– Тебе не хватает лакомств, герцог?

Вопрос вызвал в нем мгновенную перемену.

– Да. – Голос опять сделался низким и таинственным. – Господи, да. Целая жизнь, лишенная лакомств.

Она опешила.

Снова эта полуулыбка. Такая знакомая еще с детства.

– Но я хочу не скон.

Он поднял руку к ее лицу, заправил за ухо выбившуюся прядку волос, и Грейс бросило в жар. Она резко втянула в себя воздух.

– Тогда чего?

– Только того, чего хочешь и ты.

Он повернул к себе ее лицо. А затем впился губами в ее губы, скон, из-за которого возник жаркий спор, упал на землю, и Грейс пропала.

Это отличалось от поцелуев той ночью, когда она была в маске, и в парике, и с глазами, подведенными так, что никто бы ее не узнал. Когда он дарил ей тайное наслаждение просто ради наслаждения. Ни прошлого, ни будущего, только настоящее.

Конечно, все было другим. Потому что этот поцелуй длился всегда. Этот поцелуй был обещанием и угрозой, историей и предположением. Он был итогом тех двадцати лет, когда она хотела его, хотя знала, что никогда не получит.

Он был мучительным и сладким, восхитительным и опасным, он обнажал ее здесь, в золотистом свете заходящего солнца Ковент-Гардена, где она еще никогда не оголялась. Где никогда не чувствовала себя настолько в безопасности, чтобы раскрыться.

Но сейчас, когда он обнимал ее, прижимал к себе, она была дома. И ей ничто не угрожало. По крайней мере пока они целовались.

«Не останавливайся».

Эта мысль пронзила Грейс, когда она обвила руками его шею, чтобы удержать его здесь, рядом, как чистое наслаждение.

«Пожалуйста, никогда не останавливайся».

Похоже, он и не собирался останавливаться. Напротив, когда она приподнялась на цыпочки, чтобы сравняться с ним ростом, его руки крепко обняли ее за талию, плотно прижали к телу, состоявшему из мускулов и силы.

Он хотел ее. Так же сильно, как она хотела его.

Грейс вздохнула, поняв это, но звук этот потерялся в поцелуе, когда он зарычал и еще крепче прижал ее к себе. Его большая, теплая рука скользнула по ее спине, поползла вверх, зарылась в непослушных кудрях. В этой ласке не было нежности, пальцы его напряглись, он набрал полный кулак ее волос, удерживая на месте.

Хорошо. Она и не хотела нежности.

Он целовал все сильнее, и она приоткрыла рот, его язык скользнул внутрь. Грейс повторила его движение, стиснув шелковистые пряди его волос. Он не мог насытиться ею. А она не могла насытиться им. Затем он повернул ее, поднял, затолкал за высокий штабель ящиков и бочек.

Притиснул к стене, едва скрывшись от взглядов прачек, прижал ладони по обе стороны от ее головы, удерживая так для поцелуев – все более и более опьяняющих, более и более отчаянных, угрожавших затянуть ее все глубже и глубже.

Грозивших, что она начнет умолять…

«Только не останавливайся».

И тут он своим сильным бедром раздвинул ее ноги, его плоть прижалась к ее ноющему лону, и из горла Грейс вырвался негромкий вскрик – такой тихий, что его услышал только он, но казалось, от этого вскрика он запылал. Она провела руками по его широкой груди – вовсе не такой худощавой, как в прошлом году. Теперь это были сплошные мускулы – новая топография, достойная создания новой карты.

Ее пальцы скользнули по ребру, и Эван резко втянул в себя воздух. Боль. Железный кулак Трущоб. Сломанное ребро. И все же он нашел время, чтобы пофлиртовать и подразнить. Нашел силы, чтобы последовать за ней.

«Я всегда буду следовать за тобой, Грейси. Всегда».

Клятва, эхом донесшаяся через годы.

Одна из его ладоней скользнула ей под пальто, сжала бедро, чтобы удерживать на месте. Когда Грейс качнулась ему навстречу, он разжал руку, скользнул вверх, обхватил грудь.

Они стояли в самом центре Трущоб. В нескольких ярдах от любопытных зрителей. Его нужно остановить.

Но она не хотела.

Когда его большой палец нырнул под корсет и грубо обвел напрягшийся сосок, Грей опустила руку и положила на его грешную плоть. Та была твердой, горячей и просто совершенной, и когда она услышала низкий, хриплый стон, то отозвалась на него гортанным смехом – его наслаждение пронизывало ее с такой же остротой, как ее собственное. Она запустила пальцы свободной руки ему в волосы и пососала его нижнюю губу – головокружительно долго, наслаждаясь вкусом Эвана и роскошной полнотой этой губы.

Его стон сменился чем-то другим. Чем-то хищным.

Но она больше не была добычей.

Сегодня они на равных.

Охотятся друг на друга.

Разве сможет она когда-нибудь остановиться?

– У вас там все в порядке?

Этот возбужденный вопрос послышался откуда-то издалека. Казалось, за много миль, но все равно прозвучал, как пушечный выстрел, а следом раздалась какофония лукавого, восторженного хохота.

Она резко отпрянула, хватая ртом воздух, возвращаясь в Гарден. Эван окинул взглядом улицу, камни, которые с каждой секундой становились все темнее – солнце превращало небо на западе в преисподнюю.

