Чувствуя себя замороженной курицей, которую хозяйка только что достала оттаивать, Константин Алексеевич потянулся к роскошному до безвкусия глобусу, внутри которого хранилась бутылка виски, огненного и тягучего, как ядро земли, но быстро передумал и отправился в кухню кипятить молоко. Набрал номер Алексея:

– Как ты, сынок?

Сынок фыркнул и сказал:

– Кончай прикалываться! Сынок… Спасибо, что отправил мне сухие вещи с Василием Андреевичем. Наш пока жив.

– Хорошо… Слушай, Леш, а почему ты меня не бросил, когда мама ушла? – спросил Константин Алексеевич, помешивая молоко. – Ты же знал, что я виноват.

– Она просила меня остаться, чтобы я о тебе заботился. Говорит, ты и так перекати-поле, а если окажешься один, вообще попадешь хрен знает куда.

– Так и сказала?

– Нет, не так, но смысл точный.

– Спасибо, Леша.


Принеся чашку теплого молока в Варину комнату, он устроился в ногах ее дивана, слишком большого для ребенка.

Внучка играла с новой куклой, послушно укрывшись одеялом.

– Пей молочко.

Девочка оглушительно подула на чашку и сделала глоток, от чего на ее личике сразу выросли белые усы.

Константин Алексеевич засмеялся и, взяв с тумбочки кукольное зеркало, протянул ей.

Это у нее тоже от бабушки, подумал он, глядя, как Варя «обжила» свое новое обиталище, расставив нехитрый детский скарб разумно и с уютом, в то же время не потревожив хозяйского барахла.

– Я как дедушка, – Варя облизнулась. – А у тебя был дедушка?

– Да, и еще какой! Он был фронтовик, летчик и жил в деревне. Родители меня, маленького, на все лето отправляли к нему жить.

Константин Алексеевич вспомнил рыжие от табака усы деда, его узловатые руки и настоящие «военные» брюки-галифе, в которых дед копал картошку.

– Мы с ним были друзья… Правда, один раз мы с пацанами сделали подкоп, – неожиданно сказал Константин Алексеевич, удивляясь, из каких глубин вдруг взялось это яркое воспоминание, – настоящий тоннель прорыли под забором, и наши коты стали лазать к соседям в курятник. Никто сначала ничего не понимал, а когда дознались, такое началось!

Он засмеялся, а Варя смотрела во все глаза, ожидая продолжения.

– В общем, дед гонял меня по всей деревне, а когда не смог догнать, применил военную хитрость. Притворился, будто ушел домой, а сам как выскочит из-за поленницы, как меня крапивой стреканет! Ой, ужас вообще! Самое главное, что я через полчаса забыл про это, а дед терзался, что на ребенка напал. Утром рано ушел куда-то, я испугался, что он решил бросить меня одного, как безнадежного бандита, а потом смотрю, мчится, весь прямо светится от радости, несет мне щенка!

Услышав про щенка, Варя вся подалась к нему, затаив дыхание.

– Настоящего?

– Ага, такая черненькая дворняжечка, Лайкой звали. Родители мне ее не разрешили в город взять, да, строго говоря, ей у деда было лучше, но лето мы всегда вместе проводили. Я поищу альбомы и завтра покажу тебе фотографии, если хочешь.

Варя энергично кивнула.

Константин Алексеевич подумал, что сейчас рассказывает ей про своего деда, а потом Варя сама станет бабушкой и расскажет своим внукам про него. Такими крупными стежками скрепляется прошлое и будущее.

– А про собачку Лайку еще расскажешь?

Константин Алексеевич кивнул и, слегка привирая, повел историю, как ходил с Лайкой за грибами.

Когда Варя уснула, он тихонько вышел и набрал номер жены.

– Ира… – сказал Константин Алексеевич и замолчал, зная, что жена поняла: больше всего на свете он хочет снова быть вместе с ней.

Сократите меня, Владимир Семенович!

– Что ж вас мужики поставили дежурить на Восьмое марта? – с сочувствием спрашивает Наталья Тимофеевна, подавая мне заряженный иглодержатель. Я молчу, потому что накладываю ключевой шов, требующий полной сосредоточенности. Да и что я могу ответить – что сама попросилась дежурить Восьмого марта, якобы от жадности, польстившись на двойную оплату, положенную за работу в праздничный день?

Затягиваю свой ключевой шов, вроде получилось неплохо, даже ассистент, давно равнодушный ко всему старый травматолог, довольно фыркает.

Нет, не ради оплаты я дежурю Восьмого марта. Я одинокий человек, а праздники – настоящее испытание для таких людей, особенно Международный женский день, когда тебя никто не поздравляет, и 23 февраля, когда тебе некого поздравить, и Валентинов день… И Новый год я тоже не люблю. Пожалуй, его я больше всех прочих радостных дат не люблю – за почти физическое ощущение уходящей жизни, за печальное признание того факта, что позади остался очередной одинокий год, несмотря на загаданные прошлой новогодней ночью под елочкой желания найти спутника жизни и на контрольный бокал шампанского, выпитый под звон курантов. Правда, в этом году я наконец не стала ничего загадывать. Безжалостная статистика в совокупности с личным опытом свидетельствует, что никакому Деду Морозу не под силу найти хорошего мужа для тридцативосьмилетней женщины.

