— Но я не могу сказать, что мне это не нравится. Я воспитывалась в очень необычной семье. Мой отец разорился, играя на бегах, моя мать посвятила все свое время поиску мужчины, который бы интересовался ею больше, чем четвероногими друзьями. Мы беспрестанно переезжали. Я росла, как дикий цветок. От меня сбежало неисчислимое множество гувернанток. Это просто чудо, что я не превратилась в этакий асоциальный элемент.

— Но мы любим тебя именно за твою непосредственность, Одиль. Потому что ты не такая, как все. И я боюсь, что человек типа Венелля задушит твою индивидуальность. Он наденет на тебя железный ошейник и заставит подчиняться самым нелепым правилам…

— Как ты можешь утверждать, что знаешь его? Я считала, что вы виделись всего один-единственный раз, во время твоей свадьбы.

— Однажды мы совершенно случайно встретились на улице и зашли в кафе. В любом случае, совсем не обязательно хорошо знать того или иного человека, чтобы составить мнение о нем. Первое впечатление часто оказывается самым верным, ты не находишь?

Нервной рукой Одиль поправила пояс, сплетенный ее портным, затем принялась мерить шагами комнату. Яркопурпурные шторы резко выделялись на фоне обоев с декоративным рисунком и мебели из светлого дерева. Валентина всегда ценила свободное пространство. Она ненавидела комнаты, перегруженные лишними деталями, комнаты, забитые бесполезными предметами, всевозможными вещицами, эдакими «детскими реликвиями», которые хранят вопреки здравому смыслу. «Я ничего не жду от прошлого», — сказала молодая женщина, когда подруга однажды спросила ее, почему Валентина ничего не взяла с собой из родительского дома.

Одиль восхитилась последним приобретением Валентины — элегантным бюро из эбенового дерева и слоновой кости.

— Как атлас, — заметила она, мимоходом проведя рукой по деревянной поверхности.

— Это Рульманн[7]. Я влюбилась в него с первого взгляда.

— А ты неплохо обосновалась, — прошептала Одиль, и в ее голосе прозвучала затаенная зависть. — Муж, прекрасная квартира, скоро появится ребенок… Я тоже хочу, чтобы у меня все это было, Валентина. Я не желаю воевать с мальчишкой моего возраста. Я хочу стабильности. Я хочу покоя…

Валентина безмерно удивилась, увидев, что в глазах подруги блестят слезы. Она даже и подумать не могла, что экспансивную Одиль что-то тревожит.

— В таком случае ты получишь мое благословение, — заявила она, улыбнувшись. — Но пожалуйста, не назначайте дату свадьбы, прежде чем я смогу появиться в приличном платье!

Одиль хлопнула в ладоши и расцеловала Валентину.

— Итак, завтра ты уезжаешь в Монвалон? — спросила девушка, наливая в чашку кофе.

— Увы, да. — Валентина вздохнула. — В Шалоне состоится конгресс, и мой свекор дает ужин для представителей профсоюзов. Он хочет, чтобы я присутствовала на приеме. Передай мне, пожалуйста, сахар, — попросила Валентина, скорчив недовольную гримасу, так как кофе показался ей слишком горьким. — Некоторые из этих господ чересчур озабочены сложившейся ситуацией, и месье Фонтеруа надеется, что мое присутствие помешает им вести разговоры лишь на эту тему. Я сказала Андре, что такая причина кажется мне абсурдной, но он утверждает, что в их профессии все зиждется на дружбе и доверии. Принимая гостей в кругу семьи, мой свекор налаживает нужные связи.

— Если он просит тебя присутствовать, значит, он считает, что это важно.

Валентина промолчала. Ее отнюдь не радовал тот факт, что ее используют в качестве «свадебного генерала», но ей говорили, что старый Огюстен Фонтеруа мог испепелить человека взглядом, и она не хотела испытывать это на себе. Однако она никогда бы не призналась в этом Одили!

— А ты не хочешь поехать со мной? — вдруг спросила она у подруги. — Ты еще не видела Монвалон. Это красивое местечко. И тебе пойдет на пользу, если ты проведешь несколько дней за городом.

Одиль вздрогнула.

— В самый разгар зимы! Нет уж, спасибо. И плюс ко всему, послезавтра Пьер хочет пойти в Оперу. — Она посмотрела на часы. — Бог мой, уже три часа! Я убегаю. До скорой встречи, моя дорогая, — прощебетала Одиль и наклонилась, чтобы поцеловать Валентину в щеку. — Дай мне знать, когда вернешься.

И она вылетела из гостиной, как будто ее преследовал сам сатана.

Спустя несколько дней Валентина, сидя в гостиной в своем доме в Монвалоне, отложила в сторону книгу, которую безуспешно пыталась одолеть. Гостиная была погружена в полумрак. На улице шел дождь. Вода струилась по кафельным плитам. Капли барабанили по тачке садовника, оставленной прямо перед окном. Время только перевалило за полдень, но Валентине день казался нескончаемым.

Легкая боль в пояснице вынудила молодую женщину подняться. Во всем доме стояла тишина. Свекор и Андре еще утром уехали в Шалон и должны были вернуться лишь к ужину.

Валентина решила прилечь. Раз уж прогулку сегодня придется отменить, то лучше поспать. Она с трудом поднялась по лестнице на второй этаж. Уже подходя к своей спальне, Валентина почувствовала дуновение холодного ветерка. Окно, расположенное в дальнем конце коридора, было открыто. Она подошла к окну, чтобы закрыть его, и заметила, что на паркете образовалась весьма солидная лужа.

