Марина Светлая - Воскресный роман

Слыша ее невнятное бормотание, разбирая там едва ли различимое «Кирилл», он на мгновение выныривал из мрака. И оказывался во мраке еще большем.

Белья на ней уже не было. И он не помнил, сам ли его снял, или она скользила своими ладонями вслед за его. Сейчас ее руки были заведены за голову и прижаты к подушке. Он подался вперед и стал целовать ее тонкие пальцы, вернулся к лицу, к губам, ловил собственное имя, срывавшееся с ее уст. Опускался ниже и касался языком груди, прикусывал сосок, ласкал живот, бедра, и опять, снова и снова, возвращался к губам. Когда он входил в нее, услышал короткий стон и на мгновение замер. Лишь затем, чтобы шепнуть ей в лицо непривычно нежное: «Лера…» И только потом заскользил глубже, ощущая ее всем своим естеством, каждым сантиметром кожи.

Ей было этого мало. Она нуждалась в нем, оплетала ногами и начинала мелко дрожать, едва он отстранялся, чтобы снова вернуться к ней. И она со счастливым стоном выдыхала заканчивающиеся мгновения без него, которые казались ей вечной пыткой.

Она должна удержать его в себе – и всаживала ногти в его плечи. Откидывала голову – и двигала бедрами. Больше, сильнее, быстрее.

- Еще… - бормотала она. Себе, ему, темноте, клубившейся вокруг них горячим воздухом, стекавшей каплями пота между ее грудей, отражавшейся в темных провалах его глаз. – Еще… еще… еще…

И он бился в ней чаще, глубже, снова и снова, зная, что никогда не отпустит, что быть вне ее невозможно, не в эту ночь. И в то мгновение, когда почувствовал, как крупно вздрогнуло ее тело в его руках, как она забилась под ним, как застонала сквозь зубы, хрипло втянул носом воздух, и от ее оргазма накрыло его самого. Единственное, о чем жалел, так это о том, что все кончено – сейчас, в эту минуту оборвалась вечность. А он не хотел ее обрывать. Знал, что едва отпустит, как потеряет что-то важное, ставшее отныне его. И, будто утверждая свое право не отпускать, он, пытаясь совладать с дыханием, сбившимся, шумным, клокочущим в груди, снова ее целовал. Понимал, что никогда в жизни не чувствовал поцелуй так сильно, как вот теперь, прямо сейчас. И вновь наполнялся нежностью, забывая о том, что знал о ней. В темноте легко было верить, что все теряет значение, кроме их сплетенных воедино тел. И долго боролся со сном и усталостью, прислушиваясь к тому, как она дышит в его объятиях. Он никогда не думал, что это так важно – слышать ее дыхание.

Лера тихонько лежала рядом, придавленная тяжестью его руки. Сон не шел. Она смотрела в огромное незашторенное окно, за которым раскинулся город, где так же спали и не спали тысячи людей. И пыталась представить себе утро. Их утро. Она усмехнулась. У них не может быть утра. Утро бывает у тех, кто любит друг друга. Кирилл не любит. Он ставит галочки. Теперь она тоже галочка. Его цель достигнута. И к следующему воскресенью он наметит себе новую миссию.

Стало легко – Лера обрела свободу от этого нелепого воскресного романа, странного наваждения, тяготившего ее воспоминаниями, не пережитым чувством, обидами, ревностью. Она захлопнет свой любимый альбом со старыми фотографиями и будет перебирать их, когда захочет сама, а не потому, что так удобно Вересову.

Аккуратно выбравшись из его объятий, Лера услышала, как он вздохнул, но все-таки не проснулся. Она на цыпочках ходила по комнате, собирала вещи, выскользнула в коридор, там оделась и, бесшумно прикрыв за собой дверь, ушла прочь.

Он раскрыл глаза часом позднее. Почти сразу понял, что в комнате, где все еще пахло свежими обоями и новым паркетом, он один. Но все равно, поднявшись, прошелся по квартире. Местами было пусто, странно и незнакомо от запаха, свежей необжитости и сдвинутой мебели. Вернулся назад, в комнату, которую всю жизнь считал своей. Из большого, почти во всю стену, окна раскинулся вид на высотки. Он всегда любил это окно. Сейчас накатывало странное чувство опустошенности. И вместе с ним осознание того, что он понимал, что проснется один.

Она сбежала.

В свою жизнь и в свои будни, где ему места не было. До следующего воскресенья? Или игру можно считать оконченной?

Кир негромко рассмеялся и отправился в душ. В конце концов, игру он окончить и сам в состоянии.

Яркий солнечный свет отблеском на мониторе лениво полз по кабинету. И совсем не способствовал тому, чтобы в голове стало хоть капельку легче. Похмелье присутствовало. Впрочем, Кирилл Максимович Вересов не вполне осознавал, является ли оно следствием принятия на грудь изрядной доли вискаря. Или это все-таки похмелье как результат того, что случилось после. И не знал, что более предпочтительно в данном случае.

Стакан холодной воды, прижатый ко лбу, кажется, хоть немного успокаивал и без того полубезумные мысли, главная из которых трепыхалась где-то в той области коры головного мозга, которая, должно быть, отвечает за желание кому-нибудь позвонить.

