Они лежали в обнимку, целуясь, дотрагиваясь друг до друга, исследуя, покусывая. Он шептал, что обожает ее тело, особенно — высокую грудь, а она в ответ прижималась все теснее и теснее.

Совершенно забыв о Кейт, о всех перипетиях этого долгого ужасного дня, Джина полностью раскрылась навстречу любимому.

Рассвело как-то неожиданно, и так же неожиданно Джина пришла в себя и почувствовала угрызения совести.

— Мне нужно срочно позвонить в клинику, — пробормотала она, выскальзывая из постели.

Когда Джина снова забралась под одеяло, Руфус спросил:

— Как у нее дела?

— Врачи говорят, все будет хорошо. Кейт спокойно проспала всю ночь. — Помолчав, она неожиданно для самой себя сказала: — Хотела бы я знать, кто папаша. — Опять помолчала и, качая головой, добавила: — Надо же, я и понятия не имела, что Кейт встречается с парнем.

— С ней все в порядке, и это самое главное, дорогая. Иди ко мне.

Руфус обнял Джину и опрокинул на себя. И снова они любили друг друга, долго и исступленно.

Потом, обессиленные, заснули, просто провалились в сон. Было уже девять часов утра, когда Джина проснулась. Руфуса рядом не было, но, услышав шум льющейся воды, она поняла, что он принимает душ.

Ей тоже не мешает помыться, решила Джина и вошла в ванную. Они начали брызгаться, как малые дети, но, когда Руфус принялся намыливать ее тело — везде-везде, — опрометью кинулись в спальню, забыв выключить воду. И только много позже, резвясь и хохоча, вернулись под душ и хорошенько вымыли друг друга.

Настало время уезжать. Руфус полотенцем просушил прекрасные волосы Джины и принес кофе из крохотной кухоньки.

Всю дорогу до клиники Парксайда они держались за руки, даже когда ехали в машине. Подведя Джину к дверям больницы, Руфус спросил:

— Мне пойти с тобой?

— Я бы очень хотела, чтобы ты был рядом, но лучше этого не делать. Понимаешь, нельзя, чтобы у Кейт возникла хоть малейшая догадка, что такая ужасная для нее ночь была самой счастливой в моей жизни.

— А как ты объяснишь, где провела эту ночь?

— Ну, если она спросит, скажу, что просидела в ночной кафешке, а если не спросит, промолчу.

— Хорошо. А как доберешься до дома Кэти?

— Естественно, возьму такси.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — произнес Руфус, с обожанием глядя ей в глаза. — Ты же кошелек забыла!

— Ой, правда, — Джина рассмеялась. — Похоже, мне придется просить у тебя денег, как это делают девицы по вызову.

— Вот, держи-ка. — Руфус протянул ей две двадцатидолларовые купюры.

— Я обязательно их верну, — серьезным тоном заверила она.

— Ну конечно, конечно, — пробормотал Руфус, однако Джина почувствовала, что думает он совсем о другом. — Джина, сообщи мне о состоянии Кейт, ладно?

— Никто не должен знать о том, что с ней случилось… — начала было Джина, но Руфус быстро вставил:

— И никто не должен знать о нашей волшебной ночи.

— Спасибо, что ты так сказал, за это я люблю тебя еще больше.

— Так позвонишь?

Ей совсем не улыбалось опять разговаривать с этим напыщенным дворецким! Но не сообщать же об этом Руфусу!

— Когда лучше всего?

— В любое время, я весь день буду дома.

Едва Джина вдохнула пропитанный лекарствами воздух больницы, ее обуял страх: а вдруг с Кейт что-нибудь случилось?

Глава 30

Высокий, сухощавый, подтянутый, Теодор Картрайт в свои семьдесят пять был все еще красив и чрезвычайно элегантен. На теннисном корте он, конечно, не мог показывать такие блестящие результаты, как в дни юности, но назвать его слабым игроком было никак нельзя. Чтобы играть круглогодично, он построил отличный корт, и, когда наезжал из Нью-Йорка — а это теперь случалось все чаще, — рядом постоянно находился Петер Андерсон, личный тренер Теодора, чтобы поддерживать его в форме.

С годами консервативный патриотизм Теодора разросся до непомерных размеров, и именно это послужило причиной того, что уважение и привязанность к сыну практически исчезли. Может, все было бы иначе, если бы Марк так не поддерживал Кеннеди. Марку, да и Фрэн тоже, не хватило здравого смысла помалкивать о своих привязанностях, поэтому отношения Теодора с семейством сына постепенно переросли в необъявленную гражданскую войну.

С точки зрения Теодора, если Франклин Рузвельт предал свой класс, то Кеннеди и вовсе мошенник. К тому же он не принадлежит ни к какому классу вообще. Выскочка, одним словом.

Сколько Теодор ни приглядывался к сыну, он не мог найти в нем ничего общего ни со своей женой, ни с самим собой. Старшие Картрайты всегда отличались силой воли, доминировали над окружающими, Марк же был мягок, учтив, обходителен, будто постоянно оправдывался за то, что родился в такой могущественной семье, считая сей факт чем-то несправедливым.

