Несколько секунд спустя он уже оказался на улице. Несмотря на не очень уж поздний час, вокруг не было ни души. Сунув руки в карманы, он неспешной походкой зашагал по Сан-Херонимо в направлении собора. Ночь была влажной, в тусклом свете газовых фонарей блестели булыжники мостовой. Он не собирался торопиться. Ему показалось, что он услышал чьи-то шаги, обернулся, но, никого не увидев, продолжил свой путь, упрямо решив не ускорять шаг. Почти дойдя до конца улицы, он резко свернул направо, в сторону одной из самых многолюдных городских улиц.

Там, на углу, он почувствовал, как его шею пронзает острая боль. Кто бы ни нанес этот удар, он поджидал Игнасио в глубоком дверном проеме, зная, что его жертва пойдет домой именно этой дорогой. От боли и внезапности нападения парень чуть было не полетел в сточную канаву. Он согнулся от боли, глаза заволокло туманом, желудок сжался, и к горлу подступила тошнота. Второй удар пришелся между лопаток. С беспредельным страхом – больше всего он боялся, что пострадает его прекрасное лицо, – он поднял голову и увидел, как к нему приближаются еще трое мужчин. Они появились с улицы Санта-Паула, параллельной Сан-Херонимо, и он сообразил, что угодил в тщательно подготовленную ловушку.

Ему теперь оставалось только одно – попытаться убежать. Выброс адреналина придал ему сил, и Игнасио пустился бегом. Его натренированность для выступлений на арене оказалась как нельзя кстати. Он бежал, не разбирая дороги, поворачивал налево, направо, путаясь в этих хорошо знакомых с детства улочках. Туман перед глазами еще не рассеялся, но он не отрывал взгляда от земли, смотря себе под ноги, чтобы не споткнуться. Несмотря на прохладную ночь, тело его взмокло.

Он, скрючившись, присел на корточки в дверном проеме, пытаясь отдышаться. Увидел, что рубашку пропитал не пот, а кровь. Много-много алой крови. У него имелся нож с костяной ручкой, который он всегда носил с собой, и, хотя у Игнасио еще не подвернулось случая им воспользоваться, он запустил руку в карман куртки, чтобы удостовериться, что оружие на месте. Его единственной мыслью было добраться до дома, но едва он попытался подняться, как ноги ему изменили.

Игнасио понимал, что был сейчас зверем, на которого открыли охоту, и у него мало шансов уйти целым и невредимым от своих преследователей с лезвиями наверняка куда более острыми, чем у него. Может, ему удастся схорониться здесь, пока они не свернут погоню?

В редком приливе великодушия распорядитель корриды мог дать быку небольшую передышку, если считал, что тот проявил незаурядную отвагу. Игнасио молился, чтобы эти рохос решили, будто ему удалось от них оторваться, и оставили его в покое. Вероятно, в нем говорила такая же вера в лучший исход, какую испытывает бык во время схватки с матадором: вдруг в самый последний момент у него появится шанс на спасение?

Когда тем вечером Игнасио зашел в бар, он не имел представления о том, что ждет его дальше, точно бык, выбегающий на арену. Сейчас-то он понимал: эти левые все спланировали заранее и думали, что знают, каким будет итог, все равно как продавцы билетов на корриде. За весь этот вечер он пережил все существующие этапы боя с быком и теперь, скрючившись в этом темном дверном проеме и напрягшись всем телом, ждал решающего и неминуемого удара. Перед ним пронеслись «моменты истины» из боев с теми быками, которых он заставил упасть перед ним на колени, и Игнасио осознал тогда неизбежность собственного конца. Никогда не существовало и тени сомнения в финале этого ритуала. Его загнали в ловушку, как быка на арену, и все, начиная с толчка Гарсии и заканчивая ранением, следовало установленному в корриде распорядку.

Возможно, это были последние связные мысли Игнасио перед тем, как он начал проваливаться в небытие, а тело его – оседать. Сейчас случайный прохожий легко мог бы принять его за спящего попрошайку. Мутным взглядом он увидел, как к нему приближаются двое. В расплывающейся картинке его быстро меркнувшего мира их головы в свете фонарей казались увенчанными нимбами. Наверное, это ангелы пришли к нему на помощь.

На улице под названием Пас[60] Гарсиа схватил его за куртку и быстро нанес ножом последний удар. В этом уже не было надобности. Мертвого нельзя убить дважды.

Ухватив Игнасио за ноги, они вытащили его на середину дороги, так чтобы тело обнаружили чуть свет; такое убийство было важным, оно представляло ценность для пропаганды и как частный акт возмездия. Из ниши в стене соседней церкви на тело Игнасио взирал какой-то святой. Широкий кровавый след тянулся от дверного проема, где он прятался. Ручеек крови отыскал себе путь между булыжниками и теперь змейкой струился по мостовой. К утру все следы смоет дождь.

В церкви из аккуратных проколов на боку скульптурного изображения Христа каплями сочилась нарисованная кровь, рядом на улице через уродливую резаную рану на шее быстро утекала жизнь реального человека.

