Хотя ночь была теплой, Мерседес спала, завернувшись в пиджак, глубоко вдыхая память о его владельце. Даже если она больше никогда его не увидит, у нее останется хотя бы эта вещь. Она вовек его никому не отдаст.

Хавьер вошел в кафе на следующее утро. Была суббота, свободный от школы день, и Мерседес, сразу как проснулась, принялась свешиваться из окна спальни в надежде, что он придет.

Цыган почти всю ночь глаз не сомкнул: никак не мог перестать думать о молоденькой танцовщице. Он закрывал глаза и видел ее, открывал – она никуда не исчезала. Бессонница с ним приключалась редко. Почти каждую ночь он валился на кровать без сил, накачавшись виски и обкурившись сигаретами.

Не находясь в непосредственной близости от женщин, он о них особо и не думал. Но вот эта девчушка никак не шла из его головы. И он был рад предлогу пойти и разыскать ее на следующий день.

Хавьер отчасти надеялся, что при дневном свете она окажется не такой, какой он ее запомнил. Немного злился на себя. Вот только любви ему в жизни не хватало! Может, нафантазировал себе всякого в полумраке прошлого вечера. В любом случае пиджак следовало вернуть. Он был лучшим в его гардеробе.

Когда цыган вошел, молодой человек за стойкой готовил кофе. Это был Эмилио. Не успел Хавьер с ним и парой слов переброситься, как в зал влетела Мерседес. В руках она держала его пиджак. При дневном свете девушка казалась несравнимо прелестнее. Ни малейшего следа вчерашней робости, вместо нее самая открытая и чарующая улыбка из всех, которые он когда-либо видел.

Эмилио внимательно наблюдал за ними. Он уже узнал Хавьера.

– Спасибо, что мне его одолжили, – поблагодарила Мерседес, протягивая пиджак.

Как бы ей удержать его здесь чуточку подольше? Хоть какая бы идея пришла в голову!

– Я неплохо танцевала? – выпалила она.

– Ты – лучшая из тех, кто не цыганских кровей, лучшая пайо[49], какую я когда-либо видел, – искренне ответил он.

Такое громкое признание, в него трудно было поверить. Она вспыхнула, не зная, поддразнивает ли он ее или говорит правду.

– Если я как-нибудь вернусь сюда, станцуешь для меня еще раз?

Слова встали у нее в горле комом. Ответа и не требовалось.

Они стояли в каком-то метре друг от друга, дыша одним воздухом.

– Мне пора.

Пусть ему и хотелось, но он не мог ни легонько поцеловать ее в щечку, ни коснуться ее руки. Знал, что такие проявления внимания недопустимы, да и в любом случае понимал, что с них из-за барной стойки не спускает настороженного глаза Эмилио, шумно составлявший за баром тарелки в стопки.

Еще минута, и Хавьер ушел. К своему удивлению, Мерседес поняла, что не расстроилась. Она совершенно точно знала, что увидит его снова.

Проходили недели. Девушка ждала, не думая ни о чем другом, стараясь удержать в памяти его запах.

Наконец пришло письмо. Хавьер обращался к Мерседес через ее наставницу, Ла Марипоса: он возвращается в Гранаду и хочет, чтобы она с ним выступила. Они могут репетировать в доме старой байлаора.

Мерседес истерзалась. Этот мужчина был для ее семьи совершеннейшим чужаком, старше нее на пять лет и, что уж совсем недопустимо, еще и хитано, цыганом. Она знала, что скажут родители, спроси она их дозволения. Ей оставалось только одно – действовать за их спинами. Девушка была готова пойти на любой риск, лишь бы еще разок станцевать с Хавьером.

Мерседес доверилась Эмилио, уверенная, что он ее не предаст. Тот продолжал играть, пока она, сидя на его кровати и бурля от восторга, рассказывала ему о приглашении цыгана.

– Я обязательно поделюсь с родителями, – пообещала она. – Только не прямо сейчас. Знаю, они тут же меня остановят.

Эмилио изо всех сил постарался скрыть свое раздражение. Он понимал, что его в расчет не берут.

Мерседес, безразличная к положению, в которое поставила брата, возбужденно продолжала:

– Ты ведь придешь посмотреть на наше выступление, а? Даже если мать с отцом позвать не получится, без тебя все будет совсем не то…


В первый день, когда она, прихватив свои танцевальные туфли, направилась вверх по склону к дому Марии Родригес, чтобы встретиться там с Хавьером, ее ноги дрожали так, что она едва могла идти. Как же ей танцевать, если она и ноги-то с трудом переставляет?

Девушка добралась до дома старухи и, привычно не постучавшись, сама подняла щеколду. Внутри, как всегда, было темно: глазам потребуется несколько минут, чтобы привыкнуть к полумраку. Мария обычно появлялась несколько мгновений спустя, заслышав, как открылась дверь.

Мерседес опустилась на старый стул у двери и принялась переобуваться. Из темноты послышался голос:

– Здравствуй, Мерседес.

У нее чуть сердце из груди не выпрыгнуло. Предположив, что пришла первой, она совершенно не заметила, что в комнате уже находится Хавьер.

Мерседес даже не знала, как к нему обращаться. «Хавьер» звучало слишком фамильярно, «господин Монтеро» – как-то нелепо.

