— Теперь мы знаем, зачем нас сюда привезли… — сказал старик, находившийся все путешествие рядом с Антонио. — Это лучше, чем быть запертым в четырех стенах.

Слова старика вдохновили некоторых заключенных, хотя были и другие, кому его веселый голос действовал на нервы. После всех этих месяцев и даже лет, проведенных в невзгодах, казалось невероятным, что у кого-то в голосе совсем не слышится горечи.

— Да, создается впечатление, что мы еще полюбуемся солнышком, — ответил Антонио, стараясь говорить убедительно.

Лачуга, которая теперь должна была стать их домом, совершенно не походила на тюремную камеру, где они целыми днями были заперты в помещении без окон, а единственным источником света была электрическая лампочка, которая горела двадцать четыре часа в сутки. В лачуге тоже было грязно, но по крайней мере имелись окна во всю стену с одной стороны и два ряда из двадцати коек с широкими проходами между ними.

— Не так уж и плохо, верно?

В какофонии голосов тысячи мужчин, собравшихся на поросшей низким кустарником земле возле лачуг в ожидании дальнейших инструкций, веселый голос старика раздражал Антонио. Как некоторые могут излучать веселье, когда окружающий мир, кажется, рушится на куски?

На матрасах из соломы лежала коричневая форма; заключенным приказали переодеться.

— Таких, как я, тут двое поместится, — сказал семидесятилетний старик, закатывая рукава и брюки. Он выглядел нелепо. — К счастью, здесь нет зеркала.

Старик был прав. Он выглядел смешно, как ребенок в отцовской одежде. Впервые за несколько месяцев Антонио улыбнулся. Его охватило незнакомое чувство — он перестал смеяться много месяцев назад.

— Как вам удается постоянно быть таким жизнерадостным? — поинтересовался он, пытаясь застегнуть пуговицы на собственной рубашке. Окоченевшие пальцы не слушались.

— А какой смысл грустить? — начал старик. Его скрюченные артритом пальцы тоже едва справлялись с нелегкой задачей. — Что мы можем сделать? Ничего. Мы бессильны.

Антонио подумал минуту, прежде чем ответить.

— Сопротивляться? Убежать? — предложил он.

— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что случается с теми, кто пробует бежать. Их уничтожают. Полностью. — Он произнес последние слова с ударением. Его тон внезапно изменился. — Для меня важно оставаться человеком. Для других — сражаться до последнего вздоха. Мое сопротивление фашистам состоит в том, что я иду с ними, улыбаюсь, показываю им, что они не могут поймать мою душу, мое естество.

Ответ удивил Антонио. Он не ожидал ничего подобного. Как и все, кто находился в вагонах для скота, этот старик был похож на рабочего-бедняка. По сути, еще беднее. Ему даже не принадлежала одежда, что была сейчас на нем. Хотя за его акцентом и построением фраз скрывалось нечто большее.

— И это срабатывает? — поинтересовался Антонио. — Ваш подход?

— Пока да, — ответил старик. — Я не верю в Бога. Можно сказать, что я уже много лет атеист. Поверь мне, вера в то, что ты можешь защитить свою суть, дает силы, чтобы выжить.

Антонио взглянул через плечо старика на двухсот человек, которые превратились в бесформенную людскую массу в обмундировании цвета навоза. Это была аморфная толпа, где люди лишились индивидуальности, но среди них были доктора, адвокаты, университетские профессора и писатели. Может, этот старик один из таких?

— А чем вы занимались до… этого? — спросил Антонио.

— Я профессор философии в Мадридском университете, — без колебаний ответил он, намеренно используя настоящее время. И продолжал, обрадовавшись вниманию Антонио. — Посмотри, как много людей покончили жизнь самоубийством. Тысячи. В этом великая победа фашистов, да? Еще один заключенный отправился к праотцам — на один рот меньше кормить.

Мужчина был настолько прагматичным, настолько реалистичным в отношении сложившейся ситуации, что его слова почти убедили Антонио. Он сам стал свидетелем нескольких самоубийств. А самое страшное случилось всего несколько дней назад в Фигуэрес, перед тем как их отправили сюда. Какой-то человек подпрыгнул, чтобы схватить свисавшую с потолка лампочку, и, прежде чем его смогли остановить его друзья или сами фашисты, он разбил лампочку о край стула и воткнул зазубренные края стекла себе в вены.

Наконец пришли надзиратели и убрали его тело. Они и раньше такое видели. Можно было бы укоротить шнур, но это слишком много хлопот…

— Что ж, — сказал университетский профессор, сжимая круглую шапку, лежавшую сверху на форме. — Думаю, мы должны начинать работать.

На мгновение он заразил Антонио своим энтузиазмом.

— Видишь это? — сказал он, указывая на шапку. Буква «Т», написанная на ней, означала «Trabajos Forzados» — «Принудительные работы». В ней он чувствовал себя рабом.

— Да, — ответил Антонио. — Вижу.

— Они могут поработить мое тело, — продолжал профессор, — но не сломят мой дух.

