственность. – Я положила трубку. Теперь ей будет что обсуждать с подружками целую неделю.

Мать никогда не понимала, что такое частное пространство, и изо всех сил не хотела иметь собственное. Мы переселились в хрущевку из арбатской коммуналки, в которой ее молодость прошла как под рентгеновским лучом. Это был группешник жизни, в котором человек был защищен коллективом от невзгод, одиночества и собственных решений. Все были безупречны, но всехние любовники бегали через черный ход, когда приходили всехние мужья. Все были бедны, но у всех были загашнички. Все были идеологически выдержаны, но все ненавидели режим.

Мать не понимала, как быстро изменился гуманитарный стандарт и как то, что было для нее государственной нормой жизни, переименовалось в насилие над личностью. Она была талантливым обучаемым человеком, но этому обучаться не желала, потому что оно ставило под сомнение всю прожитую жизнь.

Я подумала, что если бы я решила эмигрировать, то мать устроила бы мне точно такое же ледовое побоище, как Димкина – Димке. Обе они даже не предполагали, что не они лучше всех знали, где и как комфортней жить их детям.

Я никогда не думала об эмиграции, но если бы мне, а особенно моим детям, в спину стреляли и пришлось сматываться, я, наверное, выбрала бы Швецию. Я много моталась по материку, но из всего виденного Швеция показалась мне самым гармоничным местом. Дело было даже не в том, что там половину парламента занимали бабы, а в мужском туалете можно было наткнуться на столик для пеленания младенца; дело было в том, что модель шведской жизни почти не отклонялась от золотого сечения, что на меня как на изобразителя действовало как музыка крысолова на крысу. Геометрия шведского бытия была логична. Логичное место в ней занимали ребенок, старик, экология, насилие, честность и прочие вещи, плавающие в других странах, как фрукты в компоте. По Швеции ходили породистые, заторможенные, с русской точки зрения, люди. Через неделю ты становился таким же, звуковой порог снижался, на крик ты тоже начинал реагировать как на крик, а не как на обыденную тональность. Тебе тоже хотелось что-нибудь строить и кого-нибудь спасать двадцать четыре часа в сутки, потому что остальные проблемы были решены автоматически. Казалось нормальным, что после развода дети отдавались не матери, а тому, с кем им было лучше, что мужчины жили на шесть лет меньше, чем женщины, когда в России – на двенадцать. В парламенте висела картина с голой девицей, утопающей в зелени, и находился детский сад для детей депутатов. По улице не бегало ни одного бездомного зверя, и почти все женщины рожали в присутствии мужей. В женском журнале пестрели советы, как лучше клеить мужиков по Интернету, а воздух в центре города достигал лесной чистоты. На нобелевском обеде все сидели чопорно, пока не уходили король и королева, а потом начинали отрываться. Существовал министр равноправия, а пустые банки и бутылки из экологических соображений в магазине сдавались в специальный автомат, выдающий льготный чек на покупку новых. Жизнь была устроена так, что ни король, ни уборщик мусора никогда не нарушали пределов своей компетенции. Лидерша правящей партии не стала премьер-министром за то, что, очень торопясь, использовала кредитную партийную карточку в личных целях – купила куртку и шоколадку по кредитке партии – и хотя вернула деньги на счет вечером, считалась дискредитированной. В Швеции было неприлично показывать собственное богатство, и, единожды украв, ты не мог думать о продолжении карьеры на территории этой страны. Такая странная, мудрая, уважающая себя и других держава с доверчивыми, как дети, гражданами, состоящая из моря и сдержанного камня. А главное – без этих идиотских американских улыбаний всех подряд всем подряд.

Напротив моего окна в гостинице был пансионат для пожилых, и каждое утро я наблюдала, как за столиками в кафе рассаживаются расслабленные старики и старухи, как они обвязывают себя салфетками, намазывают джемы на бутерброды, грызут фрукты пластмассовыми зубами, кокетничают друг с другом, уходят или уезжают на инвалидных колясках. Я подумала, что если бы моя мать поселилась в такой гостинице, ровно через неделю она начала бы материть все вокруг, потому что ее поколение выживало на энергии отрицания, на энергии ненависти и мгновенного нахождения объекта для нее. Одна часть человечества осваивала мир по принципу «мне это нравится», другая – по противоположному. Видимо, вместе они достигали равновесия, но я не выдерживала испытания диалогами: «Мама, ты будешь чай? – Нет, я буду чай! – Почему „нет“, если ты „будешь“ чай? – Нет, скажи, почему ты цепляешься к моей речи?»


