– Не то что алиментов не увидишь, еще и родительских прав лишат.

– Хватит меня попрекать! Ничего же не было! – разозлилась Нелли.

– А давай об этом по телику расскажем, – злорадно предложила Лина. – В передаче «Рассудите нас, люди».

Нелли смолкла. Она как раз уговаривала дочку выступить вместе с ней на телевидении, в передаче «Отцы и дети», и только теперь поняла, что лучше ее не звать и самой не ходить. В 90-е годы большинство ток-шоу еще шли не в записи, а в прямом эфире. Вредная Полька могла ляпнуть такое, что не дай бог.

Вечно они с дочерью были не в синхроне, как в кино говорят. То, что составляло для Нелли предел мечтаний, Лина отвергала с порога. Нелли была уверена, что из вредности.

Как не мечтать о славе, о популярности, о направленных на тебя софитах и глазках видеокамер? Ей искренне казалось, что только так и можно существовать. Неужели же слиться с серым морем людишек, перебивающихся на гроши? Нет, лучше умереть.

Людишки для того и живут на свете, чтобы тебя боготворить, восхищаться, завидовать. Им снисходительно рассказываешь с экрана, как тяжек твой труд, как невыносимо вставать в пять утра и ехать на съемку, как слепит жар «юпитеров», как приходится играть зиму летом, а лето зимой. Людишки почему-то особенно падки на такие байки.

Кое-кто мнит себя поумнее, таким толкаешь историю, как ты ищешь «зерно образа». Нелли разговоров о «зерне образа» не любила, старалась избегать. Лучше попроще. Правда, на простоте она в тот раз тоже налетела – будь здоров. Репортерша вредная попалась.

Нелли не стала участвовать в программе «Отцы и дети» за отсутствием достижений на этой ниве: кроме Польки, отказавшейся наотрез, предъявить было некого. Зато она пробилась в другое ток-шоу, и там одна гадина с невинным видом спросила, как поживает ее дочь Полина, оправилась ли она уже после случая на съемках «Долгого пути домой». Всем, конечно, захотелось узнать, что за случай, и Нелли пришлось импровизировать на ходу.

Она сказала, что ее дочь упала и поранилась на берегу озера, но съемочное время звезды стоит дорого, пришлось снять ее с дублершей, а уж потом доснимать крупный план с Полиной. Жаль, добавила Нелли, но этот фильм вообще не оправдал ожиданий. Над ним словно рок висел с самого начала. В Канны его не взяли, в Венецию тоже, а режиссер, великий режиссер Ольгерт Куртинайтис, говорят, умирает. Такая жалость! Ну вы же знаете, от чего умирают такие люди…

…Ольгерт Куртинайтис умер через два года после этой передачи. Перед смертью успел снять еще один фильм, признанный во всем мире вершиной его творчества, взявший все призы и в Каннах, и в Венеции, и в Голливуде.

Но это было позже, а пока Нелли радовалась, как ловко ей удалось выйти из положения. Она и с репортершей-гадиной сумела поквитаться: разузнала, кто ее муж, и подсунула ему одну из начинающих звездочек. Наплела семь верст до небес, будто бы только через него можно добиться интервью на телевидении. Та и клюнула, дуреха. Жене вовремя стукнули, где и как ее муж проводит селекторное совещание. Скандалище был – ужас черный. Семья распалась, и звездочку Нелли спалила, но не пожалела ничуть. Оттянулась классно. Полька сказала ей: «Какая же ты дрянь», но на Польку плевать, что она понимает! Кто она вообще такая?

Так время и прошло незаметно: ее бывший уехал, и никто о нем не вспомнил.

* * *

Лина проводила отца с Зоей и Аллочкой в аэропорт.

– Ты к нам приедешь обязательно, – говорил папа, обнимая ее.

– Ага, – отвечала Лина, прекрасно понимая, что этому не бывать. Она расцеловала Зою Артемьевну и Аллочку и, чтобы снять пафосность момента, громко шепнула названной сестренке: – Давай, Алёк, оттянись там за меня. Защипку в бровь, в пупок, татушек наставь и дави из них «Харлей».

Десятилетняя Аллочка захихикала.

– Пиши мне, папа, – добавила Лина. – Как мейл заведешь, сразу скинь чего-нибудь, у меня адрес и высветится.

– Лина, – озабоченно говорил Полонский, – адрес адвоката не потеряй. Чуть что, сразу дай ему знать, у него генеральная…

– Да знаю, пап, чего тыщу раз повторять? Ну, чтоб все, – туманно напутствовала Лина отца с женой и дочерью, помахала им вслед, еще и подпрыгнула напоследок, чтобы увидеть их над границей матового стекла, когда они скрылись из виду.

А потом села в автобус – тогда, в 90-е, еще ходили рейсовые автобусы – и вернулась в Москву.

Ей только-только стукнуло четырнадцать, а она уже, как ни громко это звучало, чувствовала себя ответственной. Правда, сама Лина столь громкими словами не выражалась, просто знала, что двадцативосьмилетняя к тому времени Галюся, в душе так и оставшаяся восторженной соплюшкой, без нее пропадет. Взять хоть эти проводы в аэропорту. Галюся умирала как хотела поехать, взглянуть в последний раз на своего кумира, проститься с ним, но Нелли ее не пустила. Не пустила просто из вредности, все равно толку в этот день от Галюси не было никакого, у нее все валилось из рук, она поминутно принималась плакать.

