– Чем же ты занялась?

– Есть две вещи, которые приводят меня в порядок: ванна и семечки. Я научилась их совмещать. Смотри, жаришь стакан семечек, ложишься в ванну и мелкими партиями бросаешь семечки в воду. Такими партиями, чтобы они не успевали промокнуть. Вот когда они плавают вокруг тебя, а ты их ловишь, ни одна мысль с этим занятием не может конкурировать. У меня однажды вода на пол перелилась, я не заметила.

– Клиника. Наверное, в прошлой жизни ты была водоплавающей птицей.

– Вот я полежала в ванне, выспалась, проснулась как новая. Свобода, подъем, счастье! Неделю летала, потом началась депрессия. Он, понятно, вел себя как полный кретин, встречался со мной, прятался от девчонок. А у меня крыша соскочила, стал казаться таким мифологизированным, таким желанным, как в первые годы жизни. Спрашиваю, мол, с кем решил жить? Томно глазки опускает, мол, сообщу тебе решение позже. Худой, голодный, несчастный, пока томность размазывает по облику, пытаюсь его обедом накормить… Жалко ведь. Их мамаша из квартиры на улицу выставила, а они ж инфантильные, заработать не могут, все у кого-то из милости жили, то с алкашом бутылкой расплачивались, то с инвалидом услугами, теперь вот сторожат что-то. Тимуровцы, в общем… – Я вела себя как тактичная мамаша, пока климактерические дяденька и тетенька разыгрывали Ромео и Джульетту. Я понимала, что должна сохранить отношения Андрея с детьми и даже сплести ему мостик, как обезьяны для доктора Айболита, по которому он сможет в эти отношения вернуться. Он рисовался в доме каждый день, подгадывая, когда дети в школе, исполнял домашнюю работу с большим рвением, чем прежде, изображал духовную близость, мылся, чистился, переодевался и сваливал. В чем-то жизнь даже упростилась, деньги я и до этого зарабатывала сама, дом и до этого везла, а тут еще и поток замечаний исчез.

Я загружала себя работой и тусовкой, но периодически оказывалась в такой глубокой истерике, что Андрей получал даже корзинку моих унижений. Правда, унижалась я неграмотно: две ноты моего унижения сопровождались двумя моими ударами ногой в пах, но ему и это было подарком. Утром вставала, смотрелась в зеркало и говорила: ты что, охренела? он же тебе не нужен! Пока не вычислила, что это менструальная психология, за день до начала цикла депрессия, истерика, полное ощущение, что жизнь не удалась и что любой ценой… А главное, смотрю в эти дни глазами среднеарифметического «нельзя семью разрушать, дети любят папу». Я говорила себе: «Радуйся, дура, ты свободна! Ешь свободу большой ложкой!» Но свобода стояла в горле комом, я не умела ею пользоваться, я привыкла изменять и отрываться из-под полы. Долгое время мне без него было пусто в доме. Как говорится, ничто не придает дому такой обжитой вид, как присутствующий мужчина.


…Прошло три месяца, пока я забралась в постель с мужиком, прошло полгода, пока я завела первый роман, прошел год, пока я перестала видеть в половых партнерах потенциальных мужей – заменителей Андрею, прошло два года, пока я не встретила Валеру. И не спешила бы вступать в брак, если бы Андрей не устроил нам кузькину мать. А он болтался как цветок в проруби, разбираясь с пуповиной, которая вязала его ко мне в десять раз крепче, чем меня к нему.

Удивительное было время между постразрывной истерикой и встречей Валеры: я просыпалась, пила чай, выкуривала сигарету, мурлыча гребенщиковское «как хорошо проснуться одному в своем уютном холостяцком флете, ни перед кем не будучи в ответе…», открывала еженедельник, строила планы на день и первую половину ночи, согласуя их по телефону с претендентами.

Единственное, что я оговаривала жестко: в два часа ночи меня подвозят к дому и смотрят, благополучно ли я добралась до квартиры. Просыпаться в чужой постели мне долго не хотелось ни с кем, я боялась имитаций брака.

– Так он до сих пор с ней?

– Нет. Она его достала, слишком уж в рот смотрела, слишком щупальцами держала, уж все, бедная, попробовала – и суицид, и аборт…

– Может быть, она его любит?

– Может быть. Конечно, мне ее жалко, представляю, что она от него съела, он привык к другому стандарту брака, я ж была успешная, красавица, добытчица. Он же привык женой и детьми хвастаться. – Я сделала из Андрея и его дурочки пушечное мясо, потому что они хотели сделать пушечное мясо из меня. «Ты сделала все сама. Ты сама ее позвала. Я только плыл по течению», – говорил Андрей. «Плыви дальше. У меня было трое детей, стало двое», – отвечала я. «Ты сама ее позвала», – настаивал он. «Может, я сама ей и домашний телефон дала?» – спрашивала я. «У нас ничего не было. Она просто очень несчастна», – оправдывался он. «Вот и сделай ее очень счастливой, кого-то же ты должен сделать счастливым», – назидала я.

– По-моему, это копия истории Пупсика с Тихоней. Ёка содержала и унижала Тихоню, ты содержала и унижала Андрея. Пупсика не удовлетворял пьющий муж, артистку тоже не удовлетворял пьющий муж. Пупсик срежиссировала сцену застукивания мужем, ты – сцену прихода артистки и доставки Андрея в ее объятья. Почему все так одинаково? Почему вы все такие инкубаторские?

