В ее мысленном представлении он был с ней в той комнатенке, сидел на низком стуле и играл с таким пылом, что чуть не рвал струны, раня пальцы.

Прошло, может, минут пять-шесть, пока она исполняла свой личный, проникнутый торжественностью танец. Его зачаровала не только непосредственность эмоций, которые она так откровенно и безудержно демонстрировала, но и отсутствие какого бы то ни было стеснения, что возможно, только когда танцуешь в совершеннейшем одиночестве. Его внимание приковало также сочетание виртуозной техники с чем-то сродни исступлению. Она кружилась опять, и опять, и опять, словно одержимая. Хавьер знал: сделать так, чтобы эти выверенные, идеально отработанные шаги казались чистой импровизацией, – задача почти невыполнимая, а у этой девушки получалось. Ее исполнение взволновало его до глубины души. Такое дуэнде было большой редкостью. Казалось, будто его сотряс разряд тока.

За секунду до того, как Мерседес остановилась, он ощутил легкое похлопывание по плечу. Мария Родригес. Он понятия не имел, как долго она там простояла и заметила ли, что он наблюдал за Мерседес. Интересоваться не стал. И так почувствовал себя любителем подглядывать в чужие окна.

– Давайте помогу, – сказал он, забирая у нее корзинку с покупками, чтобы скрыть смущение. – Похоже, тяжелая.

– Вот спасибо, – поблагодарила старуха за любезность. – Уж не знаю, откуда в ней столько буйства. Так внутри все и клокочет. А она это потом танцем выплескивает. Сам видишь – клад, а не девчушка.

Хавьер кивнул. Ее слова не оставили сомнений: Мария знала, что он наблюдал за ее юной протеже.

Когда Мария открыла дверь, Мерседес не успела еще отдышаться после танца. От нее чуть пар не шел. Хавьеру показалось, что робость ее улыбки странно сочетается с той откровенной сексуальностью, свидетелем которой он оказался благодаря подсматриванию в окна.

Всю прошлую неделю Мерседес неотступно думала лишь об этом гитаристе, и то, что он вернулся и сидел сейчас на низеньком стуле, настраивая гитару, казалось ей в порядке вещей. Словно ни один из них и не покидал эту самую комнатку в течение последних семи дней.

Они обменялись короткими приветствиями, и Мария Родригес заняла свое место в углу, готовая внимать и смотреть.

– Что мне сыграть? – спросил Хавьер.

– Сигирийю, – твердо ответила она.

Хавьер низко склонил голову над гитарой и улыбнулся про себя.

Мерседес с первых аккордов подхватила ритм, и скоро уже ее увлек танец.

Когда бы Мерседес ни бросала взгляд на Хавьера, он был целиком поглощен игрой, а когда он поднимал глаза на нее, она, казалось, витала мыслями где-то очень далеко. Они и не подозревали, что их интерес друг к другу взаимен.

Подняв в очередной раз глаза на девушку, Хавьер заметил ее ставшие чеканными движения и безупречное тактирование. Ее сапатеадо, быстрая работа носком, подошвой и пяткой, оставалась столь же безукоризненной, какой была ранее, но сейчас Мерседес будто что-то сдерживало. Она казалась более скованной, робкой, под стать своей улыбке. Бросив взгляд туда, где должна была сидеть Мария, Хавьер обнаружил, что она исчезла из комнаты. Он прекратил играть, отсутствие дуэньи придало ему смелости.

– Подойди, присядь, – мягко распорядился он, указывая на пустующий стул по соседству.

Мерседес удивилась как неожиданной паузе, так и его приглашению подойти. Настолько близко друг к другу они еще не сидели. Она не колебалась ни секунды. Пусть она не всегда поступала так, как ей велят, выслушивать указания старших она привыкла.

Как только девушка села, он потянулся и взял ее за руку, которая отчаянно дрожала. Тут он понял, что ему нечего сказать и что он прервал танец исключительно для того, чтобы подержать ее за руку.

– Ты очень красиво танцуешь, Мерче.

Ничего другого ему на ум не пришло.

Он крепко сжал ее руку, а потом, точно потеряв на миг голову – сам готов был это признать, – поднес ее к губам и поцеловал, но не тыльную сторону ладони, а внутреннюю. Он переспал не с одной дюжиной женщин, но даже для него этот жест получился удивительно интимным.

Мерседес непроизвольно протянула ему и вторую руку, и теперь Хавьер сжимал их обе в своих ладонях. Они посидели так с минуту, впервые смотря друг другу в глаза, и любые слова были бы лишними.

Стоило Марии вернуться в комнату, Мерседес поднялась на ноги. Хавьер снова взял в руки гитару, и уже через час они снова разошлись в разные стороны. Несмотря на свою цыганскую кровь, Хавьер знал, где проходят границы дозволенного.

Их первое совместное выступление должно было состояться на следующей неделе, а пока у Мерседес намечалось еще одно важное событие. За три дня до означенной встречи с Хавьером ей исполнялось шестнадцать. В праздновании участвовала вся семья, и, как ей было давно обещано, в тот день за завтраком на столике в кафе ее ожидал объемный мягкий сверток.

