Поев, некоторые принимались бормотать молитвы, взывая к Богу, в которого едва ли верили. На висках выступал пот, бешено колотились сердца, отбивая неровный ритм. Приближалось время, когда начальник тюрьмы уныло и монотонно зачитывал расстрельные списки. Заключенные обязаны были его слушать, содрогаясь от ужаса, когда звучала фамилия, начинавшаяся так же, как их собственная. К ночи приговоренных заберут, а уже на рассвете расстреляют. Казалось, списки составлялись совершенно произвольно, и попадание в один из них могло быть делом случая, словно надзиратели в ожидании ужина сидели и убивали время, устраивая жеребьевку.

Большинство испытывали смешанные чувства тошноты и облегчения, когда понимали, что проживут еще день. Всегда был кто-то один, а может, двое, кто, услышав свое имя, терял самообладание, и его неудержимое бессильное горе отрезвляло уже успокоившихся остальных. Завтра на его месте легко мог оказаться любой из них.

Время от времени Конча навещала Пабло. Она выезжала рано утром, а возвращалась в полночь, снедаемая тревогой за мужа, жившего в жутких условиях, и страхом за Эмилио, который столкнулся с таким же ужасом. Сеньора Рамирес до сих пор не повидалась со своим сыном.

За исключением этих поездок, каждую минуту своего времени теперь Конча проводила в кафе. Видя, как мать не выдерживает напряжения, Мерседес предложила свою помощь и поняла, что труд – один из способов отвлечься от мыслей о том, сколь многих любимых ею людей нет рядом.


Их уведомили, что Эмилио перевели в тюрьму рядом с Уэльвой. Туда добраться было еще труднее, чем до Кадиса, но в следующем месяце Конча наконец смогла приехать на свидание с сыном. Она упаковала корзину с едой и припасами и испытывала теперь смешанные чувства: была там и радость, что увидит сына, и страх – в каком состоянии он может оказаться?

Когда Конча приехала в тюрьму, офицер бросил на нее полный пренебрежения взгляд.

– Паек Рамиресу не понадобится, – ледяным тоном сказал он.

Ей вручили свидетельство о смерти. В нем говорилось, что Эмилио скончался от туберкулеза. Она так долго цеплялась за последнюю соломинку надежды, а теперь осталась только с неопровержимым подтверждением кончины.

Свою обратную поездку мать не помнила. Так и не приходя в себя от потрясения, все действия она выполняла машинально, но благодаря этому и смогла продержаться долгие часы в дороге, пока добиралась к себе в Гранаду.

Игнасио бывал дома все реже. То, что происходило с семьей, вроде бы должно было беспокоить, но на деле больше всего Игнасио интересовало собственное благополучие, поэтому, когда мать вернулась, дома, как обычно, были только Антонио и Мерседес. По ее бледной коже и бескровным губам дети все поняли без слов. Они уложили ее в кровать и тихонько просидели рядом всю ночь. На следующий день она молча показала им свидетельство о смерти. Оно лишь подтвердило то, что они и так уже знали.


Когда мать уезжала на свидание к отцу, Мерседес управлялась с кафе в одиночку, но в остальные дни, когда у нее появлялось время, она бегала в Сакромонте. Танцы были единственным, что имело в ее теперешней жизни хоть какой-то смысл. Она шла на риск, учитывая новые постановления, накладывающие на поведение жителей Гранады определенные ограничения. Женщин обязали одеваться скромно: прикрывать руки и носить высокие воротники, более того, запретили диверсионную музыку, равно как и танцы. Жесткие рамки, установленные новым режимом, вызывали у Мерседес еще большее желание танцевать. Это искусство было проявлением свободы, и она ни за что от него не откажется.

Мария Родригес обладала безграничным терпением и неисчерпаемым знанием последовательностей шагов, которые и показывала Мерседес. Она первой оценила, насколько сложнее стала манера исполнения девушки. Отсутствие Хавьера рядом, смерть Эмилио и атмосфера горя, царящая у нее дома, значили, что ей не было нужды задействовать воображение для того, чтобы выразить в своих движениях надрыв и чувство потери. Они и так были ее реальностью, такой же, как и пол под ногами.

В Антонио, задумчивом и отстраненном, не осталось и следа от улыбчивого старшего брата, каким Мерседес его помнила. Теперь он исполнял роль главы семьи и всегда переживал, как бы с Мерседес чего не случилось, особенно когда она поздно возвращалась из Сакромонте. Сейчас их город стал местом, где танцы не приветствовались.

Тишину комнаты, погруженной за прикрытыми ставнями в ночной полумрак, нарушил щелчок осторожно закрываемой двери. Мало того что Мерседес преступно опоздала, она совершила еще одно прегрешение – попыталась пробраться домой незаметно.

– Мерседес! Где, во имя всего святого, тебя носило? – раздался громкий шепот.

Из сумрака в переднюю шагнул Антонио, и Мерседес застыла перед ним, склонив голову и спрятав за спину руки.

– Почему так поздно? Зачем ты так с нами?

Он замялся, растерявшись от смешения чувств – совершенного отчаяния и безусловной любви к сестре.

