Виктория Хислоп - Возвращение

Мерседес пришлось раз десять уточнять дорогу. Наконец она заметила табличку с названием, висевшую на первом доме с угла. Из всей улицы лишь это здание, расположенное в самом ее конце, и устояло; остальные были основательно разрушены. Складывалось впечатление, будто прямо на середину дороги угодила бомба, которая, взорвавшись, снесла все в радиусе пятидесяти метров. Даже оттуда, где она стояла, было понятно, что все квартиры наверняка пустуют. В окнах, словно в глазницах черепа, чернела темнота. Девушка определила, в каком из домов жили тетя и дядя Хавьера, и стало ясно, что там их больше быть не могло.

На улице, как и во всех этих домах до единого, не было ни души. Мерседес предположила, что все, кто находился у себя дома, когда упала бомба, либо погибли, либо получили ранения. Последние обрывки надежды, за которые она хваталась все эти недели, таяли на глазах. Она так мечтала найти в этом городе Хавьера, а теперь – какая ирония! – надеялась, что он так и не добрался до Бильбао. Мерседес почувствовала, что ее бьет дрожь. Она была холодна, как лед, и коченела, потрясенная таким ударом.

Пальцы сжались в кулак, сминая клочок бумаги с адресом Хавьера в тугой комок. Позже она без сожалений заметит, что потеряла его. Теперь она и вправду не представляла, куда ей двигаться дальше.

Следующие несколько часов в Бильбао Мерседес провела в очереди за хлебом. Она была гораздо длиннее, чем те, что девушка видела в Альмерии или в любом другом городе на республиканских территориях. Она змеилась по одной улице и, повернув за угол, тянулась по другой. Матери с маленькими детьми, как могли, успокаивали своих хныкающих отпрысков, но, если они вставали в очередь уже голодными, за три часа ожидания сосание под ложечкой становилось нестерпимым. Терпение людей иссякало, как и их уверенность в том, что им в итоге хоть что-нибудь достанется.

– Вчера перед мной человек сто оставалось, – жаловалась женщина, стоявшая перед Мерседес, – и тут они опустили ставни. Бах! И все.

– И как вы поступили? – спросила девушка.

– А сама-то как думаешь?

Держалась женщина задиристо, разговаривала грубо. Мерседес чувствовала себя обязанной поддержать разговор, хотя с радостью постояла бы в тишине. Она была совершенно поглощена мыслями о Хавьере и только пожала плечами в ответ.

– Мы остались ждать, что же еще? Дураков не было место в очереди терять, вот мы прямо на тротуаре и заночевали.

Женщина и не думала заканчивать свой рассказ, несмотря на то что Мерседес не выказывала к нему ни малейшего интереса.

– И знаешь, что потом оказалось? Мы проснулись и увидели, что какие-то люди уже влезли в очередь перед нами. Украли наши места!

При этих словах она ударила кулаком одной руки в раскрытую ладонь другой. От воспоминаний о том, как ее место в очереди нагло узурпировали, она снова почувствовала прилив гнева.

– Так что вот так, деваться мне некуда. Здесь-то мне хлеба никак нельзя упустить.

Мерседес не сомневалась, что эта женщина не остановится ни перед чем, чтобы накормить свою семью. От нее веяло такой враждебностью, что становилось ясно: будет нужно, она и кулаки в ход пустит.

В то утро удача улыбнулась еще и Мерседес. Продукты у нее перед носом не закончились, однако она все равно понимала, что, признавшись женщине в том, что у нее нет никого на иждивении, навлекла на себя ее неприязнь. Поскольку строгих ограничений в выдаче продуктов введено не было, семьи с детьми чувствовали себя обделенными. Эта женщина явно считала, что весь мир обернулся против нее и, хуже всего, обкрадывает ее родных. Мерседес ощущала, как та сверлит ее взглядом, когда забирала с прилавка свою буханку хлеба. Подобные вспышки враждебности, случавшиеся даже между людьми, которые находились на одной стороне, были одним из худших проявлений этой войны.

Несмотря на растущее отчаяние, Мерседес решила пока не уезжать из Бильбао. Она уже проделала немалый путь и чувствовала, что ей некуда больше идти. Увидев брошенные развалины дома дяди Хавьера, она тешила себе надеждой на то, что любимый, быть может, где-то в городе. Торопиться с отъездом было ни к чему, и девушка каждый день продолжала наводить о нем справки.

Первым делом Мерседес нужно было найти себе крышу над головой. В скором времени, стоя в очереди за едой, она разговорилась с матерью семейства. После потери мужа Мария Санчес была настолько сокрушена горем, что с огромной радостью согласилась на предложение помочь с четырьмя ее детьми в обмен на кров. Мерседес поселилась в комнате с двумя ее дочерями, которые вскоре стали звать ее Тиа: тетя.

С завершением Гвадалахарской операции в марте Франко приостановил попытки захватить столицу и обратил свое внимание на промышленный север: Страна Басков все еще продолжала упрямо сопротивляться. Тем временем Антонио с Франсиско вернулись в Мадрид, который, пусть и перестал быть приоритетным направлением военной кампании Франко, по-прежнему нуждался в защите.

