На всякий случай Зиганшин включил громкую связь. Все прозрачно. Никаких секретов.

– Слушаю, товарищ полковник! – сказал он максимально официальным голосом.

– Я вас разбудила?

– Ничего страшного.

– Да, я тоже так думаю, потому что дело не терпит отлагательств. Вы уже приняли решение насчет усыновления?

– А в чем дело?

– Опять я нарушаю ваше личное пространство! Мне следовало совсем иначе построить разговор и сначала доложить вам о ситуации, а потом уже задавать вопросы, но вы уже знаете, что я бестактная, поэтому не стану извиняться.

Фрида посмотрела на мужа с недоумением. Зиганшин сначала приложил палец к губам, а потом покрутил им у виска.

– Слушаю вас, – повторил он.

– Помните, я предлагала вам содействие в усыновлении? Так вот ирония состоит в том, что теперь я нуждаюсь в вашей помощи. Дело в том, что одна наша сотрудница скончалась в родах. Это печальное событие печально вдвойне, потому что у нее совершенно нет родных и взять на себя заботы о детях некому.

– О детях?

– Мстислав, я не оговорилась. Она разрешилась двойней, а кроме того, у нее есть еще и старшая дочь, девочка пяти лет.

– Ого!

– Да. Мы сейчас заняты тем, что подыскиваем варианты, но в первую очередь я подумала о вас. Наша сотрудница была очень хороший человек, и не хотелось бы доверять ее детей неизвестно кому.

– Разве для сотрудников вашего ведомства существует такое понятие, как неизвестно кто? – усмехнулся Зиганшин.

– Мстислав, я плохо понимаю юмор, а эмпатия у меня практически на нуле. Тем не менее я думаю, что в вашей семье детям было бы очень хорошо, и Шляхов тоже так считает.

– Спасибо. А муж?

Альтман помолчала.

– Я имею в виду отца детей.

– Это очень сложный вопрос, Мстислав. Моей гарантии, что его нет и он никогда не заявит о себе, будет достаточно для вас?

– Вполне.

– Я понимаю, что вам нужно подумать и посоветоваться с женой, прежде чем принять столь важное решение. Вы знаете мой принцип не давать советов, но сейчас, мне кажется, есть смысл вам обоим прилететь сюда и сориентироваться на местности. Берите билеты, с вашим руководством я все решу, как только у вас наступит утро.

Зиганшин вяло поблагодарил.

– Я, естественно, атеистка, – продолжала Альтман назидательным тоном, – но когда видишь такие совпадения, невольно хочется назвать происходящее красивым словом «судьба».

– Угу, – буркнул Зиганшин. – Только если начинаешь об этом размышлять, волосы дыбом встают от ужаса.

– Вот именно. Поэтому я предлагаю не думать, а действовать. Кстати, а почему вы не спросили, какого пола близнецы?

– Я за равноправие, товарищ полковник, вы же знаете. И не говорите, пусть сюрприз будет.

Разъединившись, Зиганшин хмуро уставился на Фриду. Трое детей, большая ответственность… Трое чужих детей… Что за дети, здоровы ли? И что это была у них за мать, так бодро наплодившая безотцовщину? Наверное, тоже любила женатого, как его сестра Наташа.

Зиганшин встал и прошелся по комнате. Когда Наташа погибла, отец ее детей тоже отмежевался от всего и потом ни разу не пытался узнать, как живут Света с Юрой, не говоря уже о том, чтобы предложить помощь.

Так же, наверное, и этот папаша. Затаил дыхание, скрестил пальцы да молится, лишь бы о его отцовстве никто не узнал, и от страха даже не горюет о смерти женщины, которую много раз называл любимой. А судьба собственных детей ему вообще по барабану.

«Интересно, – подумал Зиганшин, – что было бы со Светой и Юрой, если бы я не забрал их к себе? Распихали бы по разным детским домам? Юра еще маленький, его могли усыновить, и Света осталась бы совсем одна… А что ждет этих детишек? Тоже, наверное, старшую девочку в одну семью, малявок – в другую. Или в другие, очередной сюжет о разлученных близнецах».

– Ну что, Фрида? – обернулся он к жене, которая слышала его разговор с Альтман.

– Что-что? – Она расправила плечи и почесала голову, отчего короткие волосы встали дыбом. – Билеты давай заказывай. Чтокает он мне тут! Сейчас паспорта принесу.


…Сон не шел, но следовало хорошо отдохнуть перед завтрашним перелетом, поэтому Зиганшин закрыл глаза и стал считать овец. Где-то на сотой Фрида вдруг завозилась у него под боком.

– Слушай, Слава, а мы же утром успеем на консультацию!

– Ну какое теперь суррогатное материнство, – пробормотал он, не открывая глаз, – этих бы поднять.

– И все-таки давай сходим, разведаем обстановку. Может, со временем соберем деньжат… – Жена вздохнула: – Никто ж нас не заставит начинать прямо завтра.

– Может, и соберем, – кивнул Зиганшин. – Где пятеро, там и шестому место найдется.

