Выставка открывалась в одном из самых престижных залов Нью-Йорка — в галерее Николса Палмера, да и фамилия автора была уже достаточно известной — словом, публика ожидалась избранная и шикарная. Утром, под удивленным взглядом Жаклин, Джанет спустилась в столовую в том же самом полотняном костюме цвета обработанной древесины, в котором и прилетела.

— Ты с ума сошла, — мягко улыбаясь, остановила ее француженка, которая в свои почти сорок не потеряла девической страсти к нестандартным нарядам. — Это же Нью-Йорк! Даже Стив решил тряхнуть стариной и появиться по-настоящему изысканным мужчиной! Между прочим, я специально сшила тебе к этому дню подходящее платье.

Но Джанет только поцеловала ее в крепкую розово-смуглую без пудры щеку.

— Спасибо, но, честное слово, я совершенно того не стою. Я буду в чем обычно.

* * *

Вернисажная толпа гудела привычным оживленным гулом, из которого ухо выхватывало то восторженное восклицание, то ядовитый шепоток неодобрения. Джанет, мало кому известная здесь в лицо, бродила по залу, на мгновения задерживаясь около многочисленных групп или любителей рассматривать картины в одиночестве. Ее не интересовали мнения — она пытливо всматривалась лишь в лица, пытаясь прочесть на них отражения тех чувств, которые были вложены ею в то или иное полотно. И когда лицо звучало в унисон с ее замыслом, ее собственное вспыхивало ревнивой и радостной улыбкой. Большая же часть поздравлений и похвал доставалась Стиву, так и лучившемуся гордостью — той отраженной гордостью за близкое тебе существо, которая зачастую бывает гораздо слаще гордости за себя самого.

…От массивных дубовых дверей зала донесся глуховатый ропот, всегда сопровождающий появление модной или значительной персоны. И действительно, быстрым, но неспешным шагом в зал вошел сухопарый высокий старик, по пятам за которым почтительно шла свита, состоящая в основном из сорокалетних бородачей и разодетых юнцов. Старик небрежно замедлял шаг у каждой картины и делал подобающую моменту мину на высокомерном лице. Но самое удивительное заключалось в том, что его выражения, так или иначе, всегда точно отвечали замыслам автора. Джанет с интересом двинулась по направлению к вошедшему, думая о том, что вот так, наверное, будет выглядеть в старости и Хаскем: презрение ко всему и точность во всем.

— Простите, а кто это? — не удержалась она, обратившись к первому попавшемуся на ее пути через огромный, заполненный до предела зал.

В ответ грузная девица, по виду и манерам — неутомимая посетительница каких только можно выставок, сначала оторопело взглянула на нее густо подведенными глазами, а потом, возмущенно фыркнув, отвернулась. «Бедная», — подумала Джанет и почти вплотную подошла к заинтересовавшему ее гостю, судя по реакции девицы — несомненно какой-то местной знаменитости. Старик как раз подошел к картине «Этюд 66», посвященной ее родителям. И вдруг в его непроницаемом лице что-то дрогнуло, и он надменно повернул свою птичью голову к свите, взглядом приказывая ей оставаться на месте, а сам сделал еще один шаг к большому, высоко повешенному холсту. Все замерли, и в этом живом молчании половины зала прошла, быть может, целая минута. И тут Джанет, стоявшая близко к старику, увидела, что по его ввалившейся щеке медленно катятся две отливающие перламутром слезы.

— Этого не может быть, — прошептал он. Свита немедленно обступила его, засыпая вопросами. — Покажите мне ее. — Старик нервно закрутил головой. От свиты отделился какой-то напомаженный юноша и, по-видимому, собрался искать автора.

— Не трудитесь, прошу вас, — остановила его Джанет. — Это моя картина.

— Вы!? — на лице старика отразилось явное недоверие. — Но, деточка, вам никак не больше двадцати пяти, а здесь я вижу психологию людей именно четвертьвековой давности, когда вы, возможно, еще и зачаты не были.

— Была, — просто и ясно глядя ему в глаза, ответила Джанет.

— Предположим, — усмехнулся старик. — Но здесь я вижу не только поколение, я вижу душу моего сына, которого вы никак не могли знать, поскольку он погиб, вероятно, еще за несколько лет до вашего рождения…

«Да, потому что это был мой отец», — готово было сорваться с губ Джанет, но в последний момент она вспомнила о Стиве, стоявшем где-то в глубине зала за ее спиной, и поняла, что не может предать его сейчас так публично и скандально. И она тихо сказала:

— Но моя мать была почти этого возраста…

— Господи, причем здесь ваша матушка!? — неожиданно взорвался старик, явно приходившийся ей дедом. — Я говорю о сознании одного-единственного человека! Кстати, как вас зовут? Ах да, — и старик уткнулся носом в проспект, но пока он искал фамилию, со всех сторон уже угодливо неслось:

— Шерфорд, Джанет Шерфорд!

— Это дочь покойной Патриции Фоулбарт… Но ни одно из этих имен ничего не изменило в старческом брезгливом лице. Он снова повернулся к Джанет.