В данном конкретном случае «кто-нибудь» была крайне нежелательна.

Кирилл сбился, который по счету раз он клялся себе ни в коем случае больше не набирать Лерин номер. И мрачно размышлял о том, что готов убить Новицкого за то, что тот несколько недель назад вытащил его на ту чертову встречу выпускников.

Быть поюзанным – это что-то новенькое.

И ни с чем не сравнимое чувство. Никогда ранее не испытанное. Охрененное.

Кир перенес вес на другую сторону кресла и тяжело вздохнул. Совсем не работалось. Невозможно вот так работать. Вообще ничего невозможно. Хуже только то, что на вторник назначено заседание, а он ни черта не способен делать. Для обеспечения нормальной жизнедеятельности его организма нужно все-таки спросить у Леры, какого лешего вообще все это было.

Но и этого делать нельзя. Лучше не вникать. Просто случайная ночь со случайной бабой. С которой и встречаться-то начал исключительно потому, что некуда было деться из дома. Придумал себе какую-то херню про любовь. Целый обоснуй составил про своих и не своих людей. А в сущности, и нужно-то было всего ничего – хороший секс и выспаться.

Первое срослось, второе так себе.

И в ушах каждую секунду отдавалось ее тихое, едва слышное: «Кирилл».

Когда на столе затрезвонил телефон, Вересов дернулся к трубке, почему-то вдруг решив, что звонит Лера. Звонила же сама – в субботу. Почему бы и теперь не позвонить?

Облом был ожидаемым.

- Да, па, - прогундосил Вересов в трубку.

- Привет! Живой? – весело поинтересовался отец.

- Бывало и хуже. До офиса дополз.

- Ну сейчас взбодрю. Господин Горелов желает пообщаться со своей супругой. Так что завтра слушание не сложится.

- В каком смысле пообщаться? – живо отозвался Кир, сев на стуле ровно. – У него к моей клиентке есть какие-то предложения?

- Полагаю, самые что ни на есть конструктивные. Поговоришь со своей?

- Поговорить-то поговорю, но ничего не обещаю. Ты помнишь, какая она в последний раз была?

В трубке раздался хорошо слышимый вздох.

- Ну так скажи ей то, что она хочет услышать.

- Он чего? На развод на ее условиях согласен? Вряд ли ее что-то еще устроит.

- Я говорю о том, как привести ее на встречу. А чего он хочет – по-прежнему совершенная загадка. На прошлой неделе примчался довольный и счастливый. Сегодня явился мрачнее вымершего динозавра.

- Ладно, понял… Сводим их где? У нас? У вас?

- С Гореловой выбирайте.

- А время?

- Ему любое подойдет, - усмехнулся Вересов-старший.

Кирилл кивнул куда-то в пространство и, сообразив, что отец это видит вряд ли, проговорил:

- Понял, попробую.

И отключился.

А еще вцепился в эту возможность хоть на время отвлечься от мыслей, продолжавших витать по комнате и регулярно забредавших в его голову.

Через три минуты он уже живо болтал с Гореловой. Она отвечала скупо и настороженно. Но на встречу все-таки согласилась. Любопытство перевешивало. Жаль. Кир готовился к схватке с титаном. Титан бросил неуверенное: «Ну что он там может сказать! Знаю я все его уловки!» - и согласился явиться в двенадцать дня в контору Вересова-старшего.

Вересов-младший разочарованно крякнул. И перезвонил отцу.

- В полдень у тебя, - безо всякого предисловия сообщил он.

- Оk, передам Горелову.

Остаток дня Кирилл метался между двумя весьма своевременными, а главное, свежими идеями. Позвонить Митрофанушке и послать ее к черту. Или позвонить Митрофанушке и объясниться ей в любви. Поскольку он так и не определился, чего хочет в действительности больше, звонить так и не решился. Было еще третье стойкое желание. Позвонить Новицкому и предложить надраться где-нибудь.

Но это была заведомо дурацкая идея. Перед переговорами не вариант.

Азарт, который владел им накануне, схлынул. Оставалось только глупое чувство обманутости. Причем обманул себя сам. Оно не рассасывалось и никуда не девалось.

К вечеру появилась очередная гениальная по своему содержанию мысль. Может быть, Митрофаненко его и не любила. Но хотела же. Точно хотела. Ее сдержанность куда-то исчезла в этом гребанном клубе. Будто не только он, будто она тоже отпустила себя. Ну, не любит! Хочет. Это уже что-то.

Удерживая и прокручивая в голове раз за разом этот тезис, Кирилл и поехал домой. В Зазимье.

- Чего? Прям вот так мрачнее вымершего динозавра? – спросил он отца за ужином.

- Определенно.

- Она тоже чего-то какая-то непонятная, - пробормотал Кир, имея в виду совсем не Горелову.

- Согласилась же на встречу.

- То-то и странно, - он снова говорил о чем-то своем.

- Не вижу ничего странного, - Вересов-старший пожал плечами. – Нормальные человеческие взаимоотношения.

- То есть это нормально, по-твоему, замуж за одного выходить, а с другим по воскресеньям гулять? – уткнувшись в тарелку, изрек Кир.