– Потому что нам на одной линейке галстук повязывали.

– Это когда было? Это сто лет тому назад было! Мне тоже галстук повязывали, ну и что? – вдруг взбесилась Дин.

– Почему тебя это так трогает? – удивилась я.

– Да потому что, когда мне предстояло сесть в самолет и улететь в Штаты, такие же, как вы, кричали мне про свободу внутри. А сами… Сами потом, как крепостные из рабства, выкупались из собственных браков!

– Ну как крепостные, ну и что? Ведь выкупились же.

– Да у меня сто жизней прошло за то время, что вы тут все, как улитки через забор, переползли из брака в брак!

– Мы еще, как улитки через забор, переползли в другую страну, не переехали на велфер, а переползли вместе с ней, пока забор хрипел и качался. И в этой стране оказался другой ритм и объявили новый циферблат на часах. И очень трудно, милочка, расстаться с человеком, с которым вы просто по-разному приспосабливаетесь к новому циферблату! – завелась я. – Формально он же не виноват, что не приспосабливается, он просто такой, но он и тебя из них вынимает, потому что ты должна тратить львиную долю энергии на сопротивление его комплексам. И в один прекрасный день ты отказываешься приносить свою жизнь в жертву его комплексам, это революционный шаг. Но за ним стоит эволюционная работа. Снять чувство вины – это как в шахте пахать. Помнишь, в школе заставляли подтягивать двоечников? У меня был кадр, татарин, сын дворничихи, ему учеба была нужна, как коту пижама. Я с ним просиживала самые солнечные часы. Он теперь на бронированной машине с охраной ездит, смотрит на меня как солдат на вошь!

– Все, что ты говоришь об Андрее, это гадость… Мне такие же слова говорили близкие люди в Америке. Они говорили: «Тебе трудно встроиться? бедняжка! извини, у меня дела!»

– У тебя с ними не было общих детей, которых бы они при этом содержали! – заорала я.

– Какая разница… Это то же самое, что оказаться в Америке без американской профессии. Меня старый хрыч из эмиграции тестировал, морщился, что у меня «другой русский». Что я говорю слишком литературно, блин. Что у меня нет никакой американской специальности. А американская специальность для русского – это или таксист, или компьютерщик. А если ни того ни другого, то ку-ку… И там нельзя знакомого попросить, чтоб тебя поучили поводить. Там тебе никто на своей машине не даст ездить. Только инструктор – двадцать долларов в час. Я вполне понимаю твоего Андрея. Сколько времени?

– Времени восемь часов, – охотно откликнулась я.

– Неужели? Пойдем еще куда-нибудь… – попросила Дин капризно.

– Тебе мало? – удивилась я.

– Это как наркотик, чем больше колешься, тем больше хочется. – Похоже, она тоже боялась завтрашнего дня. – Пойдем в ЦДРИ.

– Да там давно все засыпано пеплом. Там какая-то склока между любимой сталинской балериной Лепешинской и молодым директором.

– Тем более поедем, – азартно подмигнула Дин. Мы расплатились и вышли на Садовое кольцо.

Пряные сумерки, выпитый джин, предвкушение завтрашнего спектакля горячили кровь. Хотелось, как в недавнем прошлом, поднять руку, снять пару молчаливых мальчиков с хорошими манерами в автомобиле, закатиться в совершенно незнакомую квартиру, запасясь историей типа «мы две преподавательницы физики, приехали из Питера купить зимние сапоги» и пачкой презервативов, проснуться утром на молодом смуглом плече и тихо слинять без мужского утреннего «ну как я тебе?» и «так как тебе позвонить?». Но непонятно было, как это проделать в компании Дин, да и вообще в этом периоде жизни… Валера… угроза СПИДа… и незапланированных близких отношений… и эта натужно завышенная планка, как много времени теперь приходится тратить, чтоб соответствовал, чтоб интеллектуал, чтоб породистый, чтоб хорош собой, умен, чуток, да еще чтоб не неудачник, у неудачников даже при бычьей потенции в постели с успешной бабой начинаются проблемы… ЦДРИ так ЦДРИ.

Обсиженный мужиками с пивными кружками дворик и злобные бабки на входе.

– Все было не так. Все было по-другому, – забеспокоилась Дин, ей доставляли физические муки архитектурно-восстановительные достижения, отнимавшие прошлое по кусочку, – вход был на Пушечную улицу, к «Детскому миру»!

– Перестройка, мэм, – напомнила я.

– Вы к кому? – спросили старушки-церберы.

– Я так думаю, что к себе, – сказала я, протянув членский билет Союза художников.

– Дом закрыт, – ответили они.

– А кто в таком случае эти люди? – спросила я по поводу стайки новых русских, обжимавшихся у входа в каминную с девицами-мутантами, две трети туловищ которых составляли ноги. Чисто изобразительно мне всегда было непонятно, где у них золотое сечение.

– Там вечер художника.

– Мне нельзя пройти на вечер художника? – изумилась я.

– Нельзя, вечер платный, – ответили старушки с почтением.

– Как фамилия художника? – потребовала я.