В следующем году ситуация ухудшилась, и в октябре 1934 года левые предприняли неудачную попытку устроить всеобщую забастовку. Попытка провалилась, но вооруженное восстание в Астурии, угледобывающем регионе на севере страны, продлилось две недели и имело далеко идущие последствия. Деревни подверглись бомбардировкам, прибрежные городки – артобстрелу.

Центр событий находился далеко от Гранады, но семейство Рамирес внимательно следило за их развитием.

– Вы только послушайте, – возмущенно воскликнул Антонио, читая свежую газету. – Они казнили нескольких зачинщиков!

– Почему это тебя удивляет? – отозвался Игнасио. – Нельзя допускать подобные вещи.

Антонио решил пропустить это мимо ушей.

– Так этим левым и надо за то, что палили церкви! – продолжал Игнасио, вознамерившись все-таки добиться от брата какой-нибудь реакции.

Иностранные легионеры, которых призвали в Испанию, чтобы разобраться с ситуацией, были ответственны не только за казнь нескольких зачинщиков, но и за убийства невинных женщин и детей. Большие площади важнейших городов региона, Хихона и Овьедо, подверглись бомбардировке и были выжжены.

– Мама, посмотри на эти снимки!

– Знаю, знаю, уже видела. Тут и без слов все ясно…

Уничтожением зданий все не ограничилось. Теперь жестоким репрессиям подверглись люди. Тридцать тысяч рабочих оказались за решеткой, и пытки в тюрьмах стали обычным явлением. Социалистическая пресса молчала.

Атмосфера в стране переменилась. Даже в «Эль Баррил», где Пабло с Кончей делали все возможное, чтобы не выказать ненароком симпатий одной из политических партий, начинало проявляться недоверие, зарождавшееся между людьми. Некоторые посетители открыто поддерживали социалистов, другие всячески приветствовали приход в правительство консерваторов, и вражда между ними время от времени вспыхивала с новой силой. Обстановка в баре претерпела едва заметные изменения. Было похоже, что золотым денькам Республики приходит конец.

Какие бы перемены и потрясения ни происходили в политической жизни страны, Конча беспокоилась лишь о том, как бы обычные люди не потеряли свои недавно завоеванные привилегии. Больше всего ее волновала свобода женщин. Впервые за всю историю Испании представительницы прекрасного пола стали работать на общественных должностях и участвовать в политической жизни страны. Тысячи девушек учились в университетах, занимались профессиональным спортом и даже корридой.

Конча и ее подруги непочтительно окрестили новые женские права «свободой и лифчиками» из-за волнующих воображение новомодных предметов нижнего дамского белья, рекламу которого они теперь видели в газетах. Будучи родом из нищей сельской местности, откуда она уехала, выйдя замуж за Пабло, Конча хотела, чтобы жизнь Мерседес тоже изменилась к лучшему; ей нравилось, что ее дочь сможет вырасти в обществе возможностей. Женщины теперь овладевали профессиями и добивались высоких и влиятельных постов, вот Конча и надеялась, что жизнь Мерседес не будет посвящена одному лишь протиранию бокалов и аккуратному выставлению их на барной стойке. Хотя в голове у Мерседес, похоже, не было ничего, кроме танцев, которые для ее матери были чем-то вроде детского увлечения.

За сыновей она не переживала. Они уже вступили каждый на свою профессиональную стезю, и их будущее выглядело многообещающим.

– В Гранаде есть куча возможностей, – говорила она Мерседес, – ты только представь, сколько их во всей остальной Испании!

У Мерседес имелось весьма ограниченное представление о том, как обстоят дела в других регионах страны, но она согласно кивала. Как правило, матери лучше было не перечить. Девочка знала, что Конча не воспринимает всерьез ее увлечение танцами. Шли месяцы, годы. Мерседес всем сердцем знала, что ничем другим заниматься не хочет, но родителей трудно было убедить в этом. Братья прониклись этой ее мечтой. Она танцевала на их глазах с того дня, как надела свои первые крохотные, меньше не бывает, туфельки для фламенко, по сегодняшний, когда она не уступала в мастерстве ни одной танцовщице Гранады. Мерседес знала, что братья понимают ее страсть.

Когда от сельских родственников стали доходить слухи о том, что безземельных крестьян опять кабалят, Конча разражалась перед семьей речами о творящейся несправедливости.

– Не для этого провозгласили Республику! – возмущалась она. – Скажете – нет?

Она ожидала хоть какого-нибудь ответа от детей, раз уж муж намеренно избегал высказывать свое мнение. Пабло полагал, что такая линия поведения на данный момент самая выгодная, так как, чтобы его заведение преуспевало, ему приходилось любезно приветствовать всякого, кто появлялся в дверях. Он не хотел, чтобы «Эль Баррил» слишком тесно ассоциировался с какой-либо политической силой, как это произошло с несколькими барами в Гранаде, которые стали местом встреч групп весьма определенного толка.