– Ой, здравствуйте… – тихо отозвалась она. – Как добрались?

Она много раз слышала, как взрослые ведут вот такие ничего не значащие разговоры.

– Хорошо, спасибо, – ответил он.

В то самое мгновение, как будто для того, чтобы разрядить неловкость момента, в комнату вошла Мария.

– А, Мерседес, – сказала она, – ты уже здесь. Ну что ж, поглядим на твои танцы. Похоже, ты здорово впечатлила Хавьера, когда он в прошлый раз приезжал в Гранаду.

Они повторили солеа и булериа с вечера их знакомства, потом Хавьер сыграл для Мерседес целый ряд композиций к другим танцам. Прошел час, она танцевала почти без перерыва и расслабилась. Они чуть совсем не забыли про присутствие Марии Родригес. Время от времени она присоединялась, и раздавались негромкие пальмас, но ей не хотелось отвлекать их.

По прошествии некоторого времени Хавьер остановился.

– Думаю, на сегодня, пожалуй, достаточно, согласны? – спросила старуха.

Они оба как воды в рот набрали.

– Ну, тогда следующую репетицию устроим на будущей неделе в это же время, так вы успеете подготовиться, чтобы выступить вместе. А мы с Мерседес пока отработаем несколько вещей. Спасибо, – обратилась она к Хавьеру с улыбкой. – Увидимся на следующей неделе.

– Да… – отозвалась Мерседес. – Увидимся на следующей неделе.

Она бросила взгляд на Хавьера, который убирал в футляр гитару. Тот встретился с ней глазами и вроде бы замялся. Ему определенно хотелось что-то сказать, но он передумал.

И тут же ушел. Несколько минут спустя, переобувшись, Мерседес тоже оказалась на мощеной улочке перед домом, но Хавьера и след простыл. Они общались так тесно, но оставались далеки друг от друга…

От беспокойства и смешения чувств у Мерседес крутило в животе. Ни о ком, кроме как о Хавьере, она и думать не могла; не то что часы – минуты считала до их следующей встречи. Доверилась только своей подруге Паките.

– Разумеется, у него такого и в мыслях нет, – заверила ее Пакита. – Он же на пять лет тебя старше! Почти ровесник Игнасио!

– Ну а я вот о нем думаю не как о брате, – возразила Мерседес.

– Просто будь поосторожнее. Ты же знаешь, какая об этих хитанос слава идет…

– Ты его совсем не знаешь, – встала на защиту Хавьера Мерседес.

– Да и ты, по правде говоря, тоже. Ведь так? – поддразнила подругу Пакита.

– Так. Но я знаю, что чувствую, когда танцую рядом с ним, – наисерьезнейшим тоном ответила она. – Как будто весь мир сжимается до размеров домишки Марии. Все, что снаружи, – пшик или бессмыслица.

– И когда вы снова увидитесь?

– Он приезжает через неделю. Я ни спать не могу, ни есть, ни о чем другом думать. Да и нет для меня ничего другого.

– Он тебя поцеловал? – пытливо поинтересовалась Пакита.

– Нет! – воскликнула уязвленная таким предположением Мерседес. – Разумеется, нет!

Они сидели во внутреннем дворике дома Пакиты. Немного помолчали. Пакита нисколько не сомневалась в искренности подруги. Она никогда не слышала от нее таких речей. Они обе провели немало часов, слоняясь по городским площадям и перекидываясь с мальчишками-ровесниками где игривым словцом, где взглядом, но чувства, которые Мерседес испытывала к Хавьеру, похоже, не имели ничего общего с теми детскими романтическими переживаниями.

Для Мерседес дни до следующей репетиции тянулись с мучительной медлительностью. Конча заметила темные круги под глазами дочери и ее вялость. Вызывала беспокойство нетронутая еда на тарелке.

– Что с тобой, керида миа? – спросила мать. – Ты такая бледная!

– Все нормально, мама, – ответила она. – Уроки вчера допоздна делала.

Такое объяснение Конча приняла. Как-никак она сама постоянно ворчала, чтобы Мерседес серьезнее относилась к учебе.


Наступил день второй репетиции. Мерседес с самого утра страшно мутило. В пять вечера она отправилась к дому, где жила Ла Марипоса. Ее там ждали только к шести, но на этот раз ей хотелось прийти первой.

Мерседес надела туфли и принялась разминать кисти, вращая ими сначала по часовой стрелке, затем против, и постукивать ногами по полу, задавая ритм: раз-два, раз-два, раз-два, раз-два-три, раз-два-три, раз-два…

Марии все не было. Мерседес встала, ее ноги снова начали отбивать ритм сигирийи[50]. Она начала совершать повороты, и ее стальные набойки загрохотали по половицам этого малюсенького домишки. Там было так тесно, что ее вытянутые руки едва не касались потолка, а стены дрожали от шума, который она подняла. Девушка кружилась, воображая, что слышит игру Хавьера.

Хотя Мерседес не замечала создаваемого ею грохота, он был слышен даже на улице. Несколько минут Хавьер наблюдал за ней через окно. Все, что он видел, так это девушку, целиком и полностью пребывающую в своем мире, почти загипнотизированную ритмом движений собственного тела. Цыган не мог знать, что это его образ совершенно завладел воображением Мерседес.