Я поплелась в кухню. В кухне сидела Дин и натирала на терке обнаруженные фрукты.

– Что ты делаешь?

– У меня по режиму фруктовый салат. Я имею работу фотомодели. У меня сложная диета. Может, он тебе тоже понравится. Я им две недели питалась во Флориде.

– Ну и как? – Мой вопрос относился сразу и к салату, и к Флориде, и к работе фотомоделью.

– Во Флориде дико жарко и влажно. Багамы – жуть. Насекомые немыслимых видов и размеров, нищие аборигены, ненавидящие туристов, за счет которых живут. Грязно, и, если не играть в казино, можно свихнуться со скуки. Собственно, платишь бешеные деньги за эстетику: чистый океан, белый песок, сочетание высоких сосен и низких пальм. «Скитаюсь и иллюзии теряю, и вот еще потеряна одна», – как писал поэт Винокуров. Надо позвонить Пупсику и Тихоне. А что мы делаем вечером?

– Можем смотаться на вернисаж и выпить, – предложила я. Интересно, откуда она знала Винокурова, неужели это поколение еще читало стихи?

– Набери их телефончик, – попросила Дин. Я набрала номер, она засунула трубку между плечом и ухом, длинные пальцы продолжали терзать фруктовую мякоть. – Алло. Могу я поговорить с Лидией? – со своим гнусавым американизированным мяуканьем спросила Дин. – Здравствуйте, Лидия. Я приехала из Америки по распоряжению вашего одноклассника Дмитрия… Да. Спасибо. У него все о’кей. Да. Спасибо. Конечно… Да… Спасибо. Да, это очень любезно.

Я представила, как приторно Пупсик суетится на том конце трубки. Представила не с отвращением, а с материнской жалостью. Все недостатки Пупсика еще со школьной скамьи я почему-то инкриминировала самой себе: это я не научила ее, это я не объяснила ей, как вести себя стыдно. Может быть, потому что моя мать была далека от идеала, я разыгрывала из себя со всеми друзьями честную и не предающую мамашку.

– Мне необходимо встретиться с вами для официального разговора. Хорошо бы завтра, – продолжала Дин. – Отлично, завтра в девять. Мы, американцы, рано начинаем свой день. Да. Спасибо, это будет приятно. Я проживаю у Ирины Ермаковой. Да? Очень жаль, но у меня назначены на эту квартиру деловые звонки.

– Скажи, что меня не будет, – зачем-то, видимо, снова из опекающих соображений, сказала я, не подумав, куда же попрусь в такую рань.

– Если вас устроит, то в квартире я буду одна. Вот и хорошо, значит, договорились. Да, я надеюсь, вы будете с мужем. Да, да, я в курсе того, кто теперь ваш муж. Благодарю вас. До завтра.

– Слушай, я погорячилась. В девять утра я могу встать только в двух случаях – если очередной путч или очередной развод, – замялась я.

– И не вставай. Спи себе, визит вряд ли будет долгим. Этот салат посыпается сахарной пудрой. Меня учила его делать одна голландская флейтистка.

Я представила себе худую, немного сумасшедшую флейтистку в шортах и грубых ботинках, представила, как они сидят на постели и кормят друг друга фруктовым салатом. Я даже подумала, что это можно хорошо сделать грифелем на мятой бумаге.

– У тебя с ней был роман? – игриво спросила я.

– С кем? – удивилась Дин.

– С голландской флейтисткой.

– Немножко, – ответила Дин, захохотав как сумасшедшая. – Достань тарелки и попробуй, это божественно.

– Извини, ненавижу разрушенные фрукты. У меня болезненное чувство целого.

– Зануда!

– А почему ты ржешь как лошадь?

– Это трудно объяснить. Это не переводится.

– Все переводится.

– Мне тоже раньше так казалось.

– Знаешь, Гачев писал, что культура есть разработанная за жизнь человека и за историю народа техника и инструментарий любви своей природины, в смысле своей страны, и что нельзя ее сменить без потери субстанциональной сути, – злобно процитировала я.