Когда начало светать, в «Эль Баррил» принесли дурные вести. Заслышав тяжелые удары в дверь, Конча тут же с ужасом вспомнила арест Эмилио. Она уже почти шесть месяцев, с той самой ночи, не спала толком, а если у нее и получалось заснуть, просыпалась от малейшего шума: стука ставни на соседней улице, шороха постели, в которой ворочался один из оставшихся у нее детей, скрипа лестницы, приглушенного кашля.

На опознание отправили Антонио. Не то чтобы у кого-то были сомнения. Хотя тело Игнасио было изуродовано колотыми ранами, его лицо осталось безупречно прекрасным.


Облаченного в свой лучший трахе де лусес Игнасио забрали из морга и на повозке, запряженной лошадью, повезли к кладбищу на холме, откуда открывался вид на весь город. Во главе похоронного кортежа шел Антонио. Его сестра изо всех своих скудных сил поддерживала их безутешную мать, прижимая к себе ее ссохшуюся фигурку.

Конче Рамирес каждый шаг давался с трудом, словно она сама тянула на себе гроб сына. По приближении к кладбищенским воротам ее вдруг с оглушительной силой накрыло осознание неоспоримой реальности: двое ее сыновей мертвы. До этой минуты она цеплялась за зыбкую надежду, что все происходит с ней не по-настоящему. Не здесь ей следовало находиться. За ними молча следовали друзья, склонив головы, глядя на грязные туфли, шагающие по мокрой дороге.

На эти похороны явилось внушительное количество народа. Помимо родных, пришли все преданные поклонники корриды, жившие на расстоянии до сотни миль от Гранады и из еще более удаленных мест. Может, карьера Игнасио оказалась недолгой, но она была яркой, и за короткое время у его таланта появилось много почитателей. Значительную их часть составляли женщины; некоторые были просто безымянными воздыхательницами из толпы, но не меньше было и тех, кого он любил, может, несколько дней, может, всего одну ночь. Его любовница Эльвира тоже была там, вместе со своим мужем Педро Дельгадо, который пришел, чтобы отдать дань уважения одному из самых искусных молодых тореро Андалусии. Он старался не обращать внимания на слезы, которые обильными ручейками катились по щекам жены, но потом заметил, что если бы она не плакала, то была бы тогда единственной из всего сонма присутствующих там женщин, у кого были сухие глаза.

Место погребения обозначал камень. «Tu familia no te olvida»[61]. Хоронили одного, но их скорби с лихвой хватило бы на двоих. Рамиресы лили горючие слезы. Конча оплакивала потерю не одного, а сразу двух своих прекрасных сыновей и в равной степени тяжко скорбела о них обоих. И Игнасио, и Эмилио испытывали границы родительского терпения, но это все виделось сейчас таким незначительным.

Горечь от потери Эмилио в этот холодный январский день была столь же жгучей, как и в ту ночь, когда его забрали из дома. Казалось, трауру Кончи не будет конца: тело сына ей так и не выдали. Сегодня она прощалась с двумя сыновьями – средним и младшим.

Хотя потеря братьев потрясла Антонио с Мерседес, главным образом их подкосила глубина горя матери. Целыми днями она не ела, не разговаривала, не спала. Складывалось впечатление, что ничто не сможет вывести ее из этого ступора. Они долгое время не могли до нее достучаться.

Потеря родных, находившихся по разные стороны этого конфликта, стала для семейства Рамирес двойным ударом судьбы, и они чувствовали себя совершенно растерянными. Последующие недели они пребывали в состоянии оцепенелого неверия, оставаясь слепыми к тому, что подобное творится теперь по всей стране. Сейчас то, что их семья была не единственной, где переживали такой же непредвиденный кошмар, едва ли служило им утешением.

Глава 20

Морозный январь сменился слякотным февралем, затянувшим небо над городом серым покрывалом. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь тучи, хребет Сьерра-Невада растворился в дымке. Казалось, Гранада потеряла всякую связь с внешним миром.

Со временем острая боль утраты в семействе Рамирес поутихла, и ежедневные труды и старания выжить в охваченной гражданской войной стране понемногу отвлекали их от переживаний. В кафе начали появляться первые следы запустения. Все попытки Кончи содержать заведение в чистоте и порядке, как ни прискорбно, оказывались недостаточными. Даже если бы она и могла управиться со всем одна, ее изводила тревога за мужа, ноющая боль от потери Игнасио и Эмилио продолжала подтачивать силы сеньоры Рамирес.

Перебои с продуктами случались все чаще, и раздобыть продовольствие для семьи и кафе превратилось в проблему, которую приходилось решать ежедневно. «Эль Баррил» достанется в наследство ее детям, и его сохранение стало теперь ее единственной заботой. Конча старалась не сердиться на пузатых владельцев роскошных домов на Пасео-дель-Салон, у которых еды всегда имелось в избытке, тогда как для многих это было время очередей и недоедания.

За последние несколько месяцев Мерседес подрастеряла свой эгоизм и теперь помогала матери безо всяких напоминаний. И все же ее переполняло ощущение тщетности всех этих усилий. Подносить посетителям кофе или маленькие стопки жгучего коньяка казалось иногда занятием совершенно бессмысленным, и временами она не могла не признаться в этом своей матери.