Николай Иванович

Когда выяснилось, что занятия в нашей группе будет вести Николай Иванович, мы расстроились и испугались. Слава об этой преподавательнице шла очень нехорошая. Прозвищем из мужского имени-отчества она была обязана не своему оголтелому феминизму, а всего лишь привычке к месту и не к месту упоминать русского титана хирургии Пирогова, причем каждый раз произнося имя полностью: «Как сказал Николай Иванович Пирогов», «Николай Иванович Пирогов впервые в мире» и прочее в том же духе. Впрочем, это была не единственная ее странность, и, будучи «белой вороной» в метафорическом смысле, она и чисто внешне тоже очень напоминала эту редкую птицу. Маленькая, сутулая и белобрысая, она даже ходила, по-птичьи подпрыгивая, а длинный нос так и просился, чтобы его назвали клювом. В птичьих круглых глазах читалась странная смесь удивления и мудрости. Необычное лицо, но далекое от идеала женской красоты. «Страшная, как моя жизнь», – припечатали безжалостные сокурсницы, и жизни каждой из них еще только предстояло как следует их напугать.

Видимо, сознавая всю безнадежность ситуации, Николай Иванович не тратил времени и сил, чтобы как-то ее спасти. Она не пользовалась косметикой, ходила в джинсах, растянутых свитерах и кедах, а волосы убирала в хвост. А может быть, ей, страстно увлеченной профессией, просто было не до всяких женских глупостей.

Нельзя сказать, что она была очень жестокой и безжалостной преподавательницей. Не всегда отмечала отсутствующих и не проводила допросов с пристрастием, чтобы выбить у студентов признание «не учил». Нет, на это Николаю Ивановичу жаль было тратить время.

Приходя на занятия, мы переодевались и сразу шли в операционную. Кому-то из группы выпадал шанс подержать крючки, остальные наблюдали за работой Николая Ивановича.

Смешно вспомнить, какие мы тогда были глупые и самодовольные! Я только через много лет сообразила, что тогда мы присутствовали при уникальных операциях, которые наша преподавательница, несмотря на свою молодость, делала первой в стране и которые, будучи внедрены в практику благодаря ей, спасут потом жизнь тысячам людей.

Но мы ничего этого не хотели знать, а завидовали параллельной группе, которую не водили в операционную и в половине двенадцатого уже отпускали.

После операции мы возвращались в аудиторию, и начиналось занятие. Николай Иванович рассказывала с увлечением, и чаще всего приходилось напоминать ей, что время вышло и пора заканчивать, если мы хотим успеть на следующую лекцию. Тогда она быстро нас отпускала. Лишь много позже я поняла ее страстное желание поделиться с нами своим опытом, дать информацию, которая в один прекрасный день поможет нам принять правильное решение.

Все мы судим о людях по себе. Преподаватели, отпускавшие своих студентов пораньше, были в душе такими же ленивыми и нелюбопытными, а нашей просто в голову не приходило, что нам надоело и мы хотим уйти, чтобы оставить изучение интереснейшей в мире науки ради бессмысленного сидения в кафе.

Не знаю, почему она выделила меня среди других студентов. Я неплохо соображала, была дисциплинированной студенткой, но и только. Такого вот горения, страсти к науке у меня не было никогда.

И все же Николай Иванович как-то разглядела, что я прирожденный анестезиолог-реаниматолог, и, прежде чем я успела что-то возразить, засунула меня в научный кружок по этой специальности.

«Главное – не пролюби свой талант!» – напутствовала она меня, а я невесело засмеялась. Мне было двадцать лет, и единственное, что мне действительно хотелось сделать со своим талантом, – это именно пролюбить его.

«Я не такая страшная, как она, – думала я печально, – и у меня есть еще шанс создать семью, а не посвятить себя работе, как приходится делать ей». В годы моей юности на женское счастье смотрели немного иначе, чем сейчас.

Цикл по хирургии закончился, оставив нам усталость, приятные воспоминания и довольно приличный запас знаний.

Я занималась в научном обществе без особого энтузиазма, тратя на это в десять раз меньше сил, чем могла бы, всю энергию посвящая любовным переживаниям.

Вышла замуж, родила и растворилась в житейских заботах, втайне надеясь, что диплом врача больше никогда не понадобится мне. Когда сыну исполнилось два года, я задумалась о втором ребенке, но прежде, чем поняла, хочу я этого сейчас или лучше немного подождать, муж сообщил, что уходит от меня.

Не буду останавливаться на том, как я была сокрушена и растоптана, скажу только, что жизнь моя надолго превратилась в обряд самобичевания, в попытки найти в прошлом «тот самый момент» и перевести стрелку, в мучительный анализ собственных промахов и недостатков.

Спасло меня только то, что ребенка надо кормить. Все же гуманные у нас законы, слава Кларе Цеткин и прочим дамочкам. Безжалостное законодательство всяких чуждых нам стран предписывает инициатору развода обеспечивать свою больше не нужную вторую половину, чтобы она не пострадала хотя бы финансово. В результате брошенная жена может с комфортом предаваться унынию и депрессии. Слава богу, у нас не то. Захотел – женился, захотел – ушел, а как там будет бывшая с ребенком, ее дело. Она такой же человек, как и ты, руки-ноги есть, прокормится как-нибудь.