– Он вернется, – прошептала девушка ей на ухо. – Обязательно вернется.

Чувствуя, как мать содрогается в ее объятиях, Мерседес неожиданно испугалась. А что, если ее милый, кроткий брат, с которым ее столько связывало, все-таки не появится больше дома?

Несколько дней прошли в неизвестности. Пабло с головой ушел в работу в кафе. Посетителей, как обычно, хватало, но сейчас, в отсутствие Эмилио, помощи ждать было неоткуда. Хотя его снедала жестокая тревога за сына, он мог провести целый день, занимая ум другими вещами. Время от времени его как ножом резала отчетливая мысль: сына нет рядом. Когда это случалось, он чувствовал, как у него комок встает в горле, а на глаза наворачиваются слезы; если жена могла лить их сплошным потоком, то ему приходилось сдерживаться.

На четвертое утро после ареста Эмилио Конча решила, что нельзя больше жить в подвешенном состоянии. Она должна была узнать правду. Может, у жандармов найдутся какие-нибудь записи.

Она всегда относилась к этим мрачным субъектам в уродливых головных уборах из лаковой кожи с большим подозрением, и с начала военных столкновений ее неприязнь к ним только усилилась. В Гранаде они вечно скользили по тонкой грани, едва не скатываясь к неприкрытому предательству и измене.

В жандармерию она отправилась одна. Дрожа от волнения, назвала имя сына. Дежурный открыл на конторке журнал учета, чтобы взглянуть на записи о регистрации за последние несколько дней. Он вел пальцем по списку, перелистывая страницу за страницей. У Кончи отлегло от сердца. Имени сына там не было. Может, это значило, что его уже освободили. Она повернулась, чтобы уйти.

– Сеньора! – окликнул он ее вроде бы вполне доброжелательно. – Как, вы сказали, его фамилия?

– Рамирес.

– А мне показалось, Родригес…

В эту секунду мир вокруг Кончи Рамирес замер. Она уже поверила было в счастливый исход, а сейчас по тону его голоса поняла, что поспешила. Все это было проявлением почти осознанной жестокости – подать надежду, чтобы растоптать ее, словно букашку.

– Есть запись о некоем Рамиресе. Сделана прошлым утром. Приговор уже вынесен. Тридцать лет.

– Где он? – спросила она шепотом. – В какой тюрьме?

– Такой информации я вам предоставить пока не могу. Приходите на следующей неделе.

Пребывая в совершеннейшем смятении, она с трудом добралась до двери, где все же рухнула на колени. Новость пришлась ей как удар под дых. Она ловила ртом воздух и не сразу поняла, что звериным воем, который стоял у нее в ушах, были ее собственные рыдания. В гулком вестибюле жандармского отделения исполненные боли и тоски звуки отражались от высоких потолков. В прикрытых очками глазах дежурного, который наблюдал за ней из-за своей конторки, не было ни капли участия. За то утро через него прошло уже несколько рыдающих матерей, и никакого особого сочувствия к их горю он не испытывал. Они вообще не вызывали в нем ничего, кроме раздражения. Он не любил «сцен» и надеялся, что эта женщина, как и те, что приходили до нее, быстро уберется восвояси.

Оказавшись на улице, Конча задалась одной-единственной целью: вернуться домой, с тем чтобы поделиться с родными полученной новостью. Она, спотыкаясь, брела по улицам, при каждом неловком шаге полагаясь на столь необходимую ей сейчас поддержку знакомых зданий. Прохожие принимали женщину за пьяную и старались обходить ее стороной, пока она, пошатываясь, переходила от двери одного магазина до двери другого. Сеньора Рамирес едва ли узнавала дороги своего собственного города, но, ведомая шестым чувством, пусть глаза у нее затянули пеленой слезы, все-таки добралась до знакомой вывески «Эль Баррил».

Пабло можно было бы и не посвящать в подробности произошедшего. Уже по выражению лица жены, с которым она, толкнув дверь, вошла в кафе, он понял, что вести были дурными.

Они девять ночей не смыкали глаз. Каждый день Конча пыталась получить документ, удостоверяющий, куда направили Эмилио. В отделении ее теперь все узнавали в лицо. Получив наконец подтверждение о том, что ее сын находится в тюрьме под Кадисом, она испытала странное чувство облегчения. Тюрьма располагалась от них более чем в двухстах километрах, но теперь они хоть что-то знали наверняка.

Первой мыслью Кончи было поехать проведать Эмилио. Если бы у нее получилось передать ему хоть какой-то еды, он, по крайней мере, не мучился бы там от голода.

– Вот уж вздорная это затея – тащиться в такую даль, – не смолчал Игнасио. – Тем более одной.

– Мне не остается ничего другого, – возразила Конча.

– Конечно остается! – стоял на своем Игнасио.

– Когда-нибудь сам все поймешь, – терпеливо ответила она, – когда свои дети появятся.

– Ну что ж, Бог в помощь. Что тут еще скажешь.

Добиралась она два дня. Несмотря на то что у Кончи имелись все необходимые бумаги, которые должны были послужить ей охранной грамотой, проверки были частыми и выполнялись они агрессивно настроенными солдатами и жандармами; несколько раз женщина была уверена, что ей придется повернуть обратно в Гранаду.

