Было пятнадцатое августа. В любой другой год эта дата могла бы что-то для него значить, но сейчас никакой важности не несла. Сегодня было Успение Пресвятой Богородицы, церковный праздник, чествующий вознесение Девы Марии на небеса, и для сотен верующих, собравшихся у дверей собора и пытающихся услышать звуки мессы, которую служили внутри, это был один из наиболее почитаемых праздников в церковном календаре. В соборе просто не хватило места для всех желающих.

Внутри послышались рукоплескания, затем они зазвучали на площади, и вскоре в ладоши уже хлопала вся толпа. Появление в дверях портала процессии во главе с архиепископом было встречено разом грянувшими военными фанфарами.

Окруженный сбившейся в плотную толпу паствой, Антонио изо всех сил пытался вырваться. Его коробило от столь откровенной демонстрации единодушия между армией и церковью. С трудом выбравшись с площади, Антонио свернул назад на главную улицу. Двигаясь к Пласа-Нуэва, он едва не столкнулся с отрядом легионеров, шагавших в направлении собора; по их суровым, точно высеченным из камня лицам струился пот. Парень прибавил шагу, едва не перейдя на бег. Он спешил домой и вряд ли замечал группки нарядно одетых людей, стоящих на своих украшенных флагами балконах, а вот некоторые из них обратили внимание на единственную фигуру, двигающуюся против равномерного солдатского потока.

Когда он зашел в кафе, его родители сидели вместе за столиком. Пабло курил, уставившись в одну точку.

– Антонио, – улыбнулась своему старшему сыну Конча, – ты вернулся. Ну что там сейчас происходит?

– Народ празднует, вот что происходит, – ответил он, едва не задыхаясь от отвращения. – Католики вместе с фашистами. С души воротит. Ненавижу. Эта самодовольная жирная задница архиепископ… Боже, вот бы заколоть его, как свинью!

– Тише, Антонио, – осадила его мать, заметив на входе в кафе несколько человек. Месса закончилась, и люди скоро потянутся в бары. – Сбавь тон.

– С чего бы, мам? – прошипел он. – И как только человек, являющийся главой местной церкви, может закрывать глаза на все это кровопролитие… на убийства? Где его сострадание?

Антонио был прав. Монсеньор Агустин Паррадо-и-Гарсиа, кардинал и архиепископ Гранады, являлся одним из многочисленных высокопоставленных в иерархии католической церкви лиц, безоговорочно поддержавших Франко. Эти люди считали мятеж армейских генералов священным крестовым походом и уже по этой причине не вмешивались и не пытались спасти жизни тех, кого по ложным обвинениям арестовывали и приговаривали националисты.

Конча повязала фартук и встала за стойку бара, к ней быстро присоединился Пабло, и к тому времени, как они приняли заказы, Антонио уже скрылся за дверью.

Возможно, это стало слабым утешением для Антонио, но Франко вскоре принялся взимать со своих сторонников сборы в десятки тысяч песет. Отчисления шли в пользу армии и Красного Креста, направлялись на покупку самолетов, а некоторым семьям даже приходилось брать на постой старшие армейские чины. Война всех била по карману, банки и те переживали трудные времена. Вклады совсем не пополнялись, только снимались, и банковские хранилища пустели.

Пабло с Кончей прислушивались к ворчанию своих немногочисленных состоятельных посетителей. В кафе захаживали люди с разным достатком, и Рамиресы прикладывали немало усилий, чтобы поддерживать репутацию своего бара как совершенно аполитичного заведения. Любая другая позиция при царящих настроениях и в сложившейся обстановке была бы сродни самоубийству.

– На прошлой неделе они забрали «крайслер» моего мужа, – пожаловалась дама лет пятидесяти пяти с тщательно уложенными волосами.

– Какой ужас! – посочувствовала ей подруга. – А когда, думаешь, вам его вернут?

– Не уверена, что он мне теперь нужен, – не скрывая брезгливости, ответила дама. – Видела его сегодня утром – битком набитый штурмовыми гвардейцами. Можешь себе представить, как они его изгадят. Уже огромную вмятину сбоку поставили!

Противостояние дорого обходилось обеим сторонам. У многих в других городах жили родственники, а с некоторых пор сообщение между Гранадой и внешним миром было ограниченно. Никакое количество выпитого в кафе бренди не могло до конца справиться с волнением сидящих там людей, тревожащихся о сыновьях и дочерях, дядях и родителях в Кордове, Мадриде или далекой Барселоне, от которых они не получали никаких известий. Мерседес отчаянно ждала новостей из Малаги.

Теперь, когда Гранада целиком и полностью находилась у них в руках, националисты начали посылать войска и в другие города. Антонио и его друзья приободрились, услышав, что многие из них оказывают решительное сопротивление. Несмотря на то что узкий коридор между Севильей и Гранадой удерживался националистами и усиленно охранялся, большая часть региона все еще оказывала сопротивление войскам Франко. Ожесточенные сражения велись даже в маленьких городках, которые, по мнению националистов, можно было взять без боя.