Но просто сказать Нельке: «Вы тут не командуйте, я сама по себе, что хочу, то и делаю», – Галюся не могла. «Фирс», – говорила про нее начитанная Лина. Впрочем, это было не совсем верно, она и сама понимала. Фирс хоть ворчал на хозяев: «Шубы не надел, в пальто поехал… Я-то не поглядел… Молодо-зелено!» С высоты своих лет он был отчасти за старшего над несмышлеными, как ему казалось, господами. А Галюся, прожив в доме двенадцать лет, все еще смотрела на Нельку, как кролик на удава.

«Ну ничего, – думала Лина, – дайте институт кончить, а там уж я сама начну зарабатывать. Нет, не буду ждать окончания, с первого курса и начну. Еще три года потерпеть».


В Москве осталось еще одно существо, зависевшее от нее во всем. Существо экзотическое – почище кошки-сфинкса. А главное, куда более живучее. Прабабушка. Что самое интересное, прабабушка неродная. Но именно от нее пошла фамилия Полонских.

* * *

Виктория Полонская родилась в петербургской дворянской семье 22 января, страшно сказать, 1901 года, поэтому ее назвали в честь усопшей в тот же день английской королевы. Как и многие дворянские отпрыски, тезка королевы с юности увлеклась революционной романтикой, связалась с эсерами, потом перешла к большевикам.

У нее был склад фанатички. Какие бы крутые виражи ни закладывала история России, какие бы головокружительные изменения ни претерпевало марксистско-ленинское учение, для Виктории Полонской оно оставалось единственно верным. Она служила только ему. Может, потому что была нехороша собой? Потому что личная жизнь не сложилась? Виктория не задавалась такими вопросами. Невысокая, худенькая, с длинными лошадиными зубами и прямыми, остриженными в кружок волосами, заткнутыми гребнем, она всю себя посвятила борьбе.

Работала в Наркомпросе, в Институте красной профессуры, потом в ИМЭЛе – Институте марксизма-ленинизма. «Чистки» 30-х миновали Викторию, она была слишком незначительной пешкой и всегда придерживалась правильной линии. К тому же она была одинока. Интересно же брать людей со связями, когда можно за разные ниточки тянуть, а эта бобылка… Из дому на работу, с работы домой. Ни родных, ни друзей. Не за что зацепиться. То есть при желании, конечно, можно, но… Как-то так получилось, что проехало рядом красное колесо и не раздавило букашку на обочине, хотя сама она по наивности то и дело норовила под него угодить. Выступала на собраниях в защиту некоторых врагов народа, даже Сталину письма писала в святой уверенности, что произошла ошибка и там разберутся.

Во время войны Виктория осталась в Москве, рыла окопы, дежурила по ночам, сбрасывала с крыш «зажигалки». Видела, что все эти окопы – смех один, никакой защиты городу, но молчала. Она пережила в городе три самых страшных дня – пятнадцатое, шестнадцатое, и семнадцатое октября, – когда он лежал открытый и практически беззащитный, не взятый лишь чудом. Ее не покидало ощущение, что война – чудовищное, страшное испытание – пришлась как-то уж очень кстати после разгула репрессий в 30-е годы, что она словно призвана списать пролитую до нее кровь, перечеркнуть в памяти. Конечно, никому Виктория таких крамольных мыслей не поверяла, боялась даже лицом их выдать.

Во время войны она устроилась работать в «Правду» на скромную должность выпускающего редактора и тут нашла себя. Виктория получила до революции прекрасное гимназическое образование, знала три иностранных языка, да и русским владела не в пример свободнее многих газетных корреспондентов. Беспощадно вылавливала ошибки, многие даже специально просили отдать статью на редактуру Виктории Ивановне Полонской.

Был как-то раз случай, уже после войны, когда прежние союзники окончательно превратились в противников и с ними на страницах партийной газеты велась яростная полемика по любому поводу.

Многие правдинские «золотые перья» сильно пили. Приходили в буфет, где продавались в то время и вино, и водка, и коньяк, и просили: «Анна Васильна, стаканчик чаю с ложечкой». Буфетчица Анна Васильевна наливала доверху граненый стакан коньяку и совала в него алюминиевую ложку. Типа это чай, а в нем сахар, надо размешать. Все знали этот секрет Полишинеля, но молчали.

Как-то раз дежурный правдинский обозреватель, засадив стакан «чаю с ложечкой» и просматривая так называемую «белую тассовку», то есть подборку сообщений ТАСС, не предназначенных для посторонних глаз, вычитал очередной недружественный выпад в адрес Советского Союза и решил построить на нем ответную статью. В тассовке была дана ссылка на боннскую газету «Генерал-Анцайгер», а обозреватель спьяну решил, что речь идет о звании и фамилии. Так и написал в ответной статье: «Некий генерал Анцайгер позволил себе усомниться…»

Эта статья пришлась не на ее дежурство, Виктория заметила ошибку, когда номер уже вышел. Подошла к автору и объяснила, какой ляп он допустил. Обозреватель побелел, заюлил, начал уговаривать Викторию не сообщать наверх. Никто, мол, не заметит, а опровержений «Правда» все равно не дает. Так и останется навек некий генерал Анцайгер, в чем-то там позволивший себе усомниться.