Сара Маклейн - Возлюбленная герцога

Грейс покачала головой:

– Она опять ему отказала.

– Но почему? – История выцветала, и там, на границе этого единственного вопроса, ей уже слышалась реальность. – Он хотел лишь одного – подарить ей этот мир. Любить ее, защищать и дать все, чего она только захочет.

– Но не все, в чем она нуждалась, – ответила Грейс. – Он не мог знать, в чем она нуждалась, ведь он был богом, а она простой смертной.

Он герцог, а она и вовсе никто.

– Она не хотела целого мира, – мягко произнесла Грейс. – Не от него.

Эван кивнул, побуждая ее продолжать.

– Он хотел подарить ей будущее, – все так же мягко продолжала Грейс, – но она хотела завоевать его сама.

Он долго молчал, водя пальцем по ее подбородку, по мягким пухлым губам, и Грейс уже решила, что он так больше и не заговорит. Но вдруг:

– А что нужно тебе?

Вопрос этот доставил ей столько успокоения. Столько радости.

И надежды сверх всего, что ей доводилось испытать.

– Мне нужно, чтобы ты… – сказала она.

Он ждал. Еще терпеливее.

И наконец она продолжила:

– Мне нужен ты.

Его глаза потемнели.

– Сейчас, – прошептала она. – Сегодня ночью.

Она не сказала остального – ту часть, которая могла изменить все.

Не сказала «навсегда».

Возможно, он все равно это услышал, потому что поцеловал ее крепко и пылко, а затем повернул на спину и начал целовать подбородок, шею, плечо, грудь, все приближаясь и приближаясь к ноющему бугорку. Его губы сделались мягче, когда она вздохнула от удовольствия, запустила пальцы ему в волосы и выгнула спину, стараясь сильнее прижаться.

Томясь по нему.

Не только по его прикосновениям, но вообще по всему – по интимности его ласки, по нежности, по наслаждению.

Такому сильному наслаждению.

Он отзывался на ее прикосновения. Губы его сомкнулись на бугорке. Эван начал нежно посасывать его до тех пор, пока она не сжала в кулаках его волосы, шепча его имя, удерживая его – исполненная жара и желания, она медленно раскрывалась ему под этим долгими, ритмичными посасываниями.

Его рука скользнула вниз по бедру, легонько погладила ноги, раздвинула их, и она открылась ему, приподняла бедра навстречу его прикосновениям, подаваясь вперед. Она томилась от желания – не только по обещанной им ласке, но по всему остальному. По его взгляду. По его губам. По его словам. По нему.

И тут он раздвинул складочки и погладил – она была жаркая и влажная и становилась все мокрее, услышав его удовлетворенный рык.

Он оторвался от ее груди и посмотрел ей в глаза:

– Тебе это нравится.

Она кивнула, подаваясь бедрами в такт движениям его пальца.

– Мне нравишься ты.

Тут он замер, и на безумный краткий миг она подумала, что сказала слишком много. Но если это слишком много, то что случится, если она скажет ему все?

Он снова погладил, и глаза ее начали закрываться.

Он остановился.

– Нет, любовь моя, – и это слово согрело ее даже сильнее, чем прикосновение. – Я хочу, чтобы ты смотрела.

Его пальцы описывали ленивые круги прямо возле ее средоточия.

Она широко раздвинула ноги.

– Ну хорошо, давай.

Они вместе смотрели вниз, на его руку, ласкавшую ее, и Грейс положила сверху свою ладонь, их пальцы переплелись, дыхание становилось все тяжелее. Никто из них не отвел взгляда, когда он сказал:

– Ну же, забирай.

Наклонился и снова втянул ее сосок в рот, начал сосать. Она дышала тяжело и прерывисто, а он ласкал все сильнее и увереннее, и она выгибала спину ему навстречу.

– Эван, – прошептала Грейс. – Пожалуйста.

И оно нахлынуло, она подавалась к нему, а он вел ее сквозь это наслаждение, подняв голову и внимательно наблюдая за ней.

– Вот оно, – прорычал он. – Забирай. Бери все, что тебе нужно.

Она так и сделала. Его внимательный взгляд бы ей подарком, обещанием, что он всегда будет тут, чтобы доставить ей удовольствие. Наслаждаться им. Удержать ее, когда она почувствует, что рассыпается на части.

Когда она насытилась, он поднял голову, крепко удерживая ее ладонью, чтобы она получила все до последней капли.

Наконец Грейс посмотрела на него и положила руку ему на щеку.

– Оно должно было быть твоим, – прошептала она. – Я должна была подарить удовольствие тебе.

– Думаешь, не подарила? – произнес он ей в губы и целуя ее через каждое слово. – Я испытал такое наслаждение, от которого можно сойти с ума.

Не следовало этому радоваться, но Грейс обрадовалась.

– Такое сильное?

– Невероятно сильное, – ответил он. – Господи, Грейс. Удовольствие с тобой – да рядом с ним меркнет все приятное, с чем я сталкивался раньше.

– А много тебе доводилось испытать удовольствия?

Она не знала, почему спросила об этом. То, что случилось за прошедшие двадцать лет, не должно иметь никакого значения. Не важно, если у него были любовницы.

Не стоило спрашивать.

Похоже, он не рассердился.

– Нет.