Страшный труд – следить за жителями Гранады – с военными разделили теперь члены фашисткой молодежной партии фалангистов, которые с радостью участвовали в доносительствах и преследовании всех тех, кого подозревали в приверженности республиканизму. К преступлениям против нового режима могло относиться что угодно, начиная от обнаружения на стенах чьего-то дома коммунистической пропаганды, которая могла появиться там силами самих старающихся посеять смуту фалангистов, заканчивая решением проголосовать за социалистическую партию на предыдущих выборах. Людей охватил жуткий страх произвольного ареста и тюремного заключения.


Для Эмилио следующий день после праздника Успения Богородицы, шестнадцатое августа, стал худшим с начала военных действий. В течение суток арестовали его близкого друга Алехандро и его кумира Лорку. Поэт приехал в Гранаду накануне переворота, намереваясь побыть с семьей, но, осознав, какая опасность могла ему грозить из-за его социалистических симпатий, оставил дом и укрылся у своего друга-фалангиста. Даже покровительство того, кто поддерживал правых, не уберегло поэта. Лорку схватили в тот же день, когда его шурина, алькальда Монтесиноса, расстреляли у кладбищенской стены.

Новость об аресте Лорки быстро разнеслась по городу, и три дня его семья и все, кто его любил, провели в тревожном ожидании. Он не принадлежал ни к одной политической партии, поэтому обоснования его задержания были довольно шаткими.

Эмилио работал в кафе, когда случайно услышал разговор двух посетителей. Сначала он подумал, что наверняка ошибся, но потом точно понял, кого они обсуждают.

– Так, значит, в спину ему выстрелили, да? – спросил один.

– Нет, в задницу… – пробормотал другой. – За то, что гомосексуалист.

Они не подозревали, что Эмилио ловит каждое их слово.

За секунду до этого сверху спустился Игнасио. Услышав последние слова, он не смог удержаться и присоединился к разговору.

– Да, точно так все и произошло – ему выстрелили в задницу за то, что педик, марикон! Слишком много в нашем городе такого сброда.

В кафе повисла полная тишина. Даже часы затикали как-то смущенно, но Игнасио не удержался от еще одного укола. Уж больно соблазнительно было покрасоваться перед невольными зрителями.

– Стране нужны настоящие мужчины, – с вызовом произнес он. – Испания никогда не станет сильной, пока в ней полно гомиков.

С этими словами он пересек бар и исчез за входной дверью. Его настрой разделяли многие в рядах правых. Мужественность являлась обязательной чертой истинного гражданина.

Некоторое время все хранили молчание. Эмилио стоял, застыв на месте, по его лицу текли слезы. В какой-то момент он вытер их своей тряпицей, но они все равно лились. Появилась Конча. Она взяла сына за руку, отвела его в комнату за баром и закрыла туда дверь. Посетители вернулись к своим разговорам, и их голоса перекрыли звук приглушенных рыданий. Подошедший Пабло занял место за стойкой. Новостей об Алехандро все не было, и Эмилио казалось, что хуже быть уже не может.

Смерть Лорки стала переломным событием в ходе войны. Были растоптаны даже остатки веры в справедливость и закон. Людей по всей Испании обуял ужас.

В конце августа, когда жители Гранады только-только начали чувствовать себя в безопасности после прекращения воздушных ударов, в небе снова появились самолеты республиканской армии. На город сбросили порядка тридцати бомб, и зенитные пушки никак не смогли этому помешать. Хотя действия республиканцев всколыхнули новую волну страха и ужаса среди населения, включая ту его часть, что их поддерживала, возвращение бомбардировщиков демонстрировало, что идеалы и дело Республики еще можно спасти.

– Вот видите, – воскликнул Антонио на следующий день, взывая к родителям, – мы все еще можем побороться и восстановить Республику!

– Мы все это понимаем, – перебил его Эмилио, – ну, кроме Игнасио, конечно.

Конча вздохнула. Эта неприязнь между сыновьями, копившаяся годами, ее окончательно доняла. Она так билась, чтобы не принять ненароком ничью сторону, сохранить сдержанность и беспристрастность.

Когда авианалеты прекратились, город снова вернулся к видимости нормальной жизни.

В последних числах месяца Игнасио вернулся домой, донельзя довольный жизнью.

– На следующую неделю назначен бой быков, – объявил он семье. – Это будет мой первый выход здесь в качестве матадор де торос.

Антонио не смог удержаться от едкого замечания:

– Неплохо будет, если арену начнут использовать по прямому назначению.

Им всем было ясно, на что он намекает.

Чуть ранее, в августе, песок на огромной арене для боя быков в Бадахосе, городе к юго-западу от Гранады, вместо бычьей крови пропитался кровью тысяч республиканцев, социалистов и коммунистов. Их согнали к аккуратной белой пласа де торос[56] и через ворота, в которые обычно входят участники парада, вывели на манеж. Пулеметы уже были выстроены, ударили очереди, скосившие восемнадцать сотен мужчин и женщин. Некоторые тела пролежали там несколько дней, прежде чем их убрали. Кровь на песке запеклась и почернела. Поговаривали, что прохожих мутило от тошнотворного запаха и что единственное, от чего милосердно были избавлены жертвы этой бойни, – это от вида того, как их город переворачивают вверх дном и разграбляют.