Когда Конча наконец добралась до места, в свидании с сыном ей отказали.

– Он в одиночке, – гаркнул дежурный. – Пока лишен всех привилегий.

Она даже представить себе не могла, что за «привилегии» раздавали в этом ужасном месте.

– И долго он там пробудет? – спросила Конча, цепенея от горького разочарования.

– Может, два дня, а может, и две недели. Посмотрим еще.

У нее не хватило духу спросить, на что они будут смотреть. Все равно она бы им не поверила.

Корзину с продуктами Конча все-таки оставила, хотя и не знала, дойдет ли она до сына. В один из грецких орехов, заложенных в передачу, спрятала записку. Это было всего лишь письмо матери сыну с какими-то пустяковыми семейными новостями и со словами искренней любви и поддержки, но, когда его нашли, срок пребывания Эмилио в одиночном заключении продлили еще на неделю.

Рассказы об условиях содержания в тюрьмах доходили до Пабло и Кончи из разных источников. Случалось, кому-то удавалось сбежать, но по большей части рассказывали о ежедневных расстрелах и огульном составлении списков смертников.

Пока Конча не могла думать ни о чем другом, кроме как об аресте Эмилио – ее личной трагедии, по всей стране матери теряли своих сыновей навсегда. А сыновья – матерей.

По осени на беззащитных жителей Мадрида обрушились, сея ужас, бомбы националистов. Опасность грозила всем и каждому. Даже матери, стоявшие в очередях за молоком для детей, взлетали на воздух кровавым месивом. Франко хотел заполучить столицу, и войска националистов уже достигли городских предместий. Авиация сбрасывала листовки, в которых говорилось, что если жители не сдадут город, то он будет стерт с лица земли. Непрекращающиеся бомбардировки подтачивали решимость населения. Люди представляли собой легкие мишени – прятаться было негде.

Все – и республиканцы, и франкисты – следили за происходящим в Мадриде. Итоги противостояния в столице могли определить его исход для всей страны.

В начале ноября прибыли первые русские самолеты, и республиканцы перешли в контратаку. Хотя сейчас в воздухе перевес был на стороне Республики, на земле успех сопутствовал националистам. В тот месяц они захватили один из пригородов Мадрида, Хетафе, что внушило им надежду на скорую и окончательную победу.

Антонио штудировал газеты тщательнее прежнего и часто вслух зачитывал выдержки из них матери, пока та вытирала по утрам бокалы.

– «Несмотря на бомбовые удары республиканцев, войска националистов заняли Карабанчель и мосты, имеющие важное стратегическое значение, что может открыть им доступ в центральную часть города, – читал Антонио. – На улицах бои ведутся врукопашную, потери с обеих сторон исчисляются тысячами. Войска Франко пробили брешь в республиканской обороне и вошли в Университетский городок».

Антонио не знал, что мать уже была в курсе событий: рано утром она слушала запрещенную радиостанцию, которая вещала из Малаги.

– Может, этим все и кончится, – сказал Антонио. – Похоже, Франко вот-вот добьется своего.

Игнасио, который как раз вошел в кафе и услышал слова Антонио, не упустил возможности как-то утешить мать.

– Ну вот, мама, – сказал он, – как только Франко провозгласит победу, получишь обратно своего Эмилио.

– Хорошо бы, – произнесла она, улыбаясь этой мысли. – Но разве все не будет зависеть от того, в чем его обвиняют?

– Будет, наверное. Но я уверен, что обвинения там несерьезные.

Иногда Игнасио нравилось выглядеть в глазах матери эдаким миротворцем. Так он унимал редкие приступы вины: ведь его опрометчивые высказывания о гомосексуальности Эмилио, возможно, и привели к аресту брата. Если бы он мог предугадать, насколько суровым будет его приговор и сколько горя он причинит родным, он мог бы вести себя поосмотрительней, как ни претили ему пристрастия брата.

Взятие Мадрида войсками Франко было не столь неотвратимым, как полагал Игнасио. Измотанные жители столицы увидели проходящих мимо них солдат в военной форме и решили, что это батальоны националистической армии. С некоторым изумлением и огромной радостью они быстро сообразили, что ошиблись. Обрывки революционных песен и узнаваемая мелодия «Интернационала» подсказали им, что перед ними бригадистас, члены интернациональных бригад, которые, как по волшебству, пришли к ним на выручку. Среди них были немцы, поляки, итальянцы и англичане; говорили, что все они как один бесстрашно отправлялись на передовую.

Прибывали также и члены анархистского движения, истовые борцы за свободу, пусть и с далекой от идеала дисциплиной, чтобы встать в ряды защищающих Мадрид от Франко. Бои в Университетском городке продолжались, была предпринята попытка отбить больницу, которую удерживали националисты. Вскоре вся эта территория вернулась в руки республиканцев, и линия фронта снова сдвинулась.

Как-то раз, ближе к концу ноября 1936 года, Игнасио просматривал свежую газету правого направления, знакомясь с последними сводками событий в Мадриде. В отличие от остальных членов своей семьи, которые на дух не переносили однобоких репортажей правой прессы, Игнасио их демонстративно читал, и когда парень пробормотал себе под нос, мол, жаль, что Франко, зайдя так далеко, отказался от борьбы за Мадрид, чаша терпения его обычно флегматичного отца переполнилась.