Уменьшительной формы того же имени, что носил ее возлюбленный, было достаточно, чтобы расположить ее к мальчонке. Перекусив, он перестал капризничать, и мать ненадолго посадила его к себе на плечи. Сила женщины поразила Мерседес, которая видела, что одежда мешком висит на ее изможденном теле, а скулы обозначились так резко, что едва не прорывали тусклую кожу. Спустя некоторое время, заметив, что Мануэла совсем выдохлась, Мерседес посадила мальчонку к себе на плечи. Мать стащила с Хави стертые ботиночки, и мягкие ножки ребенка подпрыгивали теперь на груди девушки при каждом ее шаге. Вспомнив, как это делал с ней отец, она придерживала ребенка, чтобы он не свалился. Касаясь его теплых маленьких ступней, она испытывала чувство громадного умиротворения. Она была счастлива, когда поняла, что он уронил ей на макушку свою голову. Мальчонка заснул.


Конча за тот день тоже выбилась из сил, и ей уже отчаянно хотелось прилечь. Прошедшие сутки совершенно вымотали ее. Последние посетители только что ушли домой, и она ненадолго подперла дверь, чтобы та не захлопнулась и густое облако дыма, висевшее в зале, смогло выветриться. Температура к ночи резко упала, и ее дыхание вырывалось изо рта клубами белого пара, пока она протирала быстрыми круговыми движениями столик за столиком.

Поскольку дверь оставалась открытой, она не заметила прихода сына, и ему пришлось кашлянуть, чтобы не испугать мать.

– Антонио! Ты рано… – Она осеклась, заметив серьезное выражение его лица.

Он сразу перешел к делу:

– Послушай, мам, мне надо уехать. Надеюсь, что ненадолго.

Все крутившиеся в голове разъяснения – мол, это ради отца – так и остались невысказанными.

– Раз надо – значит надо, – согласилась Конча, обезоруживая сына немедленным и взвешенным ответом. – Я рада, что ты мне сказал. Мне всегда думалось, – с тебя станется просто исчезнуть в ночи.

Антонио на миг потерял дар речи. Сила материнского характера поразила и воодушевила его.

– Я бы никогда так не поступил. Как бы ты узнала, что со мной случилось?

– Но так ведь все и поступают, разве нет? – ответила Конча. – Чтобы, когда к родителям приходят жандармы и начинают задавать вопросы, они могли с невинным видом сказать: «Уехал? Разве? А я и знать не знаю куда…»

Конча, как и другие сторонники Республики, чувствовала, что наступил переломный момент противостояния и что Франко необходимо остановить.

Антонио изумился, с каким пониманием мать отнеслась к его известию, но может, все дело в том, что рассудок ее притупился страхом потерять еще одного сына. Могла ли она провести грань между отъездом и смертью, или они просто сливались для нее в единую бездну утраты?

– Я не хочу слышать от тебя никаких подробностей, – взмолилась она. – Не хочу ничего знать – тогда из меня не смогут ничего выбить. Нельзя, чтобы меня заставили предать собственного ребенка.

– Да я все равно не знаю, где мы в конечном счете окажемся.

– Мы?

– Со мной еще едут Франсиско и Сальвадор.

– Это хорошо. Наша сила – в количестве.

Оба задумались о двусмысленности сказанного Кончей. Они знали, что людей-то республиканцам хватало, а вот оружия – нет. В то время как войска Франко получали от Германии и Италии значительные поставки вооружения, защитникам Республики недоставало боеприпасов, а не добровольцев.

Повисло секундное молчание.

– Когда отправляетесь?

– Сегодня ночью, – чуть не шепотом ответил он.

Конча слабо охнула и часто задышала: ей не хотелось превращать отъезд сына в трагедию.

– Собрать тебе поесть?

Об этом любая мать думает в первую очередь.

Через полчаса его уже не было. Воздух в баре стал теперь чистым, свежим, и Конча захлопнула наконец дверь. Она поежилась от холода и страха. Хоть Антонио и умолчал об этом, его мать неплохо представляла, куда он направляется. Но она скорее пойдет на то, чтобы ей медленно вырвали все ногти, прежде чем признается в этом.

Глава 22

Тонкий серп полумесяца своим скупым светом едва выхватывал из темноты троих друзей, покидавших город, позволяя им не привлекать к себе внимания бдительных жандармов. Для того чтобы выбраться из города незамеченными, требовалась глухая ночь и некоторая доля удачи. С собой у них была только еда – ровно столько, чтобы ее хватило до вечера следующего дня, – и никаких памятных мелочей, которые могли бы заставить хоть кого-нибудь усомниться в том, что они не батраки в поисках работы. На случай обыска друзья озаботились тем, чтобы к их истории нельзя было подкопаться, ведь их могла выдать даже сущая безделица – сувенир, к примеру, или фотография. Запасная одежда наверняка бы вызвала подозрения и могла послужить достаточным основанием для ареста.

Добрую часть ночи они шли не останавливаясь, желая к рассвету оказаться как можно дальше от Гранады; везде, где была такая возможность, друзья сворачивали на узкие безлюдные дороги, где вероятность натолкнуться на националистические войска сводилась к минимуму.

