Сама Виктория готова была довольствоваться голыми лампочками, брезентовой койкой, грубо сколоченными занозистыми полками, на которых стояли сочинения классиков марксизма, а весь пол в квартире еще во времена Октябрины застелила линолеумом: он гигиеничнее и легче моется, чем паркет.

И вот с этой женщиной ей пришлось кооперироваться. Асташова рано стала бабушкой, ее внучка была ровесницей Володечки, и они вместе ходили гулять. Боевой расчет таков: Асташова стаскивает во двор обе коляски, а Полонская уже ждет внизу с ребенком на руках и караулит, пока Асташова в очередной раз поднимается за своей внучкой. На обратном пути Полонская сидит во дворе на лавочке с двумя детьми, Асташова поднимает наверх одну коляску, потом другую и опять возвращается за ребенком: шестидесятичетырехлетней Полонской трудновато было бы втащить на четвертый этаж, равный шестому в панельном доме, двух карапузов разом.

Необходимость караулить коляски возмущала Викторию до глубины души. Караулить коляски – это ж надо такое придумать! В советской стране! Увы, когда она решила делом доказать Лидии Григорьевне, что караулить коляски нет нужды, коляску сперли. Что самое противное, это была коляска Асташовой, и бедной Виктории пришлось обратиться в закрытый распределитель, чтобы возместить утрату.

Здесь ее ждал неприятный сюрприз. Заведующий сказал, что по реестру она числится как уже отоваренная коляской. Виктория призналась, что коляску украли.

– Ну, не знаю, не знаю, – заведующий побарабанил пальцами по прилавку. – Может, вы спекульнуть хотите дефицитным товаром, откуда мне знать?

Виктория зашлась от гнева, пригрозила написать на него докладную и, не веря своим глазам, заметила, что ему ни капельки не страшно. Уже не в первый раз ей давали понять, что ее авторитет кончился, что она никто и звать ее никак.

Ей стало плохо прямо там, в распределителе, пришлось вызывать неотложку. Оклемавшись, Виктория решила ни в коем случае не оставлять это дело, хотя Асташова тем временем купила подержанную коляску – как знать, может быть, тоже у кого-то украденную? – и возместить пришлось всего лишь коляскину стоимость.

Упрямая Виктория довела-таки дело до конца, написала докладную. Заведующему поставили на вид и перевели – без понижения в должности! – на другое место работы. А Викторию партийные начальники, отводя глаза, как могли, попытались успокоить.

И по этому, и по другим случаям она поняла, что опять поменялась эпоха. Вроде бы наступила стабильность, более того, изобилие. Нищее, жалкое, постыдное советское изобилие, но… Казалось бы, еще совсем недавно соседи ходили к соседям смотреть, кто сегодня – Ниночка или Валечка[12]. И никому в голову не приходило отказать: мол, это наш телевизор, покупайте свой и смотрите.

А теперь стали поговаривать о втором телевизоре на дачу, о втором холодильнике – туда же. Наступила эра массовой автомобилизации, навесных лодочных моторов, кооперативных квартир и этих самых дач. Народ стал все активнее отделяться от государства. Еды, правда, по-прежнему не хватало.

Виктория наблюдала за переменами, за мелкобуржуазным перерождением, как она это называла, презрительно щурясь сквозь папиросный дым. Написала доклад к очередному съезду, куда была избрана делегатом, но попала в число тех ораторов, кто за неимением времени и исчерпанием повестки дня слова не получает.

Маленький Володя перерос и коляску, и манежик, после чего справляться с ним стало еще тяжелее. Лидия Григорьевна помогала Виктории, чем могла. И той проклятой коляской ни разу не попрекнула, но все равно Виктория продолжала на нее злиться. Наверное, потому, что легче было злиться на безответную Асташову, чем на окружающий мир, все более прагматичный, циничный и холодный.

Сама Лидия Григорьевна еще куда ни шло. Ну, мещанка с этим своим драгоценным стеклом и фарфором. И иконы в углу висят. Но Виктории еще больше не нравился сын Асташовой – никчемный бездельник, байбак. Пристроился в каком-то сомнительном НИИ, разрабатывает новаторский подход к процессу варки манной каши. И это сын секретного физика?! Вот уж на ком природа отдохнула! Такого бы – под трудовую мобилизацию, кайло в руки – и вперед. А его жена еще хуже: работает в комиссионном магазине, где ее мать директорствует. Мысленно Виктория раз и навсегда окрестила невестку Асташовой «спекулянткой».

Они бросили дочку на Лидию Григорьевну, а сами появлялись раз в неделю, да еще жаловались, что тяжело подниматься на пятый этаж.

Пятый этаж в доме был не полный, а вроде как полуторный. С четвертого этажа на него вела совсем маленькая лесенка. И потолки пониже, чем на полных этажах. Лидия Григорьевна в шутку называла свою квартиру антресолями. Любопытный Володя, когда подрос, спросил, что это значит. Лидия Григорьевна с улыбкой ответила, что в барских домах антресолями назывался верхний полуэтаж, где жила прислуга. А Виктория прочла мальчику свирепую лекцию о социальном неравенстве и эксплуатации человека человеком до революции.

Ей не нравилось, что он часто бегает к Асташовой и «впитывает мещанскую обстановку», как она это называла. Но приходилось с этим мириться: ей самой трудно было угнаться за резвым внуком.