– Ну и что у тебя там? Как будто я сам не догадаюсь.

Она вытянула вперед руки. На распрямленных ладошках неуверенно покоилась пара поношенных черных туфель, кожа их была мягкой, словно человеческой, а подошвы – протертыми чуть не насквозь.

Он с нежностью обхватил ее запястья и, удерживая их в своих руках, взмолился:

– Ну пожалуйста, в последний раз тебя прошу…

– Прости, Антонио, – тихо ответила она, встретившись наконец с ним взглядом. – Я не в силах остановиться. Ничего не могу с собой поделать.

– Это опасно, керида миа, опасно.

Глава 19

Антонио и Игнасио определенно находились сейчас по разные стороны баррикад. Франсиско Перес, близкий друг Антонио, заронил в того подозрение, что Игнасио мог быть причастен к аресту его отца и брата, Луиса и Хулио. Тогда это обвинение показалось Антонио возмутительным, но он так и не смог окончательно выбросить его из головы. Тесные связи Игнасио с правыми, которые держали сейчас в своих руках власть в Гранаде, уж точно не оставляли ни у кого сомнений в том, что он принадлежал к лагерю сторонников Франко. Будучи местной знаменитостью, Игнасио стал визитной карточкой всех тех, кто с особым рвением вершил в городе несправедливость и насилие.

Антонио понимал, что ему следует проявлять крайнюю осторожность. Несмотря на их с Игнасио кровное родство, он ясно сознавал, что брат легко сможет использовать его взгляды и дружбу с ярыми социалистами ему во вред.

Хотя Гранада находилась в руках националистов, в городе оставалось немало тех, кто тайно поддерживал законное республиканское правительство; многие с готовностью сопротивлялись навязанной им тирании, а это значило, что ужасы войны сеяли не только франкисты. Расхожим явлением стали убийства тех, кого подозревали в содействии войскам Франко, и на их телах часто обнаруживались следы пыток.

В некоторых случаях все начиналось с уличной потасовки, с обзывательств, тычков и пинков. В считаные мгновения обычная драка могла перерасти в настоящий бой между молодыми людьми, которые зачастую вместе выросли и вместе гоняли мяч. В том же лабиринте узких улочек с такими ласкающими слух названиями, как Силенсио, Эскуэлас или Дукеса, служившем когда-то площадкой для нескончаемых детских игр в прятки, разворачивались теперь жуткие погони. Дверные ниши, где можно было в ходе игры на секунду укрыться в те счастливые времена, могли превратиться сейчас в настоящее убежище, спасти жизнь или даровать смерть.

Поздним вечером в конце января 1937 года Игнасио с тремя своими друзьями выпивал в баре возле новой арены для боя быков. В том квартале нередко собирались сторонники нового режима, а сам бар был частым местом встреч любителей корриды, так что, если сюда заглядывал кто-то из сочувствующих республиканцам, беды, скорее всего, было не миновать. В углу расположилась группка мужчин, незнакомых большинству завсегдатаев, и в воздухе запахло грозой. Пусть на них не глазели, никто в баре не выпускал из внимания четверку этих слегка неряшливо одетых парней, а бармен обслуживал их подчеркнуто вежливо, не желая вступать с ними в разговор.

Около полуночи незнакомая компания поднялась и направилась к выходу. Проходя мимо, один из них с силой толкнул в плечо сидящего Игнасио. При любых других обстоятельствах это действие можно было бы принять за дружеский жест, но не в ту пору и не в том баре. Это был Энрике Гарсиа. Они с Игнасио ходили в одну школу, но даже тогда близкой дружбы не водили.

– Как жизнь, Игнасио? – спросил Энрике. – Как поживает лучший убийца быков во всей Гранаде?

В последней фразе сквозила издевка, и Игнасио быстро распознал завуалированный выпад в свою сторону. Намек Гарсии на то, что он причастен к происходившим в городе казням, привел его в ярость. Для Игнасио существовало различие между тем, чтобы быть, в его собственном представлении, негласным осведомителем и настоящим убийцей. Свою жажду крови он приберегал для арены.

Игнасио знал, что лучше смолчать. Если Гарсиа пришел сюда, чтобы затеять драку, не стоит давать ему удобного повода.

Гарсиа возвышался над Игнасио. В таком положении у него было явное преимущество, все равно как у конного пикадора. Игнасио редко чувствовал себя настолько уязвимым, он ненавидел то, как близко к нему стоял недоброжелатель, и то, с каким угрожающим видом тот нависал над ним, словно готовясь вонзить ему в бок пику. Если Игнасио не хотел давать волю своему горячему нраву, лучше бы ему убраться оттуда. Да поскорее.

– Ладно, – сказал он спокойно, оглядывая круг своих приятелей. – Пожалуй, мне пора.

По компании пробежал шепоток. Им уходить еще было довольно рано, но они видели, что Игнасио и вправду было пора. Приятели без слов понимали, что, если выйдут с ним на улицу, это может быть воспринято как угроза. Вне всякого сомнения, Игнасио желательно было бы ускользнуть незаметно. В этом случае существовала вероятность того, что ситуация может просто сойти на нет.