И от этого ответа ей стало больно. От заключавшейся в нем правды. Он был одинок так же долго, как и она. Тосковал о чем-то, как и она.

Тосковал по ней.

– Я скучал по тебе, – прошептал он так тихо, что, если бы они не лежали, переплетясь телами, она бы его просто не услышала. Но она услышала, и правду, прозвучавшую в его голосе, тоже. – Каждый день, каждый час я скучал по тебе. – Пауза, а потом: – Сказать, что я по тебе скучал – это ничего не сказать. Это слово… оно подразумевает нечто обыденное. Это не то же самое, как, например, если бы я ждал тебя дома до твоего прихода или покупал где-то галстук, а тебя не было бы рядом… Я не знаю, как назвать ту ноющую пустоту, которую я чувствую без тебя? Постоянно. Каждый день.

Слезы обожгли глаза от того, каким голосом он описывал пустоту, давно поселившуюся и в ее душе. Ноющую тоску, словно она лишилась какой-то части себя.

Он снова поцеловал ее, настойчиво, вложив в поцелуй ту самую боль.

– Как назвать одиночество, словно моя вторая половина исчезла и уже никогда не вернется? – спросил он. – Как это называется?

«Любовь».

– Эван, – прошептала она, не зная, что сказать. Не зная, что думать. Зная только, что она хочет дать ему что-нибудь для облегчения этой боли.

Для облегчения и своей тоже.

И вдруг он застыл, дыхание у него перехватило. Ее взгляд метнулся к нему, но он не смотрел ей в лицо.

У нее татуировка на левом плече.

Он не замечал ее раньше – она все время была прикрыта бретельками, или лифом, или рукавом, а когда он раздел ее донага – копной рыжих кудрей. Кроме того, его так пленили ее глаза, и лицо, и то, как она отдавалась желанию, что он ничего больше не замечал.

А теперь заметил. На левом плече, на три дюйма ниже и шесть в сторону от внешней стороны руки. Татуировка, черная. Он сразу узнал ее по контрасту с той отметкой, что находилась на том же месте на его собственном теле. С белым шрамом (который она обрабатывала всего несколько ночей назад) двадцатилетней давности, грубым, рельефным – наказание за то, что он любил ее.

Наказание, которое он был готов принимать снова и снова, лишь бы уберечь ее. Так и случилось.

Она обратилась в бегство, создала свое королевство и построила дворец вместе с его братьями, которых теперь называла своими. И он думал, что она делала все возможное, лишь бы забыть его, с того момента, как сбежала, считая его монстром, каким он предстал перед ней.

Но она его не забыла.

Она всегда носила его с собой.

Потому что там, на ее плече, на три дюйма вниз и на шесть в сторону, была его метка, буква «М», врезанная отцом в его плоть и повернутая на девяносто градусов.

Только больше не «М».

Она превратилась в «Э».

«Эван».

Дыхание в груди сперло, сердце заколотилось, и он не мог подобрать слов, чтобы заговорить. Эта метка внезапно доказывала: все, что он сделал, все, чем он был, все, чем пожертвовал, все того стоило, потому что она его не забыла. Она носила его с собой.

Он протянул руку к татуировке. Она повернула голову и увидела, как он ласкает ее пальцами, такую гладкую на безупречной, нежной коже. Затем накрыл ладонью.

– Было больно?

Слово вырвалось из ее рта с дыханием рваным, как его мысли:

– Да.

Он взглянул на нее.

– Ты не про татуировку.

Она покачала головой.

– Нет.

– Никаких масок, – шепнул он.

– Было больно, – сказала она. – Боль не отпускала. Дни и недели. – Она закрыла глаза, и в груди у него все сжалось, но Грейс продолжила: – Мне не хватало тебя, как воздуха. Я то и дело просыпалась – в ночи, в сырости, в дождь, в холод. И тосковала по тебе. Забиралась на эти проклятые дома в Мейфэре, и считала чертовы трубы, и воображала, что в один прекрасный день ты уйдешь от него. И уйдешь оттуда. И откажешься от своего титула и вернешься к нам.

Ее глаза наполнились слезами, блестевшими в свете свечи.

– Нет. Не к нам. Ко мне. Я представляла, что ты вернешься ко мне. – Одна слезинка выкатилась из глаза и упала на руку, которой он закрывал ее татуировку. Обожгла его. – А ты все не возвращался.

«Я так хотел».

Каждую проклятую ночь. Он лежал в постели в этом проклятом доме, в богом забытом месте, и рассчитывал путь, каким доберется до них.

– Я надеялась, татуировка облегчит боль. Вроде как откачает яд.

Господи, как ему не хотелось быть для нее ядом.

– Помогло?

Она нашла его взгляд и долго смотрела прямо в глаза, поэтому он увидел в них истину, когда она негромко проговорила:

– Нет.

Не слово, оружие. Игла, проткнувшая ему сердце.

– Грейс.

– Боже, я ненавидела это имя, – заговорила она. Теперь слова полились легче. – Ненавидела, потому что всякий раз, как Девон с Уитом его произносили, оно вызывало в памяти тебя.

– На мне лежало такое же проклятье – ты преследовала меня всякий раз, как покорный слуга, или жеманный денди, или мамаша, сватающая свою дочь, обращались ко мне «ваша светлость», я с ума сходил от боли и ярости. Постоянное напоминание о том, что мою Грейс уже нигде не найти.