Виктория Хислоп - Возвращение

– Так или иначе, – продолжал Мигель, – при диктатуре никто для бедняков и пальцем не пошевелил, поэтому, когда король Альфонсо Тринадцатый отрекся от престола и была учреждена Республика, миллионы людей были уверены, что жизнь их изменится к лучшему. Гуляли в тот день с размахом, в барах и кафе было не протолкнуться.

В голосе Мигеля звучало столько воодушевления, словно описываемые события происходили не ранее чем вчера, – такими яркими были его воспоминания.

Соне подумалось, что то, как он говорит об этом, было сродни поэзии.

– Невероятное время, – вспоминал Мигель. – Все, казалось, так и дышит надеждой. Даже в свои шестнадцать я чувствовал это. Мы вдыхали свежий воздух демократии: отныне гораздо больше людей смогут повлиять на то, как будут управлять страной. Власть землевладельцев, обрекавших миллионы крестьян на нищенскую жизнь, наконец-то ограничат.

– Поверить не могу, что подобные вещи все еще происходили в тридцатые годы прошлого века! – воскликнула Соня. – Звучит так допотопно – крестьяне… землевладельцы!

– Хорошее вы слово подобрали, – сказал Мигель. – Допотопно.

Он щедро плеснул бренди в два бокала, объяснив, что всегда пропускает бокальчик в конце дня и будет только рад компании.

– Одно помню необыкновенно живо: складывалось ощущение, что все вокруг улыбаются. Столько было счастья на лицах!

– Почему вам в память врезалось именно это?

– Думаю, люди пережили немало изнурительных тягот и волнений. Детьми мы, наверное, просто принимали существующий порядок вещей как должный, но, сдается мне, родители наши натерпелись в свое время.

Мигель глянул на часы и не сдержал удивления.

– Прошу прощения, – извинился он. – Я совершенно забыл о времени. Мне пора закрываться. Мне и впрямь пора закрываться.

Соня почувствовала, как в ней нарастает паника. Что, если она уже упустила момент, когда можно было расспросить о снимках на стене поподробней, и теперь ей никогда больше не представится возможность разрешить свои мучительные сомнения относительно фотографии, спрятанной у нее в сумочке? Она выпалила первое, что пришло в голову, надо было сказать хоть что-то, чтобы задержать старика еще ненадолго.

– Но вы так и не объяснили, что произошло, – быстро проговорила она. – Как случилось, что кафе перешло к вам?

– Самый короткий ответ, который я могу дать, – гражданская война. – Он поднес бокал к губам, но, прежде чем сделать глоток, снова опустил его и заглянул в глаза выжидательно смотрящей на него Сони. – Но если хотите, могу рассказать пообстоятельней.

Та просияла:

– Правда? А у вас есть время?

– Найдется, – утвердительно кивнул он.

– Спасибо. С удовольствием узнаю побольше. И расскажите еще о семье Рамирес, – попросила она.

– Ну если хотите… Мало кого интересует прошлое. Но я расскажу, что знаю. Память у меня – на зависть многим.

– Расскажете мне о танцовщице и матадоре? – спросила она, стараясь не выдать своего восторга.

– Я бы мог вас даже провести по городу, если есть такое желание. В это время года я иногда не открываюсь по средам. В моем возрасте редкий выходной лишним не будет, – усмехнулся он.

– Это очень любезно с вашей стороны, – ответила Соня, немного замявшись. – А вы точно не против?

– Нет, конечно. Иначе не стал бы и предлагать. Почему бы нам не встретиться маньяна…[32] Завтра в десять. У кафе.

Какая заманчивая возможность – посмотреть на город глазами человека, который так хорошо его знает. Она понимала, что Мэгги, несмотря на новые исчерпывающие знания о городских тапас-барах, ни к истории Гранады, ни к ее культуре интереса не питает.

Соня пожелала Мигелю спокойной ночи и направилась обратно, в квартиру Мэгги. Ей требовалось хорошо выспаться.

На следующее утро ровно в десять часов Соня ожидала Мигеля в указанном месте. Странно было видеть его в непривычной роли и без фартука. Сегодня на нем был щеголеватый пиджак оливкового цвета и начищенные до блеска кожаные туфли. Она взглянула на него немного иначе и впервые поняла, что, судя по всему, когда-то он был удивительно красив.

– Буэнос диас, – поздоровался он, целуя ее в обе щеки. – Давайте сперва выпьем кофе, а потом начнем экскурсию. Есть тут у меня любимое местечко.

В нескольких минутах ходьбы обнаружилась маленькая площадь, на которой возвышалась статуя женщины.

– Это Марьяна Пинеда, – пояснил Мигель. – Я расскажу о ней позже, если вам будет интересно. Поборница равноправия.

Соня кивнула.

Кафе, куда ее привел Мигель, было гораздо больше его собственного и куда многолюднее, но хозяин конкурирующего заведения его тепло поприветствовал и поддразнил за появление с сеньора гуапа[33]. Большая часть столиков была занята беседующими между собой хорошо одетыми пожилыми мужчинами, в то время как у барной стойки расположилось несколько бизнесменов, все как один внимательно изучающих «Эль Паис». В выстроенных в ряд пепельницах дымились крепкие сигареты. Сотрудники бара работали споро, с душой: готовили тостадас[34] с оливковым маслом, помидорами или джемом или же шумно высушивали столовые приборы. Под стеклянной крышкой-колпаком поблескивали свежие чуррос.