У каждого была своя причина, чтобы выжить, и этот человек, казалось, нашел свою.

Сейчас в комнате никого не было. Несмотря на пустые желудки, люди должны были сегодня приняться за работу. До наступления темноты оставалось два часа, поработители не хотели терять драгоценного времени.

Двигаясь гуськом через густой лес, вновь прибывшие достигли края стройплощадки. Когда они вышли на открытое пространство, масштаб увиденного поверг их в шок.

Тысячи тысяч мужчин работали группами. Движение не прерывалось, было хорошо налажено и организовано. Становилось ясно, что они занимаются тяжелым, колоссальным, непрерывным трудом. Двигаясь в одном направлении, они несли груз, а потом возвращались за очередной ношей, словно муравьи, снующие к муравейнику и обратно.

Группу Антонио отвели к огромному открытому склону горы. На первый взгляд показалось, что они должны буквально сдвинуть гору. Стоял оглушительный грохот. Время от времени изнутри раздавалось громыхание. Стало ясно, чего от них ожидают. В этой огромной скале была выдолблена гигантская дыра. В какофонии звуков невозможно было расслышать приказы. Перед ними лежала груда камней. Несколько человек работали киркомотыгами, чтобы разбить их. Повсюду летали осколки камней. Остальные мужчины поднимали глыбы голыми руками и уносили прочь. Зачастую раздавался крик, следовало суровое наказание, взмах хлыста. Это был настоящий ад.

Вскоре надежды Антонио на то, что работа на свежем воздухе позволит заключенным хотя бы видеть небо, растаяли. Воздух был непроницаемым от пыли. Даже иллюзия свободы, замаячившая перед ними сегодня, исчезла. Одной рукой фашисты давали, а другой забирали.

Глава тридцать третья

Пока Антонио рыл Франко могилу, Конча Рамирес управляла «Бочкой», решительно настроенная не дать зачахнуть семейному делу. Как и каждый, кто находился по другую сторону конфликта, она страдала от позора, что ее муж и сын находятся в тюрьме. Конче постоянно досаждали власти, кафе и квартиру частенько обыскивали. Это была обычная тактика запугивания, но женщина ничего не могла сделать, чтобы им помешать. Многие в ее положении обнаруживали, что их дети не могут получить ничего, кроме низкооплачиваемой работы, а другие, попытавшиеся вернуться домой после того, как сражались за Республику, были тут же взяты под стражу. В этом месяце расстреляли одного из братьев Пакиты.

Однажды в четверг, через несколько месяцев после того, как Франко объявил о своей победе, Конча была на кухне и услышала звук открываемой двери. День был суматошный.

«Припозднившийся посетитель, — с досадой подумала она. — Надеюсь, заказывать обед не будут».

Она поспешила в бар, чтобы сообщить опоздавшему, что обеды больше не подаются, и остановилась как вкопанная. Она попыталась вымолвить хоть слово, позвать по имени, но слова застряли в горле. Во рту пересохло.

Несмотря на запавшие глаза и незнакомую сгорбленную осанку, она бы тут же узнала этого человека в многотысячной толпе.

— Пабло, — беззвучно прошептала Конча.

Он стоял в кафе, ухватившись рукой за спинку стула. Он не мог ни говорить, ни двигаться. Все силы до последней капли, вся его воля ушла на то, чтобы добраться домой. Конча бросилась к мужу и заключила в объятия.

— Пабло, — шептала она. — Это ты… Глазам своим не верю.

Это была чистая правда. Внезапно Конча Рамирес перестала доверять собственным чувствам. Неужели эта бледная тень — ее муж? На какое-то мгновение ей показалось, что это хрупкое бестелесное создание, которое она обнимала, — лишь плод ее воображения. Возможно, Пабло в конце концов казнили и ей явился его дух. В ее воображении все казалось возможным.

Его молчание не успокоило Кончу.

— Скажи мне, что это ты, — настаивала она.

Теперь старик опустился на стул. Он так ослаб от голода и изнемог, что ноги больше его не держали.

Впервые за все время, глядя в глаза жены полными слез глазами, он заговорил:

— Да, Конча. Это я. Пабло.

Держа обе его руки в ладонях, женщина заплакала. Она качала головой, не веря собственным ушам и глазам.

Так они просидели целый час. Никто не входил в кафе — был «мертвый час».

Наконец они встали. Конча повела мужа в спальню. Пабло опустился на краешек кровати, на левый бок. Эта кровать так долго пустовала… Жена помогла ему раздеться, сняла его рваную одежду, которая висела на нем мешком, и постаралась скрыть шок при виде его худобы. Она не узнавала его тело. Конча отбросила покрывало и помогла мужу лечь в постель. От непривычной прохлады простыней он промерз до костей. Конча легла рядом с ним, обняла, согревая своим телом, пока он не начал весь гореть. Несколько часов они проспали, два худеньких тела сплелись, как ветви виноградной лозы. В кафе входили и выходили люди, озадаченные и немного обеспокоенные отсутствием Кончи.