Недели проходили в относительной праздности: они писали письма, играли в карты, изредка участвовали в коротких стычках. Франсиско, как обычно, стремился оказаться в самой гуще событий, в то время как Антонио старался набраться терпения. Он постоянно был голоден: ему не хватало пищи как для тела, так и для ума. В своей жажде узнать, что творится в других частях страны, он залпом проглатывал свежие газеты, стоило им только появиться в продаже.

В конце марта они услышали о бомбардировке незащищенного городка Дуранго. Снаряды сбросили на церковь прямо во время мессы; большая часть прихожан погибла, а с ними несколько монахинь и священник. Хуже того, немцы с воздуха обстреливали спасавшихся бегством мирных жителей: жертвами стало около двух с половиной сотен человек. Однако потом случилось еще кое-что – уничтожение древнего города басков Герники, – что сказалось на жизнях Антонио и Мерседес куда более серьезным образом, несмотря на то что их разделяли сотни километров и оба они находились далеко от дома.

День в конце апреля, когда сообщили новость о том, что от Герники остались только обугленные развалины, был одним из самых черных в той войне. Сидя на залитой весенним солнцем улице Мадрида, Антонио вдруг понял, что его руки трясет крупной дрожью так, что он вот-вот выронит газету. Ни сам он, ни Франсиско никогда не были в этом городе, но описание его чудовищного разрушения стало для них неким переломным моментом.

– Посмотри на эти снимки, – с комом в горле сказал он, передавая газету другу. – Только посмотри…

Молодые люди разглядывали их вдвоем и глазам своим не верили. Несколько фотографий запечатлели искореженные обломки зданий или усеянную трупами людей и животных улицу; в городе был базарный день. Больше всего их потряс снимок безжизненного тельца маленькой девочки. На запястье у нее висела бирка, словно ценник на кукле. На нем было написано, где ее обнаружили, на тот случай, чтобы родители, если они объявятся, смогли отыскать ее в морге. Более ужасающего зрелища они никогда еще не видели – ни в жизни, ни в печати.

Город подвергся ковровой бомбардировке. Самолеты, в основном немецкие и несколько итальянских, шли волнами; за несколько часов они сбросили тысячи бомб и обстреляли пулеметным огнем множество мирных жителей, пытавшихся спастись бегством. Население города понесло тяжелые потери; в охваченных огнем домах гибли целые семьи. Сообщалось о жертвах, которые, едва переставляя ноги, сквозь дым и пыль пробирались к завалам, чтобы откопать своих друзей и родных только для того, чтобы самим не пережить очередную волну бомбардировщиков. За один-единственный день не стало более полутора тысяч человек.

Зверская расправа над ни в чем не повинными людьми претила им больше, чем смерть товарищей, сложивших головы в некоем подобии равного, пусть и несправедливого боя.

– Если Франко рассчитывает победить, уничтожая все эти города, – проговорил Франсиско с ненавистью, которая с каждым поражением республиканцев разгоралась все сильнее, – то он сильно ошибается. Пока он не занял Мадрид, у него ничего нет…

Беспощадное уничтожение Герники остро отозвалось в сердцах Антонио и Франсиско, как и всех, кто поддерживал Республику, и только укрепило готовность ополченцев дать отпор Франко.

Если бойня в Гернике упрочила решимость защитников Мадрида, то население Бильбао она повергла в ужас. У жителей того городка на севере страны и тех, кто искал здесь убежища, она вызвала с трудом сдерживаемую панику. Если Франко мог вот так стереть с лица земли один город, тогда он, скорее всего, не задумываясь, поступит так же с любым другим. Массированность бомбардировок потрясла даже тех, кто испытал на себе бесконечные ежедневные налеты на Бильбао. На улицах и в очередях ни о чем другом и не говорили.

– Вы слышали, как они поступили? Дождались четырех часов дня, а когда люди повысыпали из домов, чтобы сходить на рынок, сбросили на них бомбы.

– А потом возвращались снова, и снова, и снова. И так в течение трех часов… пока камня на камне не оставили и не убили почти всех.

– Говорят, там самолетов пятьдесят было, бомбы сыпались, как горох.

– От города ничего не осталось…

– Нужно попробовать вывезти отсюда детей, – сказала Мерседес сеньоре Санчес.

– Так где ж теперь безопасное место сыскать, – ответила та. – Знала бы куда, давно бы уже их отправила.

Сеньора Санчес свыклась с положением дел в Бильбао настолько, что мысли о будущем ее даже не посещали. Вопрос выживания сводился в ее представлении не к тому, как бы уехать из города, а к тому, как пережить еще один день, и к молитвам о спасении.

– Я слышала, планируют отправить несколько кораблей, будут переправлять людей в безопасные места.

– Куда?

– В Мексику, Россию…

На лице сеньоры Санчес появилось выражение беспредельного ужаса. Она видела фотографии детей, прибывающих в Москву на поезде. Все выглядело таким чужим: транспаранты с надписями на странном, непонятном языке, пионеры, встречающие их с цветами, люди на платформах с такими непривычными, инородными лицами…