Когда появились Мигель с Соней, две хорошо одетые женщины лет пятидесяти пяти, с темно-русыми, тщательно уложенными волосами как раз собирались уходить, и они быстро заняли освободившиеся стулья. Кафе было набито битком, с местами – напряженка. Официант, убирая два бокала из-под бренди со следами красной губной помады, принял заказ Мигеля и выполил его буквально за несколько секунд; на проворного и сноровистого парня, двигавшегося как в танце, было приятно посмотреть.

– С чего бы начать? – спросил Мигель в воздух.

Соня выжидающе подалась вперед. Она знала, что он не ждал ответа.

– Пожалуй, расскажу-ка я вам поподробней о жизни перед гражданской войной. Как я уже говорил, между свержением диктатуры в тысяча девятьсот тридцать первом году и началом гражданской войны в тысяча девятьсот тридцать шестом году прошло пять лет. Это время известно как период Второй республики, годы относительного спокойствия для семейства Рамирес. Да, думаю, с него и начну.

Гранада, 1931 год

На площадях Гранады играли величественные фонтаны. В центре города преобладали элегантные постройки девятнадцатого века; их высокие окна и изящные кованые балкончики составляли противоположность сумбуру и обветшанию старого арабского квартала, где домишки с красными крышами, представляющими собой беспорядочное скопление треугольной и трапециевидной черепицы, ютились в тесном соседстве у подножия холма. А надо всей Гранадой возвышалась Альгамбра; ее величавые башни нависали над городом с вершины холма.

Большинство дорог были ухабистыми и каменистыми, а по весне дожди превращали их в потоки грязи. Вьючных животных использовали, чтобы развозить по городу товары, по улицам часто прогоняли скотину. Зимой в воздухе всегда ощущался душок навоза, ну а жарким летним днем им в городе разило отовсюду. Когда снега высоко в горах над Гранадой начинали таять, река Хениль иногда выходила из берегов, а к августу могла почти полностью пересохнуть. Переброшенные через нее мосты круглый год служили местом встреч для друзей и влюбленных.

Семейство Рамирес проживало над «Эль Баррил». Кафе принадлежало семье на протяжении уже трех поколений, и Пабло Рамирес родился в той же спальне, где на свет появились его дети. Пабло взял в жены Кончу восемнадцатилетней девушкой, через год у них родился первенец – Антонио. К тому времени, как ей исполнилось двадцать шесть, у них уже было четверо детей, и Конча, обладательница некогда роскошных изгибов, высохла от тревог и тяжелой работы. Ее красивое лицо не потеряло былую округлость, но выглядела она, будучи несколькими годами моложе мужа, старше своих лет. Пабло, типичный уроженец Гранады, был маленьким и смуглым.

Минуты отдыха у них выдавались редко, зато была уверенность в завтрашнем дне, а размеренная жизнь дарила чувство спокойствия, восполнявшее скудность достатка. Что в баре, что в квартире никогда не прекращалось движение, но, несмотря на почти постоянную занятость, в три часа Пабло и Конче все же удавалось собрать всю семью за столом. Совместный обед был ритуалом, на котором настаивали они оба, и дети знали, что их присутствие обязательно. В свое время отцовским тапком за опоздание схлопотал каждый. Что их всех объединяло, так это любовь и уважение к родителям.

«Эль Баррил» был точкой пересечения различных культурных миров Гранады. Живя на границе с Альбайсином, дети чувствовали себя одинаково привольно как в атмосфере арабского квартала, где воздух звенел от ударов молотов о наковальни, так и в Сакромонте, где в вырытых прямо в склоне горы пещерах обосновались цыгане. Горестные, с завываниями, их песни были столь же неотъемлемой частью повседневной жизни, как и низкие густые звуки соборных колоколов и выкрики лоточников на цветочном рынке. Из комнат на верхнем этаже детям открывался вид на зеленые луга за городом и горы Сьерра-Невады за ними.

Как и вся местная детвора, Антонио, Игнасио, Эмилио и Мерседес Рамирес росли, играя на улицах и общаясь на площадях. Обыкновенно они держались поближе к Пласа-Нуэва, где находилось кафе их родителей, и совсем малышней забавлялись орлянкой или плескались в реке Дарро внизу Альбайсина. В последнем жило много их друзей, и пусть этот баррио был одним из самых бедных, нищета не мешала ему быть также одним из самых веселых и оживленных.

Весь их мир составляли братья, сестры, родители и одноклассники. Дружили семьями, поэтому, если Кончу Рамирес интересовало местонахождение любого из ее детей, выяснить его было всегда легче легкого.

«А, – говорили ей, – Эмилио играет с Алехандро Мартинесом – его брат мне сейчас сказал». Или: «Мать Пакиты попросила передать вам, что на праздник сегодня вечером Мерседес пойдет с ними».