Чарльз любил забираться в кровать к тете Мэри, потому что она, в отличие от матери, пахнувшей только карболовым мылом, удивительно благоухала. Иногда от нее исходил запах свежескошенной травы. Несколько раз от нее пахло дымом как от камина в гостиной. Кроме того, она пользовалась пудрой, источавшей тонкий аромат фиалок. Он любил прижиматься головой к ее мягкой груди. Тетя Мэри поистине любила Чарльза. Она прижимала его к себе, осыпала поцелуями лицо, а затем тормошила и щекотала, пока он не запросит пощады.

Он понимал, что тело тети не такое, как у его матери. Даже когда он был крошечным, то чувствовал натянутость и неискренность материнской ласки. Он чувствовал явно собственнические стремления, исходившие от ее отношения к нему. Когда он был помладше, от этого ощущения у него болел живот, и его часто приходилось отводить к доктору и обращаться по поводу болей в желудке. Доктор никак не мог понять, в чем же здесь дело. Ведь он всегда привык считать госпожу Хантер отличной матерью, которую совершенно не в чем было упрекнуть, хотя она и казалась ему чересчур покровительной.

Кроме того, тетя Мэри ничего не имела против его «петушка», когда он играл с ним, сидя в ванне, и не хлопала его по рукам за это и не говорила, что он может вдруг отвалиться. Ведь это было до сих пор настоящей пыткой, отчего он порой плохо спал по ночам и видел страшные сны. Мать часто ругала его за то, что он трогает свое тело. Чем больше она ворчала, тем больше он нервничал, пока наконец она не выходила из себя и не ударяла его со словами:

– Как-нибудь ты проснешься утром, а «петушка» нет. Не будь же таким упрямым.

Боясь исполнения этой угрозы, Чарльз каждый вечер засыпал, крепко прижимая «петушок» ладошками к своему телу. У него не было никаких шансов. Ему часто снился жуткий сон: кто-то входил в комнату с ножницами. Потом всю свою жизнь он засыпал точно так же.

Он интересовался у тети Мэри, отпадают ли «петушки».

– Бог его знает, – ответила она, – если это и так, то совсем у немногих детишек.

Для Уильяма эти десять дней тоже остались незабываемыми и полными разнообразных впечатлений. Он был бесконечно благодарен Мэри за то, что она нашла время и желание позаботиться о них с сыном. Он и не предполагал, что сестры могут быть настолько разными. Юлия до этого обычно жаловалась на неряшливость Мэри, но ей ничего не оставалось, как обратиться к ней за помощью, поскольку все остальные сестры были заняты своими огромными семьями. Уильям сначала сильно смутился от того, что ему придется пользоваться одной ванной комнатой с другой женщиной, но вскоре пришел в восторг от легкости характера Мэри, в особенности от того, что она совершенно не тиранила его на кухне. Он не чувствовал себя виноватым за отсутствие пепельницы, которая всегда куда-то исчезала, как только он доставал сигарету. Теперь он спокойно мог пить чай с подноса, сидя у камина, а не за столом, накрытым по всем правилам этикета, где, не дай Бог, сконфузишься и сделаешь что-то не так.

На четвертый день ее пребывания он занимался в саду после работы, потом сидел на кухне в жилетке. Мэри и бровью не повела, чтобы сделать ему какое-нибудь замечание, Чарльз играл во дворе, забыв про свое бесконечное хныканье. Уильям даже взял его с собой на огород и показал, как растут овощи. Чарльз пришел в полный восторг от того, что ему разрешили побегать вдоль рядов зеленых зарослей бобов и моркови, причем вслед ему не слышались причитания матери, что упадешь и испачкаешься. Дорсет отличался своей плодородной жирной почвой. По дороге домой отец с сыном смеялись, и когда Уильям извинился за то, что Чарльз пришел домой грязным, она рассмеялась и сказала:

– Ну и что ж из того. Мальчишки всегда пачкаются. Ведь ты же хочешь, чтобы он стал мужчиной, а не девчонкой.

Повисло неловкое молчание. Уильям вспомнил, как он боролся с Юлией, чтобы та не надевала на сына всякие девичьи платьица и кружевные кофточки. Сколько они по вечерам спорили из-за того, чтобы остричь Чарльзу волосы.

– Ты права, Мэри, – заметил он уже поздно вечером. – Я думал о Юлии. Ей не нравилось, чтобы мальчик вырос грубым или был плохо одет. Я беспокоюсь за него, когда придется пойти в школу. Но она так расстраивается, если я заговариваю с ней об этом. – Уильям замолчал, ему трудно было выразить свои мысли: он не чувствовал полной уверенности, а не воспримется ли этот разговор как критика в адрес Юлии.

Мэри рассмеялась над понятым выражением.

– Наша матушка не очень жаловала мальчиков. Она всегда говорила, что ей больше нравятся девочки. Когда отец умер, она обратилась к Максу, хотя прежде воспитала мальчиков так, словно это были девочки. Они должны были уметь шить, готовить, убирать в доме. Они играли в те же игры, что и девочки, и мать никогда не разрешала им общаться со сверстниками. Юлия поступала точно так же. Не стоило принимать близко к сердцу, что она расстраивалась. Юлия всегда любила командовать, и ей удавалось это с завидной грацией. Слишком уж она умна. Попробуй только слово ей поперек сказать. Тут же вспылит.

