Я не боюсь вопросов про Аню. Я просто хороший брат. Хочется так думать.

Маша кладет локти на стол, упирает ладонями подбородок и разглядывает меня.

— Меня даже стали замечать. Здороваются.

— А Игорь?

— Ведет себя нормально. Его, вообще, будто подменили. Сначала я думала, что стоит мне прийти на пары без Димы, все изменится, но нет. Даже если он на самом деле не осознал, что поступил со мной мерзко, то сейчас старается всем своим видом показать, что сожалеет. С Викой труднее. Щелчок по носу королеве группы вряд ли прошел незамеченным. Она злится, в мою сторону даже не смотрит, но меня это волнует мало. Я стала сильнее, почувствовала уверенность в себе, и теперь даже без своего парня способна постоять за себя.

— Не боишься ее?

Маша хлопает ресницами и улыбается.

— Кажется, никого теперь не боюсь.

— Выглядишь счастливой, — замечаю я, вяло зачерпывая ложкой суп. Аппетита нет совершенно.

— Так и есть.

— Здорово. Как у вас дела с кафе?

— Завтра завозят новое оборудование. Стены мы покрасили сами, на всем теперь экономим. Отпечатали меню и рекламу, на днях повесят вывеску, и откроемся.

— Быстро вы. — Мой организм отказывается принимать борщ и, вообще, любую пищу, но я старательно толкаю его внутрь.

— Тянуть нельзя. Кафе и так убыточное, чем дольше мы тянем с его открытием, тем больше завязаем в долгах.

— На самом деле, я рад за тебя. Очень. — Глотаю, с трудом проталкивая картошку со свеклой по пищеводу. — Твое это «мы» звучит непривычно, но очень круто.

Сестра краснеет:

— Спасибо.

— Возьмешь меня кем-нибудь? Официантом, дворником, посудомойкой? — Усмехаюсь, заметив, что улыбка сползает с ее лица. — Большим начальником не прошусь. Или ты уже наняла персонал?

— Паш, — произносит она, наклоняясь вперед, — я хотела Аню пригласить… администратором… Как вы… вы с ней…

— Понял, — опускаю глаза.

— Да я просто… — Машка заламывает пальцы.

— Не надо. Все нормально.

— Ты видел ее?

Вопрос, которого я боялся. Вопрос, от которого бросает и в жар, и в холод одновременно. Вопрос, возвращающий меня в жестокую реальность. Просто киваю головой в ответ. Произнести не могу, мне в горло будто нож всадили.

— Так переживаю за нее. — Сестра ерзает на стуле. — Все это время она ходит… на ней лица нет… И смеется, смеется. Такое ощущение, что вот-вот заплачет. Дима сегодня должен помочь ей вещи перевезти, а меня она, кажется, избегает… Я даже ее новую квартиру не видела…

— Угу, — мычу, заедая боль сразу несколькими ложками борща.

— Посмотри на меня, Паш. Что вы как дураки-то, а? Зачем? Ведете себя словно дети! Никого не знаю, кто бы так хорошо подходил друг другу. Она — взбалмошная, ты — импульсивный, она — умная, ты — талантливый, она- дура, ты — дурак. — Нервно хихикает. — Вы вместе как фейерверк, вам нужно только держаться друг за друга и гореть, сверкать, взрываться! А вы… обжигаете друг друга, раните, делаете больнее и больнее. Посмотри на меня, ну. — Она протягивает руку, и я вздрагиваю. — Паш! Ты же любишь ее! Я же вижу. Иди и скажи ей, оба ведь мучаетесь! Не молчи только, как придурок. Засунь свою гордость себе, сам знаешь куда! Я так радовалась за вас… Блин! Паа-аа-ааш! Только ты можешь все исправить. Ты что-нибудь собираешься делать?

— Ага. — Отодвигаю тарелку и смотрю на верхушки деревьев за окном. — Пойду в автосервис гайки крутить.

— Подожди. А Аня? А музыка?

— В жопу все.

Машка размахивает руками перед моим носом. Делаю вид, что не замечаю.

— Ты ведь перед ней извинился?

— И да, и нет.

— Па-а-аш, — звучит очень жалобно, — расскажи ей все, объясни, попроси прощения. Ты ведь никогда так больше? Ведь да? Она тебя простит. Обязательно. Только не опускай рук. За свою любовь нужно бороться. Вы мне оба дороги… Будь мужиком, наконец!

— У тебя телефон звонит.

Сестра надувает щеки, выдыхает и шарит по карманам. Достает смартфон:

— Мама. Она будет рада узнать, что ты вернулся.

— Уж это непременно…

— Алло, — Машка прикладывает аппарат к уху, долго и внимательно слушает. Ее лицо тут же меняется, уголки губ опускаются, лоб разглаживается. Она медленно кивает. — Хорошо. Х-хорошо.

Откладывает телефон на стол и непонимающе смотрит на меня:

— Отец умер.

Вот так просто. Вот так странно. Вроде у тебя его и не было никогда, а теперь и вовсе нет. Осталась только фамилия, пара старых карточек в альбоме и скудные крупицы воспоминаний. Больше ничего. Не знаю, что чувствует сестра, но я поворачиваюсь и крепко обхватываю ладонями ее руки.

