В самом начале исхода в колонне были еще и немногочисленные легковые машины с грузовиками, но теперь почти все они оказались брошенными вдоль дороги. Там же валялся раскиданный кое-как скарб. Пожитки, которые наспех вытаскивали из кухонных шкафов, чтобы захватить с собой в новую жизнь, теперь усеивали обочины. Обнаруживались там и другие, довольно неожиданные вещи: швейная машинка; богато украшенная, но битая обеденная тарелка; большие фамильные часы, теперь брошенные и никуда не годные, так же как и надежды, с которыми их выносили из домов.

Первую половину пути в колонне были еще и ослы, тяжело груженные постельным бельем, ведрами и даже мебелью, но большинство из них рано или поздно не выдерживали веса своей ноши, и тела мертвых животных в сточных канавах стали обычным зрелищем. Поначалу редкие мухи слетались только к их глазам, но стоило на трупах появиться первым следам разложения, как насекомые начинали вокруг них кружить целым роем.

Хотя в основном люди двигались в тишине, которую нарушали лишь звуки их собственных шагов и тихое бряцание скарба, время от времени Мерседес рассказывала Хави историю. Большую часть дня она несла его на плечах, и они оба посасывали найденный в полях сахарный тростник. Еда закончилась, и теперь это был единственный доступный им способ пополнить силы; когда же усталость окончательно брала над ними верх, они могли прикорнуть ненадолго на обочине.

Как-то раз Мерседес заметила раскрытый посреди дороги сундук, из которого вывалилось все содержимое. Несколько носильных вещей унесло ветром к соседним кустам, где они и застряли в колючках: ослепительно-белое платье для первого причастия, вышитая детская сорочка, свадебная мантилья. Распяленные по кусту наряды, словно рекламные афиши, дразнили всех, кто их видел, напоминанием о временах, когда эти вещи в последний раз надевались, о мирной жизни, в которой было место и свадьбам, и крестинам. Всех, кто проходил мимо, посещала одна и та же мысль: какой давно забытой роскошью кажутся теперь все эти обрядовые церемонии!

Порой они проходили через небольшой городок или деревеньку, брошенную жителями. Уходя, те ничего после себя не оставляли. Несколько человек обшаривали пустые дома – искали не ценности, а что-нибудь действительно полезное вроде мешка риса, который позволил бы им продержаться лишние несколько дней.

Хотя Мерседес и Мануэла изредка переговаривались, беседы в стопятидесятитысячной колонне в основном были редкостью. Слышался только скрип туфель, ступающих по сыпкой дороге, да редкое хныканье детей, некоторые из которых появились на свет совсем недавно, где-то на обочине.

Когда женщины, миновав уже почти половину пути, подходили к Мотрилю, они услышали низкий раскатистый звук. Время было ближе к вечеру. Мерседес решила, что это натужно ревут грузовики, но Мануэла мгновенно узнала знакомый гул и, остановившись, посмотрела вверх. Низко над их головами пролетали самолеты националистов – грузные, шумные и неуклюжие.

Люди удивленно провожали их глазами. Никто не произносил ни звука. Потом началась бомбардировка.

За все те месяцы, что шла война, Мерседес ни разу не испытывала еще такого безграничного ужаса, какой охватил ее сейчас. Во рту металлический привкус страха, и на мгновение тяжелые удары собственного сердца заглушили тревожные выкрики вокруг нее. Чутье подсказывало девушке, что нужно бежать, бежать изо всех сил и как можно дальше, вот только спрятаться было негде: поблизости не наблюдалось ни подвалов, ни мостов, ни станций метро. Ни-че-го. Как бы то ни было, следовало позаботиться о Хави и его матери. Она стояла как вкопанная, зажимая уши руками, чтобы отгородиться от оглушительного рева проносящихся прямо над головой самолетов.

Мерседес схватила Мануэлу, которая прижала к себе Хави. Так они и стояли, замерев в объятиях друг друга и закрыв глаза на мир и ужасающую сцену, которая вокруг них разворачивалась. Мерседес через одежду ощущала, как остро выпирают кости Мануэлы. Казалось, она вот-вот сломается. Защититься им было нечем, а Мануэла, как и большинство жителей Малаги, совсем недавно переживших ужасы бомбежки и пулеметных обстрелов в родном городе, на мгновение беспомощно застыла перед новой атакой фашистских агрессоров.

– Давайте сойдем с дороги, – прокричала Мерседес. – Это наша единственная надежда.

Горькая ирония заключалась в том, что единственным местом, где можно было спрятаться вдоль этого бесприветного участка дороги, были воронки, которые оставили разорвавшиеся ранее в полях бомбы. Многие, цепенея от ужаса, в них и забились. По крайней мере, бомбардировщики уже позаботились о каком-никаком убежище для своих запуганных жертв.

Скоро все вокруг было усеяно похожими на сломанные куклы телами.

К ужасу и ошеломлению всех, кто был в тот день на дороге, впереди их ждало еще более страшное нападение. Когда бомбардировщики выполнили свою задачу, пришел черед второй смертоносной волны: в небе показались истребители. Чтобы посеять еще больше страха, они атаковали с бреющего полета, обстреливая сначала дороги, а потом и самих людей. Вокруг полыхали ослепительные вспышки: пули двумя линиями пылающего пунктира прорезали кричащую толпу. Пилоты особо не напрягались; они бы легко смогли изрикошетить свои цели даже с закрытыми глазами.