Она разорвала бумагу, и из свертка показалось бесподобное платье танцовщицы фламенко. Классическая модель: черный горох на красном фоне, в точности о таком Мерседес всегда и мечтала. Девушка приложила его к себе и крутанулась. Она уже остановилась, а воланы с вшитой в них проволокой еще с секунду жили своей жизнью – раскачивались из стороны в сторону, подпрыгивали вверх и вниз.

– Спасибо, спасибо! – благодарно восклицала она, обнимая разом и мать, и платье.

Наблюдать и чувствовать восторг дочери было приятно, но про себя Конча увлечение Мерседес танцами считала поводом для расстройства. Она заметила, что дочь стала проводить с Марией Родригес куда больше времени, чем раньше.

Перед первым выступлением Мерседес и Хавьер должны были встретиться у дома Марии, всего в нескольких шагах от «пещеры», где уже собиралась толпа. Большинство привлекла сюда его репутация, но нашлись и те, кого заинтриговало творческое содружество великого токаора[51] из Малаги и местной девушки.

Когда прибыл Хавьер, из задней комнатки Марии, уже переодевшись, вышла Мерседес.

Платье село идеально, обтянув каждый изгиб ее тела, подчеркнув линии груди и бедер. Разительное вышло преображение, и она прекрасно осознавала, какое впечатление произведет на Хавьера, когда вошла в комнату в алом наряде, с горящими от возбуждения щеками.

– Ты выглядишь… чудесно, – проговорил он.

– Спасибо, – ответил она, зная, что так оно и есть.

Тогда она подошла к нему поближе, исполненная решимости и жгучего нетерпения в преддверии их выступления.

Он не раздумывал: протянул руку и погладил ее по волосам. Она шагнула еще ближе и почувствовала, как его пальцы касаются подбородка. Безотчетно слегка откинула голову назад.

Поцелуй Хавьера своей силой и накалом совершенно потряс ее. До этого у Мерседес лишь раз был поцелуй в губы, и он оказался разочарованием; этот же полностью захватил ее, завладев телом, разумом и душой. Длился он долгие минуты или считаные секунды – значения не имело. Ощущения были столь яркими, что жизнь ее теперь разделилась надвое: до и после прикосновения его мягких губ к ее губам.

Им было пора выходить. Мария Родригес, вперед них знавшая, что` между ними непременно произойдет, сопровождала их к «пещере».

Разочарованным не остался никто. Мерседес танцевала с небывалой самоотдачей. Гитарист и танцовщица идеально друг друга дополняли.

Во время их второго выступления «пещера» оказалась переполнена. На этот раз среди зрителей затерялся Эмилио, и даже он со всей своей предвзятостью по отношению к этому парню, нагло занявшему его место, увидел, что союз у этих двоих сложился необыкновенный. Временами между Мерседес и Хавьером искрило так, что и до пожара было недалеко. Эмилио скользнул к выходу еще до того, как стихли аплодисменты. Ему совсем не хотелось попасться на глаза сестре, а уж позволить ей заметить его реакцию – и того меньше.


Пока Пабло и Конча пребывали в уверенности, что их дочь находится у себя в комнате и, взявшись за ум, наконец занимается учебой, она танцевала в Сакромонте в компании Хавьера Монтеро. То, что кто-нибудь проговорится им о случившемся, было лишь вопросом времени. Так оно и вышло.

– Да тебе всего шестнадцать на днях исполнилось! – кричал отец, когда Мерседес пришла домой поздно вечером.

Она-то понадеялась, что родители уже будут спать, а те сидели и ждали ее. Зрелище отцовского гнева пугало еще и потому, что Пабло редко выходил из себя.

– Это всего лишь танцы! – оправдывалась девушка.

– А сколько этому твоему лет? Он-то должен соображать, что творит, – не унимался Пабло.

– Как не стыдно было так нас обманывать, – выговаривала ей Конча.

– Ну и позор! – подхватил только что вернувшийся домой Игнасио. – Танцуешь с чертовым цыганом!

Мерседес знала, что защищаться бессмысленно. Ее обложили со всех сторон.

Единственным человеком, понимавшим ее непреодолимую тягу к танцам, был Эмилио, но он почувствовал, что грядет, и ушел к себе. С тех пор как его променяли на какого-то чужака, в нем копилась обида. Сестринская любовь так легко уступила место романтическому наваждению, не отпускавшему теперь Мерседес ни на секунду.

– Ступай к себе в комнату. И не смей выходить оттуда, – приказал Пабло.

Мерседес не спорила: сделала точно то, что было наказано. Хавьер тем вечером уже уехал обратно в Малагу, так что свою спальню ей было покидать незачем.

Она два дня просидела у себя в комнате. Еду для нее Конча оставляла за дверью. Через час возвращалась – и находила тарелки нетронутыми.

Есть Мерседес не хотелось совершенно. Девушка лежала на кровати и рыдала до полного изнеможения. Одним махом родители лишили ее двух вещей, составлявших смысл ее существования: танцев и Хавьера. Если она не может танцевать со своим хитано, то вообще не будет танцевать. А если она не может танцевать, – ей и жизни не будет.

Как-то ближе к вечеру в ее дверь постучали. В комнату вошел Эмилио. Увидев его, Мерседес села на кровати. Глаза ее опухли от слез.