Антонио пробормотал что-то в знак согласия. Старший сын острее других в семье осознавал, какие перемены происходят на политической арене. Антонио пристально следил за событиями в испанском парламенте, в кортесах, жадно и внимательно читал газеты. Хотя Гранада являлась оплотом консерваторов, Антонио, как и его мать, естественным образом тяготел к левым взглядам. Семья вполне могла бы об этом так никогда и не узнать, если бы не его бесконечные стычки с Игнасио. Эти двое постоянно пребывали на грани ссоры.

Детьми они соперничали практически из-за всего, начиная с игрушек и книг и заканчивая тем, кому достанется последний кусочек хлеба в корзинке. Игнасио никогда не признавал того, что первенство по возрасту дает какие-то преимущества. Теперь у них возникли разногласия и в куда более серьезной области интересов – политике, и пусть синяков и царапин поуменьшилось, ссорились они все так же яростно.

Эмилио всегда хранил молчание, когда братья ругались. Он не хотел оказаться втянутым в перепалку, зная, что Игнасио только и ждет повода, чтобы его позадирать. Мерседес же, бывало, вмешивалась, расстраиваясь из-за запальчивости, с которой они спорили. Она хотела, чтобы братья любили друг друга, а испытывать подобную неприязнь к родному человеку было все равно что идти против природы.

Еще одной причиной их нынешнего противостояния стало то, что Игнасио примкнул к толпе рьяных поклонников корриды. Люди, которых притягивал этот спорт – или, по мнению многих, скорее искусство, – являлись в большинстве своем самыми ярыми консерваторами из всех живущих в городе. Это были землевладельцы и богатеи, и Игнасио с радостью встал на их сторону. Пабло с Кончей приняли такое предрасположение сына и надеялись, что с возрастом тот поймет – истина лежит где-то посередине. Пока же Антонио тошнило от самодовольства Игнасио, и он даже не удосуживался это скрывать.

Казалось, в доме воцарялось спокойствие, только когда Игнасио уезжал на корриду. Его дни в качестве бандерильеро остались теперь в прошлом, и он, закончив ученичество, в течение которого ему дозволялось работать только с молодыми быками, был произведен из новильеро[41] в полноправного матадор де торос[42]. На альтернативе, церемонии официального посвящения в матадоры, эксперты обратили внимание на его не по годам выдающийся талант. Где бы он ни появлялся, не только в Гранаде, но также и в Севилье, Малаге и Кордове, с каждым выступлением известность Игнасио становилась все более широкой.

По мере взросления у Эмилио начало обнаруживаться такое неприятие брата, которое превосходило даже антипатию Антонио. Они по самой своей природе были полнейшими противоположностями. У Игнасио имелось несколько поводов поддевать Эмилио: страсть того к гитаре, отсутствие интереса к девушкам и то, что он не был, по выражению среднего брата, «настоящим мужиком». В отличие от Антонио, который в словесных поединках мог переиграть даже Игнасио, Эмилио отгораживался от мира, погружаясь сначала в тишину, а потом в музыку. Его нежелание сводить счеты и поквитаться с Игнасио одним из понятных тому способов – кулаками или метким словцом – приводило его брата в еще большее бешенство.

Хоть Мерседес была не в пример общительнее Эмилио, она тоже жила в своем собственном мире – мире музыки и танца. Для нее с пяти лет до пятнадцати ничего, в общем-то, не изменилось. Она все так же проводила большую часть своего времени либо в мансарде, слушая игру брата, либо в своем любимом магазинчике за площадью Биб-Рамбла, где шились лучшие во всем городе платья для фламенко: там она беседовала с хозяйкой и перебирала ткани, ощупывая их складочки и пропуская сквозь пальцы пышные оборки, словно готовилась в невесты и выбирала себе приданое.

Лавка, которой заправляла сеньора Руис, стала для Мерседес ее личным раем. С потолка свисали вешалки с платьями как взрослых, так и детских размеров; там были даже крохотные костюмчики для младенцев, которые и ходить-то еще не умели, не то что танцевать. Все наряды были выполнены с одинаковой скрупулезностью, ярусы оборок, окантованных лентой или кружевом, тщательно накрахмалены, но ни один из них не повторялся, ни одна ткань не использовалась дважды. Имелись там и незатейливые юбки для занятий, и самые простые белые блузы, и расшитые шали с шелковыми кистями, и гребни для волос, и ряды блестящих кастаньет. Не забыли и про юношей: тут можно было найти костюм любого размера, как на совсем кроху, так и на взрослого, и подобрать к нему черную шляпу, чтобы завершить образ.

Любимыми у Мерседес были платья со вшитой в подол проволокой, – она создавала идеальную волну, когда танцовщица кружилась. Мерседес просто жаждала заполучить себе такое, но они стоили многие тысячи песет, и ей оставалось довольствоваться лишь мечтами. Несмотря на то что у нее имелось три наряда, пошитых матерью, ей все еще хотелось иметь то, что она называла «настоящим» платьем, и хозяйка магазинчика без устали обсуждала с ней качество и стоимость тканей. На шестнадцатилетие девушки родители пообещали исполнить ее заветное желание.