Никогда раньше она не удосуживалась дойти до этого конца коридора. Валентина полюбовалась висящим на стене небольшим пасторальным пейзажем, написанным маслом, а затем остановилась перед какой-то дверью. «Скорее всего, это гостевая комната, которой редко пользуются», — подумала она. Как ни странно, но ручка не поддавалась. Ни одну комнату в доме не запирали на ключ!

Из любопытства и из скуки Валентина, вернувшись в свою комнату, тотчас нажала на кнопку звонка, чтобы вызвать горничную.

— Да, мадам? — спросила круглолицая девушка. Она немного запыхалась, поднимаясь бегом на второй этаж.

— Надо протереть пол там, в коридоре, у окна. Иначе повредится паркет.

— Конечно, мадам, я сейчас же этим займусь.

— Скажите мне, Манон, у вас есть ключ от двери, расположенной в конце коридора? Это странно, но она заперта.

— Ах нет, мадам. Ключ от комнаты господина Леона есть только у месье. Мы никогда не заходим туда.

— Хорошо, спасибо, Манон.

Валентина закрыла дверь и зажгла лампы. Из-под чересчур темных абажуров лился скупой, неуютный свет. Молодая женщина прилегла на кровать и уже в полусне припомнила свой первый визит в Монвалон. Это случилось в самый разгар войны.

Из Шалона автомобиль отца ехал сразу за колясками и несколькими автомобилями, составляющими траурную процессию, которая возвращалась из собора Святого Винсента, где прошла похоронная месса по госпоже Фонтеруа.

Когда Валентина вышла из машины, она увидела, что ставни дома ее детской мечты закрыты, на дверях висит темный занавес, но светлый охристый камень с розовыми прожилками по-прежнему поражал своей элегантностью. Стоявшие перед домом люди обсуждали страшное событие: «Бедный, бедный Огюстен… Андре на фронте, и вот скончалась его обожаемая супруга… Она так и не смогла оправиться от потрясения из-за происшедшего с Леоном… Кто бы мог подумать, не правда ли? Это случилось прямо перед войной. Исчез, и никаких известий… По крайней мере, он мог бы вернуться, чтобы сражаться за родину… Это можно назвать трусостью, вы не находите? Чтобы не сказать подлостью…»

Валентина резко развернулась. Какая-та неприятная, жеманная особа в черной вуалетке, с затаенной улыбкой на губах, не могла не злословить даже в столь печальный час. «Возможно, он тоже умер! — с бьющимся сердцем выкрикнула тогда Валентина. — А если он еще жив, тем лучше для него. По крайней мере, он выжил в этой мясорубке!»

Все стоящие вокруг были неприятно поражены этой выходкой, но молчали, затаив дыхание. Отец до боли сжал руку дочери. «Ты совсем потеряла голову, Валентина? Извинись сию же минуту!»

Валентина опустила глаза и процедила сквозь зубы извинения. Она лишь недавно узнала о смерти Эдуарда и чувствовала щемящую боль в сердце. Леон был одним из друзей Эдуарда. Отзываясь плохо о нем, они чернили имя брата.

В последнее лето перед войной Эдуард приглашал к ним в дом своих друзей. Как-то раз, ближе к вечеру, брат с гостями отправились поиграть в теннис. Примостившись на ветке своего любимого дерева, укрывшись в его густой листве, Валентина наблюдала за их проделками. В корзинах для пикника молодые люди принесли с собой пироги с сыром и охлажденное белое вино. Растянувшись на траве, сцепив руки на затылке, Эдуард лениво следил за тем, как юная девушка маленьким перышком выводит узоры у него на лице. Время от времени, когда она щекотала ему ноздри, он чихал.

Справа, чуть в отдалении, еще одна девушка сидела, прислонившись спиной к дереву. Вдруг один из парней схватил ее соломенную шляпку. Она запротестовала, смеясь: «Прекрати, Леон!» — но юноша положил обе свои руки на ствол, заключив красавицу в объятия, как в тюрьму. Когда она попыталась, нагнувшись, выскользнуть и убежать, молодой человек поймал ее за талию, прижал к себе и поцеловал в губы. К великому удивлению Валентины, девушка покорно замерла в его объятиях.

Валентина была очарована храбростью этого дерзкого юноши. Его белая рубашка не была заправлена в брюки, рукава закатаны до локтей, воротник нараспашку. Никогда раньше она не видела столь небрежно одетых мужчин. Ее отец и Эдуард всегда были затянуты в жилеты и рубашки с крахмальными воротничками. Вокруг головы Валентины упорно кружила надоедливая оса, и она, боявшаяся всех насекомых, которые кусаются и жалятся, тут же попыталась слезть со своего «насеста». Валентина так спешила, что не удержалась и шлепнулась прямо на попу. «Это отучит тебя шпионить за нами», — пошутил Эдуард. Ее щеки пылали, на какое-то мгновение она возненавидела брата. Затем перед ней вырос Леон Фонтеруа с всклокоченными волосами. Она часто заморгала. Ей показалось, что от него исходит золотистое сияние, что светится его смуглая кожа, его светлые волосы, сияет насмешливая улыбка. «Он похож на солнце», — подумала она, пребывая в оцепенении. «Я просто обожаю, когда красивые девушки бросаются к моим ногам!» — заявил, смеясь, молодой человек. Она вскочила, проигнорировав протянутую руку, и удрала.