– Что слышно по сокращению? – спрашиваю я Наталью Тимофеевну, чтобы отвлечь ее от обсуждения моей нелегкой судьбы. Будучи обычной операционной сестрой, Наталья Тимофеевна почему-то знает обо всем происходящем в больнице лучше главврача, и информация у нее всегда точная, касается ли дело интрижки между коллегами, кадровых перестановок, суммы, украденной заместителем по АХЧ на текущем ремонте, или любой другой сферы деятельности нашей клиники.

– Позавчера было совещание, – говорит она, отработанным движением кладя инструмент в мою протянутую ладонь, – долго обсуждали, кого сократить, но вашей кандидатуры не поднимали, не беспокойтесь.

– Нет? То есть точно нет?

– Точно! Вас не сократят ни при каких обстоятельствах!

Я тяжело вздыхаю. Словам Тимофеевны можно верить.

Для меня это сюрприз. Как только зашла речь о сокращении, я сразу подумала о своей кандидатуре. Это – грамотное управленческое решение, я относительно молода, здорова, не имею малолетних детей, то есть ныть и христарадничать в суде по поводу несправедливого увольнения не буду – аргументов нет. А работодатель, в свою очередь, не станет терзаться угрызениями совести, мол, выставил сиротку на мороз. Работу я найду, если захочу, конечно.

Ну а самый главный аргумент: работодатель меня терпеть не может и горизонт его станет чище без меня.

Главный врач сел в кресло слишком недавно, чтобы мы его раскусили. Демократичные манеры ни о чем не говорят, это симптом скорее тревожный, чем обнадеживающий. Мы склонны думать, что, несмотря на вежливость, славное боевое прошлое и чистые помыслы, которые он периодически демонстрирует, бедный главный скоро запутается в тенетах бухгалтерии. Сам не заметит, как впишется в коррупционные схемы, а потом уже поздно будет дёргаться. Обидно, но жизнь есть жизнь.

Впрочем, я никогда не претендовала на близкое с ним знакомство. Пару месяцев назад мне понадобился ассистент. Травматолог, обычно исполняющий эту роль в часы работы экстренной службы, захлебывался от потока больных, я пыталась вызвать кого-то из коллег – безуспешно, они не отвечали на звонки. На аппендицит можно пойти вдвоем с сестрой, та же Наталья Тимофеевна ассистирует лучше иного хирурга, но при перитоните без второго хирурга никак. Полным яда голосом я доложилась главврачу и только собиралась развить тему, как он пришел и встал к операционному столу.

Ассистент из него вышел прекрасный, следовало похвалить Владимира Семеновича (так зовут главврача) или хотя бы спросить, где он так хорошо научился хирургии.

Но в меня словно бес вселился! Я человек обычно вежливый и довольно скромный, и психика у меня слишком гибкая, чтобы стать лидером оппозиции, хотя подхалимством я тоже не страдаю. Если в чем-то твердо убеждена, то свою позицию отстаиваю. Но без хамства и истерики!

А тут… После операции я заявила уставшему с непривычки Владимиру Семеновичу, что он должен организовать работу так, чтобы дежурной смене не приходилось с фонарями разыскивать ассистента. В этом состоит организаторская работа, а вовсе не в том, чтобы устраивать тут клуб веселого хирурга. В конце концов, добавила я на случай, если Владимир Семенович не понял мою мысль, капитан корабля не затыкает течь в трюме собственным телом, а принимает эффективные комплексные меры, чтобы судно следовало верным курсом. Главврач посмотрел на меня с легким ужасом и быстро ретировался.


… – Черт, как жаль! – Взяв ножницы, я срезаю нитки с линии швов, оставляя строго три миллиметра: один для врача, один для больного и один для прокурора.

– Почему жаль-то? Наоборот, здорово! Нам нравится с вами работать.

– Мне с вами тоже, но я хочу сократиться! Быстро и эффективно, как поперечно-полосатая мышца! Я выжата до предела, все! Караул устал…

Сейчас я говорю правду. Интерес к профессии давно утрачен, помогать людям тоже не хочется, но самой выбраться из этого болота у меня никогда не хватит силы духа. А сокращение – прекрасная возможность хоть что-то изменить в монотонном укладе жизни, добавить чуточку риска и непредсказуемости.

– Получу выходное пособие, встану на биржу, осмотрюсь, – начинаю я делиться творческими планами и мечтами, – учитывая неистовую оптимизацию здравоохранения, очень сомнительно, что мне сразу найдут место по специальности, стало быть, предложат курсы какие-нибудь. При грамотном подходе можно полгода дурака валять.

Ассистент молчит, но чувствую, мои слова заставили его задуматься. Наталья Тимофеевна вздыхает под маской и говорит, что мне нельзя уходить из медицины.

– У меня утрачивается чувство реальности, – жалуюсь я, – во всех средствах массовой информации бравурные отчеты о модернизации здравоохранения, прогресс буквально шагает по планете! Куда ни посмотри, везде достижение на достижении, а я между тем остаюсь нищим отсталым врачом в нищей отсталой больнице. Мистика, да и только.

– Интересно, – Наталья Тимофеевна дает мне шить кожу, – в свое время правительство решило, что для того, чтобы чиновники и депутаты работали хорошо и не брали взятки, надо им платить очень большие зарплаты. Почему они считают, что эта схема не сработает на медиках?