Грейс протиснулась мимо него, поправляя пальто, и, обогнув штабель ящиков, оказалась лицом к лицу с группкой широко распахнувших глаза женщин – дерзких, бесстыдных, с многозначительными усмешками на губах.

Он заговорил у нее из-за спины, спокойно и непринужденно:

– Прошу прощения, леди.

Грейс замерла, услышав, как захихикали прачки, и взглянула на него, с трудом подавив желание прижать пальцы к губам, чтобы унять в них дивное жжение, оставшееся после его поцелуя.

Нет. Ничего дивного.

Не стоило его целовать.

И не имеет значения, что он сделал ее отказ почти невозможным с этим своим новообретенным куражом, как будто потасовки в Ковент-Гардене стали его повседневностью.

Не имеет значения, что эти потасовки как будто шли ему.

Не нужно трогать губы. Его темный, проницательный взгляд все равно их нашел, из горла его вновь вырвался звук, от которого ее мгновенно опалило жаром, и она посмотрела ему в глаза. Угадав в них желание.

Желание?

Необходимость.

Сама она ощущала не желание. Это больше походило на потребность – когда он обнял ее за талию и крепко прижал к себе, наклонился и снова поцеловал, неторопливо, томительно, словно впереди у них неделя и за ними никто не наблюдает.

Прежде, чем она успела запротестовать – она должна протестовать! – он отпустил ее, прижал губы к уху и прошептал:

– Грейс.

Ее имя, как благословение. Опять.

– Грейс. – А затем. – Иисусе, как давно я этого хотел.

«Я тоже».

– Забери его домой и отмой хорошенько, Далия! – выкрикнула Дженни, а остальные женщины заулюлюкали и восторженно завопили. Затем их выкрики и чрезмерное любопытство поутихли, они вскинули корзинки на бедра и собрались расходиться по домам.

На мгновение Грейс вообразила себе это. Отвести его домой. Распорядиться наполнить ванну. Смыть с него грязь и весь этот день, отмыть дочиста, а когда солнце зайдет, их укутает тьма, которая позволит им взять то, чего они так хотят.

Какое-то мгновение она упивалась этой фантазией.

На какое-то мгновение забыла, что он не даст ей безопасности.

«Рядом с ним ты не дома».

Он враг – ее, и братьев, и всего Ковент-Гардена.

Она толкнула его в плечи, и он отпустил ее куда более охотно, чем она могла ожидать. Куда поспешнее, чем ей хотелось.

Нет, об этом она думать не будет, и вопросы, возникшие сразу следом, ей неприятны. А ответы – так просто отвратительны. Ее охватили гнев и досада.

– Это ошибка.

Он покачал головой.

– Ничего подобного.

Он произнес это так, словно они говорили о времени суток. Или о том, какого цвета небо. Никакого противостояния.

– Конечно, ошибка. Игра, которую мы затеяли, – сказала Грейс утомленно. Она устала бегать от него. Устала скрываться. – Мы все совершаем ошибки. – Она помолчала. – Ты их совершаешь.

Слова попали в точку, и в его взгляде мелькнуло безумие. Безумный герцог, каким его считал Мейфэр.

– Так скажи мне, как за них расплатиться.

Сколько раз она представляла, что он говорит ей именно эти слова? Грейс покачала головой.

– За них не расплатишься, герцог. Ни деньгами, ни властью, ни стиркой белья.

Женщины позади тихонько посмеивались, обозначая свой интерес.

– Тогда чем? – настаивал он. – Меня отлупили парни в вашем дворе. Твои братья. Ты.

– Твои братья, – уточнила она.

– Что?

– Это твои братья.

Он покачал головой.

– Нет. Они сбежали с тобой. И защищают тебя.

– Да, – вскинула она подбородок. – Они защищают меня от тебя, но кровь в ваших жилах бежит одна.

Он не обратил внимания на истину этих слов.

– Ты все еще не назвала мне причину. Одну вескую причину, и я уйду. Одну причину, почему я не могу заплатить свой долг. Помолиться. Покаяться.

– Да этих причин тысяча!

– Так значит, ты могла бы назвать мне одну. – Он помолчал. – А вместо этого вовлекла меня в веселую погоню за тобой по всему Гардену.

– Ты сам за мной последовал, – парировала она.

Он продолжил:

– Да, но ты этого хотела.

Хотела. Будь он проклят за то, что сказал это вслух.

От злости и досады ей захотелось кричать. Но она лишь сделала шаг к нему, подняла руку и схватила его за уже потрепанный ворот рубашки в том месте, где веревка, которой он обвязывал лед, протерла дыру в тонком полотне. Дернула, довершив то, что было начато во время драки – разорвала, обнажив ободранное плечо, а на нем букву «М», которую оставил его отец, – белый, выделяющийся на воспаленной красной коже, страшный шрам.

– Вот эта причина!

Он отшатнулся, когда она отпустила рубашку.

– Ты всегда будешь принадлежать ему. И мне плевать, что за песенку ты поешь женщинам из Трущоб. Плевать, как искусно стираешь. Плевать, что карта Гардена врезана тебе в память навсегда или что ты был рожден в его грязи. Ты бросил все это в тот миг, когда предал нас. В тот миг, когда вместо нас выбрал его.