Впрочем, пору детства Виктория потом вспоминала с ностальгическими вздохами. Куда хуже стало, когда внук вырос. Началась фарцовка. Не «мир – дружба – жвачка» времен хрущевского фестиваля молодежи и студентов, не самострочные клетчатые пиджаки и галстуки типа «закат в джунглях», а самые откровенные спекуляции.

Клетчатые пиджаки и музыка на костях – это было, может, и плохо, и безыдейно, но в этом была хотя бы некая удаль, отвага, общественный вызов, то, что импонировало тайным бунтарским струнам в душе Виктории. А тут…

Виктория ценой больших мук и унижений достала Володе в цековском распределителе пыжиковую шапку, а он взял да и сменял шапку на джинсы у какого-то американского туриста.

– Как ты мог? – возмущалась Виктория. – Ты хоть представляешь, чего мне это стоило?

– Ну не сердись, бабуль, – уговаривал он с очаровательной улыбкой озорного чертенка. – Ну ты пойми, меня ж в этой шапке друзья засмеют! Я ж не секретарь ЦК! А джинсы – это… Настоящие «ранглеры» с лейблами! Да за них жизнь отдать не жалко!

– Твои деды жизнь отдавали, чтоб ты мог учиться… – начала было Виктория и осеклась на полуслове. Ей было больно и стыдно. Она прекрасно знала, за что отдал жизнь его дед. – А ты гоняешься за буржуазными тряпками, – все-таки закончила она свою мысль. – Рядишься в одежды врага.

– Да ладно тебе, бабуль. Я же учусь. А джинсы, между прочим, одежда американского пролетариата. Мы же дружим с американским пролетариатом? Слушай, а ты не можешь достать еще одну такую шапку? У меня ее с руками оторвут.

Виктория, не отвечая, ушла в свою комнату, задымила папиросой… В ее лексиконе не было слов передать то, что она чувствовала. Это называлось поражением. Она не умела плакать, и от этого ей было еще хуже.

Володя догадался, что ей плохо, вошел, обнял тощие, костлявые плечи…

– Да ладно, бабуль, я пошутил. А знаешь, почему пыжика не хватает даже для номенклатуры?

Виктория по тону догадалась: сейчас последует анекдот, один из тех мерзких анекдотов, что она всегда терпеть не могла. Она не ошиблась.

– Потому что отстрел пыжика идет постоянно, а номенклатуру не отстреливали с тридцать седьмого года, – захохотал внук.

– Ты, – проговорила Виктория, задыхаясь от ненависти. – Твоего деда расстреляли в сорок девятом году! Он был ученым! А ты…

– Ну не сердись, – уговаривал ее внук. – Ну прости…

Она прощала. Володя в общем-то неплохой мальчик и учится хорошо, но он… ничего не принимает всерьез из того, что ей дорого.

Ее пригласили к нему в школу прочитать лекцию, и какие-то мальчишки устроили обструкцию, начали улюлюкать, а когда учителя навели порядок, стали задавать издевательские вопросы. Володя с ними по-дрался. Виктория говорила, что надо уметь отстаивать свои убеждения словами, а не кулаками, но в душе ей было приятно.

Она была страшна как смертный грех, многие шептали это у нее за спиной, а кое-кто – так и прямо в лицо говорил, а вот Володя ее не стеснялся, не делал вид, будто он с ней не знаком. Но он заступался за свою бабушку, ему бы и в голову не пришло защищать дорогие ей идеи. Это он, Володя, уже лет с четырнадцати начавший интересоваться «самиздатом», принес ей ту ужасную книгу, из-за которой Виктория потом не спала ночей.

Эта книга была опубликована еще в 1949 году, ее тогда же тайно перевели в СССР: считалось, что надо «знать врага в лицо». Но Викторию это знание в тот момент миновало, номерной экземпляр ей не достался, и она еще три десятка лет прожила спокойно. Ей доверяли читать антисоветские книги, но ни Солженицын, ни Домбровский, ни Евгения Гинзбург, ни ее сын Василий Аксенов, ни другие авторы не произвели на нее такого сокрушительного впечатления, как этот проклятый англичанин. Озлобленные люди выплескивают негативные эмоции. Сами эти эмоции отчасти даже можно понять: с людьми поступили несправедливо. Напрасно только они вымещают этот негатив на своей родной стране. Не надо отдельные отрицательные моменты обобщать и распространять на всю Россию.

Для Виктории слова «Россия» и «социализм» были синонимами. «Россия выстрадала марксизм», – повторяла она фразу Ленина и от себя добавляла, что у нас народ особенный – левый. Форпост мирового социализма. У нас безобразий капитализма никогда не будет. И быть не может.

Но в этой книжке был со смаком, со знанием дела описан жуткий тоталитарный строй, названный социализмом, и он распространялся на весь мир. Три сверхдержавы подпирали друг друга, как снопы. Две из них вечно воевали друг с другом, взяв третью в союзницы. Альянсы все время менялись, но всякий раз державы делали вид, будто нынешнее положение продолжается от века, и никогда ничего другого не было. Человек был лишен всего, даже воспоминаний.

Виктория читала, задыхаясь от ненависти и негодования, и узнавала в иносказательном повествовании историю своей страны. А ведь автор иностранец, англичанин. И так все вызнал, понял, изобразил? Ей стало дурно, впервые в жизни ей пришлось вызвать врача. Володя ужасно перепугался, сидел с ней, просил прощения, но причины ее волнений не понимал.