Анна

Мы переписываемся редко. Так, короткие фразы, вопросы-ответы. Раз в неделю Джон интересуется, как у меня дела, отвечаю, что нормально. Когда он освобождается после концерта, пишет, что у него тоже. Вот и все. Видео-звонков я избегаю, не могу никого видеть. Не хочу. Вот и сейчас британец сообщает, что сел смотреть видео с того самого фестиваля, и мне нечего ему ответить. Не желаю ни смотреть, ни вспоминать о том дне. Слишком неприятно. До ледяной дрожи по позвоночнику.

Только все утихло, только начало забываться. Газеты больше не шумят, гадая, кем была та загадочная блондинка — русская невеста Джона Н. А у него на родине и не слыхивали о наших газетах и о новости, которая будоражила местную прессу больше недели. Да и мало ли сумасшедших поклонниц, которые лезут на сцену во время его выступлений? У них и своих хватает.

Подтаскиваю сумку к старому покосившемуся шкафу. Открываю и начинаю доставать оттуда свои вещи. Раскладываю на полках майки, джинсы, платья, — все они кажутся какими-то несуразными, аляповатыми, детскими. Кто их, вообще, носил? Мне все больше хочется в последнее время закутаться в толстую мягкую водолазку, натянуть ворот до самого подбородка и спрятаться ото всех. Никаких открытых животов, откровенных декольте, коротких юбок. Упаси Боже. Ничто не должно напоминать обо мне прежней, той Ани больше нет. Не то, чтобы у меня депрессия, нет, я вроде как полна решимости начать новую жизнь, преобразиться, расправить крылья…

Убираю сумку в шкаф, закрываю скрипучие дверцы и растягиваюсь прямо на вытертом от времени паркетном полу. Лежу на боку и разглядываю пылинки под продавленной кроватью. Вот это и есть свобода. Ну, типа вау. Или как там нужно говорить, когда очень рад?

Свобода… Хм, она видится теперь немного другой, нежели раньше. Это не вечеринки до утра, не круглосуточный отдых, не возможность поступать так, как заблагорассудится. Это чертова, мать ее, ответственность. Это вон те самые клубки серой пыли в метре от моей головы.

Их не уберет мама, и она не заглянет в комнату, чтобы в десятый раз напомнить про мое обещание прибраться, не будет сверлить мозги до тех пор, пока я не оторву задницу от дивана. Больше ничего такого не будет. Отныне я сама себе хозяйка. Можно, конечно, закрыть глаза и не замечать грязь, пыль и бардак вокруг. Можно бухать, курить и валяться в собственной блевотине, ибо вольна делать, что хочу. Но… есть десятки гребаных «но». Теперь.

Вот она какая, эта взрослая жизнь. Никто не приготовит тебе завтрак. Никто не заплатит за тебя квартплату. Нужно обо всем беспокоиться самой, держать в голове даты ближайших платежей за квартиру, за свет, газ и воду, записывать и передавать показания счетчиков, держать в уме минимальный список необходимых продуктов и даже самой класть деньги себе на телефон. Как тухло, правда? Такие дела. И почему же не получается на все забить? Почему в уме постоянно прослеживаются эти параллели?

Не сдашь долги — вылетишь с учебы — не получишь образование — не устроишься на нормальную работу — не заплатишь за эту или любую другую, в которой придется жить, гнилую клетушку. Очешуеть. Мне хочется немедленно вернуться обратно в детский сад! Я готова даже давиться манной кашей с запеканкой, запивать все это противным теплым молоком, лишь бы не иметь обязательств. Да что там, согласна даже спать в тихий час! Даже добровольно и с удовольствием! Только не тыкайте меня так жестоко в картину реального мира, где за каждый свой шаг нужно нести ответственность, где нужно быть серьезной, надежной и руководствоваться соображениями морали и совести.

Мне конец…

Поднимаюсь, не чувствуя силы в руках, отыскиваю черные брюки, очищаю их от налипшей шерсти и ворсинок и надеваю. Недолго раздумывая, дополняю образ черной водолазкой. Пойдет. Смотрю в зеркало: чертовы волосы… Они слишком яркие для такого бледного лица, к ним больше бы подошел клоунский грим. Чем я, вообще, думала, когда красила их? Столько денег угрохала, лучше бы едой затарилась недели на две вперед. Теперь же мне придется считать каждую копейку. Дурацкий поступок, необдуманный, глупый. Хотя, вполне в моем духе.

Я просто поддалась эмоциям, мне хотелось стереть прежнюю Аню, уничтожить, переродиться. Как будто бы с новой прической можно автоматически приобрести право на новую жизнь, вдохнуть полной грудью, заменить сопли в голове на настоящие человеческие мозги…

Собираю волосы в хвост и поворачиваюсь то одной стороной к зеркалу, то другой. Отрезать? Смыть краску? От чего еще избавиться, чтобы казаться самой себе совершенно другой? Как найти себя? Где, вообще, я?

Кто я?

Интересно, какой там цвет под этой бирюзой… Аня, ты, вообще, помнишь, свой родной цвет? Да, кажется, ты была брюнеткой. Когда-то в прошлой жизни, а когда точно, уже и не помню. Смешно. Прически, покраски, диеты, десятки хобби от йоги до этой упоротой ходьбы с палками, как ее там? Зачем мне все это было нужно? Зачем?

Это больше похоже на какой-то бег от себя. Какая-то жизнь взахлеб. Вроде умирать не собираешься, но постоянно куда-то торопишься, бежишь, не успеваешь, хватаешься за все, до чего только можешь дотянуться. И в этой беготне я совершенно потеряла себя. Когда мне было плохо, я даже не давала себе возможности остановиться и обдумать все, как следует, не давала возможности поплакать, пережить внутри себя и отпустить боль.