Матери лепетали, точно младенцы, видя, что их кровиночки падают как подкошенные. У некоторых было четверо или пятеро детей, и их никак нельзя было защитить. Так или иначе, одной прицельной очередью можно было уложить несколько человек.

Один раз двухместный самолет пролетел настолько низко, что Мерседес смогла разглядеть и пилота, и сидящего за ним стрелка. Люди бросились врассыпную в надежде убежать от пуль, но это был бесполезный труд: стрелок легко разворачивал пулемет так, чтобы площадь поражения была максимальной. Кося путников пулеметными очередями, пилот довольно улыбался, отчего на его щеках появлялись ямочки.

Потом все стихло. Проходили минуты, а самолеты все не возвращались.

– Кажется, все, – проговорила Мерседес, стараясь обнадежить Мануэлу. – Надо идти. Неизвестно, когда они могут вернуться.

Воздух наполнился стонами раненых и тех, кто лишился близких. Многим теперь предстоял нелегкий выбор – то ли попытаться похоронить своих мертвых, то ли продолжить путь к предлагающей убежище Альмерии. Земля была твердой, и рытье могил давалось непросто, но кое-кто все же пытался. Остальные просто накрывали тело последним одеялом и шли дальше, забирая с собой вину и скорбь. Если погибала мать, то ее детей тут же забирали к себе другие семьи и уводили вперед, подальше от жуткого для них зрелища.

Последние двое суток Мерседес только и делала, что думала о Хавьере. Не было ни секунды, чтобы на уме у нее был кто-то, кроме любимого. И лишь когда вокруг нее загрохотали бомбы, она очнулась от этого своего забытья. В тот миг мысли о Хавьере впервые перестали быть единственными. Даже вероятность того, что любимый мужчина может оказаться где-нибудь посреди этой редеющей толпы, будто бы потеряла для нее ненадолго всякое значение. Сейчас ее главной заботой стала необходимость довести это хрупкое создание – Мануэлу – и ее сына до безопасного места.

Многие хоть и выжили, но оказались покалечены, и к тем, кто хромал из самой Малаги, прибавилась новая волна еле бредущих раненых. Поход должен был продолжаться, заданное направление не изменилось. Назад пути не было, оставаться на месте они тоже не могли.

Мануэла не произнесла ни слова. На мгновение показалось, что она окаменела от страха, но твердое плечо Мерседес и ощущение ладошки сына в ее руке привели женщину в чувство. Они продолжили идти дальше.

Когда дорога вильнула к морю, до них донесся шум бьющихся о скалы волн. Мерные звуки природы дарили забвение. Раз или два Мерседес видела лежащих на пляже людей и не смогла понять, живые они или мертвые. Как бы то ни было, если они не пошевелятся, их рано или поздно унесут волны. Рядом с людьми лежали ослы, те тоже умирали. Из их пасти торчали распухшие языки.

На пятый день пути настал момент, когда ненадолго выглянуло солнце и вода заискрилась. Мерседес почувствовала, как Хави дергает ее за юбку, стараясь утянуть к морю. Ему казалось, что не иначе как пришло время для игр: побросать камешки в волны, помочить пальчики в воде.

Он еще сможет насладиться детством, но не сейчас. Слишком жуткая бы вышла игра среди трупов.

– Нет, Хави, не сейчас, – раздраженно бросила Мануэла, беря сына на руки.

– Мы еще вернемся на море и поиграем, – сказала Мерседес. – Обещаю.

В тот день, когда даже маячивший вдалеке силуэт птицы вызывал в ней только ужас, будоража воспоминания о самолетах, перестрелявших так многих из их колонны, у нее была только одна цель – добраться до Альмерии. Она снова задумалась о Хавьере. Мысли о любимом поддерживали ее все эти последние километры, но, чтобы отыскать его, ей требовался новый план.

Некоторые так и не дошли до Альмерии: частью это были раненые, упавшие замертво прямо на дороге, а частью те, кто сам наложил на себя руки. На глаза тем, кто, как и Мерседес, постепенно сместился к концу колонны, то и дело попадались тела застрелившихся и повесившихся на деревьях. Они прошли уже так много, но отчаяние их все-таки нагнало. Мануэле не единожды приходилось прикрывать Хави глаза.


Добравшись до Альмерии и завидев ее здания, обещавшие пристанище, Мерседес едва не зарыдала от облегчения. Они все проделали длинный путь, и это стоило отпраздновать, поэтому первым делом она подумала, чего бы поесть. Девушка грезила о свежем хлебе.

На многих накатила неимоверная усталость. Спать на улицах Альмерии казалось куда безопаснее, чем на открытой, ничем не защищенной дороге, а тротуары рисовались мягкими матрасами после недели, проведенной на неровной каменистой почве. Большинство, исполнившись благодарности, целыми семьями так и оседали на землю, кто-то дремал прямо среди бела дня под защитой окружающих их зданий, словно в уютной комнате.