Уильям вяло попытался возразить, однако в глубине души чувствовал правоту Мэри. В последнее время мальчик был сам собой, как все нормальные мальчики его возраста. Уильям почувствовал нахлынувшее вдруг чувство отцовской любви к своему маленькому сынишке, поэтому дал себе слово обязательно купить футбольный мяч и показать Чарльзу, как играть.

Когда он пришел домой после обеда с футбольным мячом, Чарльз был вне себя от восторга. Теперь он оказался гордым владельцем собственного мячика, хотя до этого прежде с завистью наблюдал из окна, как другие мальчишки гоняли мяч, а его сверстники с азартом им помогали. Уильям взял его с собой, и на траве, где валялись сигаретные пачки, обрывки старых газет и собачьи экскременты, отец с сыном играли в футбол.

Жаль только, что Чарльз проговорился об этом вечером в больнице. Юлия тут же рассердилась на Уильяма:

– Как ты мог позволить ребенку играть в такой грязи? Он мог подхватить там все, что угодно. В самом деле, Уильям. О чем ты только думал? Где была твоя голова?

Уильям не удержался от возражения:

– Другие же дети всегда там играют.

Лицо Юлии застыло, взгляд стал суровым. Она интуитивно понимала, что сейчас теряет контроль над своим супругом. Все годы придирок и ущемления мужа в правах пошли насмарку из-за вольной и неряшливой сестрицы, которая снова потакала всем его дурным привычкам.

– Наверное ты опять сидишь в жилетке дома? – произнесла она вслух.

Уильям виновато опустил голову.

– Никуда не годится, Уильям. Мы никогда не продвинемся ни на шаг вперед, если не будем над собой работать.

– Знаю, Юлия… Не буду больше. Пожалуйста, приходи скорее домой. Я так без тебя скучаю.

Для Уильяма столь свободная обстановка в семье в присутствии Мэри могла действительно оказаться чреватой опасностями. Он испугался чувства свободы и понимал, что может потерять над собой контроль. Все встанет на свои места, когда Юлия вернется. Она будет наставлять его на путь истинный, учить, как правильно поступать, чтобы ни он, ни их сын не допускали промахов в своем поведении.

Чарльз, игравший уголком одеяла в ногах кровати, изо всех сил потряс им, говоря матери при этом:

– Я – привидение, я охочусь за тобой! Ууу-уу!

– Кто научил тебя таким глупостям? – строго спросила Юлия.

– Тетя Мэри. Мы играли в привидения по утрам. Ноздри Юлии угрожающе затрепетали. Мысли о том, что ее сын находится с кем-то в кровати, кроме нее, казалась ей анафемой. Это было первое предательство.

– Ты забираешься в кровать к тете Мэри? – спросила она ледяным тоном.

– Мы играем в привидения каждое утро, – пролепетал ничего не подозревающий ребенок.

– Выйди и подожди за дверью. Я хочу кое-что сказать папе.

Чарльзу было слышно, как они о чем-то спорили за дверью. Он сидел в выкрашенном коричневатой краской коридоре и ждал. Впервые он слышал, что его отец возразил матери. Чарльз надеялся, что мать останется в больнице навсегда. Он мог бы в этом случае навещать ее каждый день, но жить бы он предпочел с тетушкой Мэри и с отцом. Отец вышел из палаты красным и расстроенным.

Вдвоем они зашли в палату для новорожденных, чтобы взглянуть на Элизабет, которая махала им своими кулачонками за стеклянной перегородкой. Лицо Уильяма просветлело и, склонившись к Чарльзу, он сказал:

– Это наша малышка. Скоро она будет дома с нами, и ты сможешь ее подержать.

Чарльз пытался изобразить на лице подобающее моменту выражение. На самом же деле ему больше хотелось иметь трехколесный велосипед, а не сестренку.

На следующий день Юлия вышла из больницы и вернулась домой с малышкой. Мэри полностью оказалась свободной, и Уильяму было велено взять машину господина Фурси и отвезти ее домой в Пурли, к Джозефу. Мэри не стала дожидаться, когда Юлия вернется домой. Как только Уильям, смущаясь, рассказал ей о разговоре с Юлией накануне вечером, Мэри философски улыбнулась и заметила:

– В этом – вся Юлия. Никого не допустит в свои владения. Ну, вот и настал конец твоей свободы.

Затем она вдруг серьезно взял Уильяма за руку, предупредила:

– Смотри в оба за Юлией. Чарльз, ведь – твой сын. Сделает она из него умника и мямлю. Помнишь Майкла?

Уильям и в самом деле вспомнил про Майкла с его надменной ухмылкой и смешными приятелями.

– Если я тебе понадоблюсь, не стесняйся, – сказала Мэри. – Присылай парня к нам погостить. Мы с Джозефом постоим за себя. Семья не очень уж жаждет нас видеть, ведь все они стали такими важными.

Уильям кивнул. Они вдвоем сидели перед камином. Уильям, несмотря на все наказы Юлии, был в одной только рубашке, поскольку только что поужинал, причем, ужин тоже состоял из запретных блюд: рыбы с чипсами. Уильям съел две маринованные луковицы, но знал, что Мэри не будет думать о нем хуже, даже в том случае, если он выпустит газы во сне. Отблески огня освещали голые, свободные от неудобной тесноты чулок, ноги Мэри. Ноги были белыми и пухлыми, с полными, покрытыми красновато-багровыми паутинками сосудов, икрами. У Юлии ноги были безупречной формы, но он никогда не видел их без чулок. Поэтому, глядя на ноги сидевшей напротив него Мэри, думал, что ему было все равно, если бы ноги Юлии были такими же, как у Мэри, если бы Юлия только его любила.