Ближе к утру их подвез грузовик с ополченцами; сидящие в нем люди были полны воодушевления и уверенности в грядущей победе над Франко. По пути эта потрепанная компания развлекалась тем, что распевала республиканские песни и приветствовала прохожих поднятой рукой со сжатым кулаком. Спустя несколько часов к Антонио, Франсиско и Сальвадору стали относится как к братьям, а те наконец явственно почувствовали, что вот теперь Гранада точно остается далеко за спиной.

Как и сбежавшая троица, ополченцы планировали присоединиться к защитникам Мадрида. Они слышали, что сейчас бои ведутся к юго-востоку от столицы, на реке Харама.

– Там наше место, – проворчал Франсиско, – в самой гуще событий, а не здесь, в этом грузовике.

– Скоро там будем, – пробормотал Антонио, пытаясь вытянуть ноги.

Они тряслись в тесноте, пересекая километр за километром открытый пустынный ландшафт. Местами почти ничего не напоминало о том, что в стране идет война, тем паче гражданская. Открытые пространства сьерры казались нетронутыми. Кое-где фермеры, совершенно не замечая свирепствующей вокруг политической бури, уже посадили яровые, но попадались поля, чьи владельцы решили не утруждаться, и они так и лежали голыми, невозделанными, не рождающими ничего, кроме голода, который рано или поздно все равно придется пожинать.

Сальвадор, зажатый между Антонио и Франсиско, читал по губам разговоры вокруг, но сам участия в них не принимал. Его молчание как будто осталось незамеченным. Некоторые из сидевших в грузовике ополченцев были полумертвыми от усталости. Они возвращались из близлежащих к Севилье городков, где были заняты в многомесячной кампании по Сопротивлению, массированной, но бесплодной, и даже не заметили его присутствия, не говоря уже о том, что он чем-то отличается от остальных. На это Антонио с Франсиско и рассчитывали; если бы кто-то заподозрил, что Сальвадор глухонемой, его бы не допустили к военным действиям, а они знали, как много это для него значило.

Большинство остальных ополченцев – двадцать один человек – были охвачены ощутимым воодушевлением при мысли, что теперь в их жизни имеется цель. Они направлялись в Мадрид, чтобы прорвать его блокаду, и преждевременно распевали победные песни.

Каждую ночь они на несколько часов выбирались из грузовика, с онемевшими без движения руками и ногами, с болью во всем теле от неудобного сидения и постоянной тряски на бесконечной неровной дороге. После того как бутылка прошла по кругу и стихли песни, можно было на несколько часов забыться беспокойным сном прямо на голой каменистой земле, положив под голову сложенные, как для молитвы, руки. Они не могли позволить себе роскоши использовать вместо подушки свернутую куртку – каждый натягивал на себя все, что мог, если не хотел околеть ночью.

Франсиско во сне беспрестанно кашлял, но это никого не тревожило. В половине пятого Антонио, скрутив сигарету, лежал в темноте, наблюдая, как завитки дыма растворяются во влажном воздухе. Спящих разбудило звяканье жестяных кружек да слабый, едва ощутимый аромат, напоминающий кофейный. Шеи их затекли, под ложечкой сосало от голода; не отдохнув ни душой, ни телом, ополченцы разминали члены. Кто-то вставал и направлялся в ближайшие кусты справить нужду. Самое паршивое время: блеклый рассвет, колючий морозец, который продержится до полудня, и понимание того, что впереди их ждет еще один голодный и утомительный день. Лишь позже, когда их тела согрелись в тесноте грузовика, они воспряли духом и снова затянули свои песни.


Антонио с друзьями уже продвинулись далеко на север, когда для Мерседес начался второй день ее пешего похода в колонне с беженцами из Малаги. Хотя люди шли в основной своей массе молча, время от времени раздавался истошный крик матери, ищущей ребенка. В такой большой толпе потеряться было нетрудно, и несколько детей брели как неприкаянные, их лица блестели от соплей, слез и испуга. Детские мучения всегда брали Мерседес за живое, и она еще крепче хватала Хави за руку. Лишние страдания были никому не нужны, потому прикладывались все усилия, чтобы соединить тех, кто разлучился.

Хотя по большей части люди продолжали идти и ночью, усталость и голод все-таки вынуждали некоторых хотя бы часок отдохнуть. Вдоль обочины по всей дороге тянулись маленькие холмики: сбившись потеснее и накрывшись одеялом для тепла и защиты, семьи при помощи матрасов, которые тащили еще из дому, сооружали для себя что-то вроде шатров, эдаких домиков в миниатюре.

Ночной холод составлял противоположность нежданным полуденным проблескам палящего солнца. Ощущение тепла никогда не задерживалось, но дети хотя бы недолго могли побегать с голыми руками, словно оказавшись на летнем пикнике.

В авангарде процессии шли в основном женщины, дети и старики; к ним и прибилась Мерседес. Они первыми покинули Малагу в отчаянной попытке скрыться от захватчиков родного города. Ближе к концу процессии плелись выжившие мужчины и обессилевшие, потерпевшие поражение ополченцы, которые оставались в городе, чтобы дать последний отпор. Даже если бы они шли день и ночь, переход до Альмерии занял бы дней пять, а у старых, больных и раненых и того больше.