— Итак, жду вас у себя. Машина завтра в восемь. — И, гордо закинув голову, повернулся, чтобы уйти.

— Но разве вам не интересно посмотреть остальные картины? — уже почти в спину ему спросила Джанет.

— Нет, — буркнул он. — Мне и так все ясно. — И толпа раздалась, пропуская мэтра бостонской школы.

После завершения легкой коктейль-парти, как обычно, венчающей подобные мероприятия, Стив сам подошел к дочери.

— Ну что, познакомилась с дедушкой?

— Это действительно он?

— Да, Губерт Вирц собственной персоной. Ханжа, великолепный талант и невозможный сплетник. А ведь когда-то его слово было для меня законом. Теперь же… Живет отшельником, если не считать его, так сказать, миньонов.[39]

— Даже не знаю, радоваться или нет. И… признаваться или…

Стив положил теплую руку на ее зардевшуюся щеку.

— Это ты можешь решить только сама. Здесь я тебе не советчик… и не судья. — Джанет посмотрела прямо в его глаза — так, что Стив с радостью и болью, которые, впрочем, поспешил скрыть, прочитал в родном синем взоре именно тот ответ, на какой в глубине души надеялся. — Ведь лишней славы это тебе не принесет, — словно извиняясь, добавил он. — К тому же Губерт перестал общаться с Мэтом задолго до его гибели…

— О чем ты говоришь, папа!? — возмущенно остановила его Джанет, которой мучительно было слышать оправдания того, кого она любила теперь больше всех на свете.

* * *

Утром машина, за рулем которой сидел надушенный и подкрашенный юноша, поглядывавший на Джанет несколько свысока, примчала ее в Бостон, вернее, на уединенную виллу по дороге в Куинси. Дом ей сразу не понравился: слишком много внешнего, причем внешнего не для того, чтобы закрыть от посторонних свое внутреннее, а внешнее как выражение себя истинного. И десятиминутное ожидание мэтра в длинном, со стеклянным потолком, полукабинете-полустудии только укрепило Джанет в этом мнении. Наконец мэтр появился — в довольно-таки непристойном халате. Впрочем, Джанет уже давно не реагировала на подобные проявления мелочности.

— Так… так… — забормотал Губерт, чуть ли не обходя ее со всех сторон и оглядывая, как оглядывают произведение искусства, в подлинности которого сомневаются.

«Ему не хватает сейчас только достать лупу», — мысленно усмехнулась она, но вслух довольно сухо сказала:

— Если вам действительно интересно обсудить со мной мою работу, то приступим. У меня не так много времени.

— Я собирался обсуждать не картину, а вас, — огорошил ее Губерт. — С картинами мне все понятно: у вас фантастический темперамент, и это немного портит дело. Вложенная в ваши произведения страсть слишком тягостна, слишком перенапряжена. Вы замужем?

— Нет.

— Так я и думал. Но Бог с вами. — Он вдруг вцепился в ее плечо своей холодной и костлявой рукой. — Ответьте мне прямо: как вы могли быть знакомы с моим сыном?

— Простите, — выдавила из себя Джанет, — но я даже не знаю, кто он.

— Он? — Старик на секунду задумался. — Он был божественным мальчиком, которому дано слишком многое. Но сначала его испортила мать, нимфоманка от природы, потом вся эта музыкальная сволочь и, наконец, какая-то девка решила его доконать, забрюхатев и имея наглость поставить его об этом в известность. Слава Богу, что он не успел повесить себе на шею еще и младенца!

— Но, может быть, он любил ее? — заставив себя не двинуться ни единым мускулом, поинтересовалась Джанет.

— Любил!? — Губерт даже задохнулся от возмущения, и на лице его застыла маска отвращения и ненависти. — Женщин нельзя любить, ими можно только так или иначе пользоваться. Мэтью любил только творчество и мысль, ибо был настоящим мужчиной…

— И вы никогда не интересовались, что стало с его ребенком?

— Нет, конечно! Я вообще полагаю, что все это было блефом и провокацией.

— Но откуда же вам стала известна эта история?

— Не понимаю, о чем мы говорим! — снова возмутился Губерт. — И черт меня дернул рассказывать женщине такие подробности! Но, поверьте, здесь нет никаких тайн, на которые вы, несчастная романтическая душа, вероятно, надеетесь. После гибели моего сына в номере отеля была обнаружена пачка неотправленных в Штаты писем, адресованных этой шлюхе, и из них явствовало… Его мать побрезговала дотронуться до них, а…

— И эти письма у вас? — даже не спросила, а потребовала Джанет, неожиданно для Губерта резко поднимаясь с кресла.

— Да, где-то лежат…

— В таком случае, я делаю вам вполне выгодное предложение. Мою столь привлекшую ваше внимание работу я меняю на эти ветхие бумажки.

— Что за чушь! Картина стоит больших денег, а эти сортирные листки! Здесь какой-то подвох, деточка.

— Никакого. Я действительно интересуюсь тем поколением — и, судя по тому впечатлению, которое произвела на вас моя вещь, вполне успешно, а потому никогда не упускаю возможности понять его еще глубже. Письма — всегда ценное свидетельство времени.