Даже то, что Марк и Фрэн завели не собак, а каких-то нечистокровных уродцев — помесь шотландской овчарки с борзой, — тогда как у родителей всегда жили немецкие овчарки, казалось Теодору явным проявлением непростительного инакомыслия. Сводило с ума и то, что сын с женой вносили огромные средства в поддержку двух невразумительных литературных журнальчиков, какого-то театрика, авангардистской художественной галереи и некоммерческой радиостанции. А ведь могли бы, кажется, делать постоянные вклады на кафедру Гарварда или, скажем, Принстона! Просто ребячество, да и только!

Отец не упускал возможности проявить здоровую конкурентоспособность, сын же в делах с партнерами выказывал добродушие характера.

Господи, недоумевал Теодор, и как только в их роду мог появиться такой парень? Одним словом, рохля. Не бизнесмен, а просто… либерал, всем желающий добра, ставящий престиж выше, чем выгоду собственного дела. «Ну ничего, ничего, вот поживу еще немного, — думал Теодор, — и передам дела фирмы в руки внука, Руфуса. Уж тогда-то все будет в порядке. У Руфуса прекрасно работает голова, он обладает обостренным чувством реальности, к тому же никакой женщине ни за что не удастся взять над ним верх». В этом Теодор никогда не сомневался.

А Марк… Что Марк? Ну нет у него хищнического инстинкта, и все тут. Ничего с этим не поделаешь.

Зато Руфус, его внук, унаследовал от него этот инстинкт, хотя на его отце природа и решила отдохнуть. Мальчик с раннего детства обладал практическим, трезвым умом, необходимым первоклассному бизнесмену.

Теодора раздражало только одно — почему Руфусу так нравится играть со смертью? Как ненормальный носится на машине, ныряет с аквалангом, активно занимается горными лыжами. Неужели уверовал в собственное бессмертие?

Бесшабашность внука его пугала. К тому же Теодор считал, что Руфус уродился чересчур красивым и это не принесет ему добра, но тем не менее время от времени ловил себя на том, что не может отвести глаз от лица внука.

Да, этот парень — слишком заманчивая добыча для женщин. Со своей пышной каштановой шевелюрой, умными голубыми глазами с пляшущими в них смешинками и благородно очерченными губами он был чересчур привлекателен для представительниц слабого пола. А как смеялся! Обычный заразительный смех, которым Руфус награждал друзей, в обществе женщин переходил в нежное интимное воркование. Правда, ему были свойственны и приступы оглушительного хохота, от которого буквально сотрясались стены и люстры звенели хрустальными подвесками.

Однако то, что Руфус покинул дом в День благодарения, было совершенно непростительно. И это понимали не только члены семьи, но и он сам. Его поступок можно было сравнить лишь с тем, как если бы вместо похорон тетушки Руфус отправился на лыжную прогулку…


— Ну и кто она такая? — спросил Марк жену, усевшись в удобное кресло их уютной гостиной.

Если бы сын не уехал в праздничный день, Марк не обратил бы внимания на какой-то неуместный телефонный звонок, ибо ему не было свойственно вмешиваться в чужие дела.

— Алек сказал, что звонила некая Джина О'Коннор, — пожав плечами, ответила Фрэн. — Говорит, голос молодой, намного моложе, чем у тех дам, что обычно просят Руфуса к телефону.

— Господи, с чего Алек это взял?

— Она вроде бы сказала, что звонит по крайне важному делу. Более зрелая женщина не была бы столь откровенна с дворецким. Алек не хотел отрывать Руфуса от праздничного стола, но из этого ничего не вышло. — Залюбовавшись золотыми часиками, полученными в подарок от мужа, Фрэн немного помолчала. — У твоей мамы сложилось впечатление, что эта Джина О'Коннор — очень настойчивая особа.

— Не понимаю, из-за чего вся эта суета? — Марк с осуждающим видом пожал плечами, будто не сам только что, затронул эту тему. — Парню скоро двадцать один, однако все почему-то уверены, будто звонок девушки в День благодарения непременно означает, что случилось какое-то несчастье!

Фрэн придвинулась поближе и положила голову на плечо мужа.

— Конечно, ты прав, дорогой. Вот только твоему отцу очень не понравилось вмешательство незнакомки в праздничный ужин, что он недвусмысленно дал мне понять. Теодор заявил, будто ему испортили торжество.

— О Господи! — взорвался Марк. — Если Руфус захотел завести подружку, пусть заводит. Какое до этого дело его деду?

Впрочем, их семья не была так независима от Теодора, как казалось окружающим и как бы хотелось им самим. Марк и Фрэн оказывали благотворительность тем организациям, к которым у них лежало сердце, что верно, то верно, однако счет на имя Марка был открыт его отцом. Да и загородный дом на территории, принадлежащей Картрайтам и подаренный пришедшему с войны победителем и героем Марку, в сущности, лишь наполовину можно было назвать собственностью младших Картрайтов, ибо Марк пока что владел им по доверенности, а записан он был на имя его отца.